Жила-была девочка

Жила-была девочка

Жила-была девочка

Девочка была единственным ребенком у своих родителей. Одна ее бабушка имела пятерых детей, другая – четверых. Такие были обычаи и нравы до революции. Но девочка родилась после революции, в другую эпоху. Когда состоялась советская власть плюс электрификация всей страны. Быть может, из-за власти, а может быть благодаря электрификации, но рожать стали заметно меньше.

Папа с мамой очень любили единственную доченьку, кормили ее, одевали, делали все то, что делают любящие родители. И она старалась вести себя хорошо, слушаться, учиться изо всех сил, старалась радовать своих родителей за пятерых. Окончила школу, затем институт и аспирантуру, вышла замуж и родила своего единственного, когда в ее возрасте бабушки имели уже целую стайку ребятишек.

Было море счастья, радостных забот и тревог… Радость и доброта переполняли ее душу и изливались не только на сыночка, но и понемножку на всех окружающих. Сотрудники на работе даже наградили ее ласковым прозвищем – херувим.

Сын исправно рос, учился и со временем стал совсем взрослым. Женился и перестал нуждаться в маминых заботах. И тут, ставшая бабушкой, бывшая девочка обрушила всю нерастраченную энергию, которой ее наградила природа для любви и заботы о детях, на супруга, на деда. Регулярно стала таскать его по врачам, делать электрокардиограммы, анализы, заставляла глотать пилюли, сидеть на строгой диете, словно поставила перед собой задачу – не дать деду умереть вообще. Дед привычно подчинялся, понимал, что все неудобства надо терпеть, что все это быть может на пользу… Однако иногда выдержки не хватало и, как большинство пациентов, вел себя неадекватно, как говорят интеллигентные люди. А если сказать попроще, то немного хамил. Бабушка не зря давала когда-то клятву Гиппократа и, стараясь не навредить пациенту, многое не замечала, однако неуклонно вела свою линию.

Что побудило бабушку постоянно жертвовать своими силами, временем, нервами ради деда? Подозреваю, что виновата генетика. Та самая лженаука, родная сестра продажной девки империализма – кибернетики.

Трудно, конечно, не дать деду помереть никогда. Задачка не легче чем построить коммунизм. Однако промежуточные результаты серьезны. Дед скрипит девятый десяток и продолжает получать от жизни некоторое удовольствие. Несмотря на пилюли и диеты.

Государственная дисциплина

Директор сидел за дубовым письменным столом, крепким, фундаментальным и без затей. Лицо его было открытым, взгляд приветливым. Казалось, что Владимир Дмитриевич, так звали его, по натуре должен быть простым и надежным. Это подтверждали некоторые события недавнего прошлого. Он потрудился на научном поприще на просторах Родины, очень своевременно выступил против модных, но дурных опытов одного профессора, верного последователя лысенковской биологии. Выступил в пору, когда это выглядело очень опасным, и, завоевав в медицинских научных кругах несомненный авторитет, пошел в гору, возглавив столичный научно-исследовательский институт.

Я явился пред директорские очи по просьбе жены. Она работала в этом институте. Забегая вперед, скажу – от аспирантуры и до пенсии. Сама постеснялась пойти к директору с просьбой. Попросила меня.

Недолгий декретный отпуск в связи с рождением ребенка заканчивался. Хотелось иметь дополнительный отпуск без сохранения зарплаты, так как первый, и он же единственный наш наследник был слабоват. Обычная проблема матери и ребенка.

Жена послала на переговоры меня, аргументируя это моей адвокатской профессией.

Сын родился в июне 1953 года, когда вождь всех народов уже покинул грешную землю.

А незадолго до этой утраты директор уволил из института подругу моей жены, тоже научную сотрудницу. Они раньше вместе учились в институте. Уволил по сокращению штатов, хотя это было предлогом. А причиной, как считали многие, были некоторые совпадения. Вождя не стало, но «дело врачей» жило. Среди «убийц в белых халатах» случайно оказалось большинство лиц нехорошей национальности. У подруги моей жены как раз совпали со злодеями некоторые признаки: белый халат и национальность. Директор не стал ждать естественного развития событий и приступил к сокращению штатов.

Подруга желала продолжать свою работу именно в этом институте, нуждалась в заработной плате и пыталась восстановить свои права. Она советовалась со мной, мы писали петиции. Советы она выслушивала внимательно, но действовала, как говорится, наоборот. Я не обижался, так как из практики успел сделать вывод, что чем выше образование клиента, тем меньше он склонен доверять адвокату. Кандидат наук или доктор это вам не слесарь и не рыбак, к примеру.

Владимир Дмитриевич внимательно меня выслушал. Я коротко остановился на младенческих проблемах, акцентировал внимание на том, что жена трудолюбива, старательна, да еще и науку любит. Директор подтвердил, что это ему известно. Быть может, напрасно я не привел один серьезный аргумент. Увы, постеснялся. В научной деятельности моей жены случился любопытный эпизод. В один прекрасный день мы зарегистрировали брак, вечером взамен свадьбы состоялся торжественный ужин вместе с нашими родителями. А на утро она, схватив портфельчик, помчалась на работу, хотя имела право на три свободных дня.

Директор выразил сожаление, что он не вправе нарушать государственную дисциплину и в просьбе отказал.

Жена вышла из декретного отпуска на работу, вливая свои усилия в могучий поток трудового народа.

Подругу моей жены директор на работе не восстановил, хотя «дело врачей» прекратили и даже осудили. Он так и не смог признать, что сокращения штатов не было. Просто события совпали. Однако ее принял на работу другой директор института, ничуть не хуже того, из которого выгнали. Да еще решил ее жилищный вопрос. Она трудилась очень успешно, была отмечена высокими научными степенями и второго своего места работы не покинула.

Между прочим, мне кажется, что трудовое постоянство чаще случается у женщин.

Младенец окреп, с отличием окончил университет и так далее. А директор, почитатель государственной и трудовой дисциплины, методично продолжал свое восхождение: стал академиком, президентом и прочая, прочая, прочая… У него была одна очень даже красивая научная сотрудница. Говорили, что любовница. Правильный был человек.

В мире все изменяется, непременно изменяется к лучшему. Так считал Панглос, один из героев вольтеровского «Кандида».

Рифма и смысл

Малыши любят стихи. Они их радуют. Когда-то даже учебники арифметики писали в стихах. Мой малыш, вскоре после того, как научился ходить, но до того, как его заинтересовали почтовые марки, сделал для себя открытие. Он обнаружил, что в стихах есть рифмы и есть смысл. Стихи ему читали по книжкам-картинкам папа и мама, дедушки и бабушки и целый ряд представителей славного прошлого, которые имели формальное или кровнородственное право называться дядями и тетями. Но ему этого казалось мало. И он, как малышу положено, пытался сочинять сам. Скажет несколько слов, подумает и делает вывод: «Рифма есть, а смысла нет». Снова несколько слов и другое: «Смысл есть, а рифмы нет»…

Мне показалась любопытной его неприязнь к формализму. Смысл, видите ли, ему нужен! Еще я заметил стремление к анализу и отнес это на счет научной мамы. Унаследовал, видно.

Однажды в субботу вечером, когда я отдыхал, и мысли мои гуляли сами по себе, мне вспомнился стишок, который я давным-давно прочитал в энциклопедии. Он иллюстрировал объяснение слова каламбур. Вот он, без ручательства за точность, так как я читал его очень давно, и за это время многое изменилось. Мог измениться и стишок

Царство рифм моя стихия

И легко пишу стихи я

Даже к финским скалам бурым

Обращаюсь с каламбуром.

Вспомнил, и вдруг мой досужий ум, склонный рассчитывать варианты, подсказал: «Даже к финским скалам бурым / Выхожу я с калом бурым».

В чем же смысл жизни? А кто его знает…

Про высокие, про материи

Когда мой сын был совсем маленьким, я попытался научить его считать. Показав ему палец, я спросил – сколько? Он ответил – один. Потом два, потом три. Тогда я загнул большой палец и, повернув к себе ладонь, показал четыре. Он внимательно оглядел пальцы, зачем-то осмотрел ладонь и заключил осмотр: «Ну-у, это много…»

Позже он освоил счет и как-то спросил, сколько мне лет. Я сказал – тридцать шесть. Юный хомо сапиенс рассмеялся. По-видимому, решил, что папочка шутит, такой возраст невероятен.

Позже ребенок как-то незаметно полюбил математику. Стал ходить на математические конкурсы для школьников, поступил в заочную математическую школу, достиг там приглашения перейти в очную. Пока мы с мамой решали, как быть, сын, забрал свои документы из «элитной» английской школы, куда был принят после значительных родительских усилий, правда, обошлось без взяток, не вступивших тогда еще в моду, и перешел в очную математическую. Любопытно, что среди документов, полученных в «английской» школе оказалось несколько грамот математических олимпиад. Их послали раньше в школу, а там ему не вручили, а послали в школу. Не знаю уж по каким педагогическим соображениям дирекция этой самой «элитной», известной в Москве школы на Вспольном переулке воздержалась от вручения грамот своему ученику. Однако ее нельзя упрекнуть в полном невнимании к деталям биографии сына. Особо была подчеркнута национальность и фамилия папаши.

(Пользуясь случаем, замечу, что если я слишком часто касаюсь национального момента, то это исключительно потому, что о нем добрые люди слишком часто напоминают. Без этой причины не было бы и следствия.)

Итак, «англоязычная» школа рассталась со своим учеником без сожаления, а он к ней, да и вообще к гуманитарным наукам большого уважения не питал. Прошло время, и сын обратился ко мне с вопросом: «Папа, я не могу понять, что такое бесконечность». Я, не заботясь о своем авторитете, честно признался, что я тоже не могу.

Однажды я сказал сыну, что негоже иметь «тройку» по истории, надо бы заниматься историей посерьезнее. «А зачем?» – спросил сын. Я, игнорируя остроумный афоризм, о том, что история учит, что она ничему не учит, сказал, что, зная прошлое можно предвидеть будущее. Сын рассмеялся, как мне показалось несколько оскорбительно.

Так он и не стал любителем газет, публицистики и так далее. Быть может в этом великая сермяжная правда, как выражался Васисуалий Лоханкин.

Бабушкин внучек

Среди своих близких родственников бабушка явно выделяла внука Витюшу. Он ее тоже любил, хотя вряд ли уважал. Во всяком случае, я наблюдал занятный момент. Витюшка ел манную кашу, а бабушка старалась ее подсластить. Тогда общественность еще не доросла до мысли, что сахар – это белая смерть. И вот бабушка, намереваясь подсыпать сахарный песок, по рассеянности подсыпала из кулька сырую манку. Витушка, заметив ошибку, проявил великодушие. Ухмылялся, посматривал на меня, помалкивал и ел.

Когда он подрос и начал тайком покуривать, бабушка отказалась принимать на веру самые неопровержимые доказательства. Жизнь показала, что бабушка была дальновидной. Коротко говоря, любимый внучек преуспел в науках и стал резво подниматься по академической лестнице.

Не удовольствовавшись докторской степенью в молодом возрасте, он стал, в конце концов, важным академиком. Еще в те годы, когда академий было совсем мало и никому в голову не приходило, что настанет время и академии начнут появляться, как грибы после дождя (включая поганки).

Сердце Витюшки оказалось открытием для всех близких родственников. Он не унаследовал строгой избирательности своей бабушки. И еще он испытывал большое уважение и симпатию к своим учителям и старшим товарищам. Качество не только достойное, но и весьма полезное для восхождения наверх.

Прошло время, и Виктор женился по любви и родил сына. Вероятно, бабушка, доживи она до этих дней, одарила бы своей любовью и правнука. Мальчонка рос сообразительным и занятным. В раннем детстве на популярный вопрос, кем бы он хотел стать, Саша ответил: «Пограничной собакой с револьвером». Тогда в большой моде были пограничники с их удивительными собаками. О том, как они охраняют наш счастливый народ от закордонных шпионов и диверсантов, писали рассказы и снимали фильмы.

За словом Саша в карман не лез. Однажды я столярничал на даче и что-то у меня не ладилось. Заметив, он сказал: «Давай, я буду тебе помогать». Я возмутился: «Чем это ты можешь мне помочь?». Саша хладнокровно ответил: «Советами».

Взгляды с детства Саша имел твердые. В Москве на Бородинской панораме случился пожар, и ходили разные слухи. По древней традиции вычисляли виновных. И вот у нас дома один солидный ученый сказал, что ходят слухи, будто панораму подожгли китайские диверсанты. Братские отношения с китайским народом в тот период дали трещину. Дошкольник Саша, сидя за столом с взрослыми, уверенно сообщил: «Китайцы всегда поджигают панорамы».

Саша преуспевал в учебе не хуже папы. Он не стал пограничником, а стал молодым советским профессором в области естественных наук. Женился, родил дочь, тоже на редкость способную.

Однажды я вспомнил о раннем Сашином желании стать пограничной собакой с револьвером. Я гулял с его Машенькой близ дачи. На безлюдной тропинке мы прошли мимо стоявшего мужчины. Машенька прошептала: «Это бандит». Я удивился и спросил у нее, почему она так думает. «У него в руке револьвер», – ответила Маша. Опять револьвер, подумал я и не стал спорить. Я подумал, что с фантазией у ребенка все в порядке и не стоит ее огорчать.

Машенька училась не хуже своего отца и деда, но предпочла не естественные науки, а вовсе поэзию. В отрочестве писала стихи и их печатали. В Московский университет ее приняли шестнадцати лет. Сделали исключение из правил.

История, в том числе и история науки в нашей стране, шла совсем извилистыми путями. Саша стал уважаемым американским профессором.

Надо отдать должное бабушкиной интуиции. Хотя она и говорила, что у нас все прогнило, но к ее внуку, правнуку и праправнучке это не относилось.

Прекрасный вечер

Бронзово-хрустальная люстра, висевшая до революции в иной квартире под высоким потолком, ярко пылала, нависая прямо над столом, уставленным по всей поверхности свежими и вкусными закусками.

Копченая благородная рыба, икра, ветчина, салаты – все было рекордного для Москвы качества. На стене красовался огромный, не по комнате, портрет Максима Горького – подарок студентов хозяину дома. Горький был изображен молодым, в широкополой мягкой черной шляпе на фоне морского простора с витающим буревестником. На красного дерева пианино, на котором никогда не играли, утвердился белый гипсовый бюст генералиссимуса, размером под стать люстре и Горькому. Одну стену украшали тарелки с Наполеоном и тарелки эпохи Наполеона, на другой стене – фотографии хозяина при исполнении служебных обязанностей, общественных обязанностей, просто портреты, портреты с трубкой. В антикварном книжном шкафу красовалась коллекция трубок, а также здоровенные камни, которые хозяин-профессор извлек в разное время из почек и мочевых пузырей. Один камень был круглый и белый, большой и похожий на гипс, из которого изваяли генералиссимуса, другой – зазубристый, весь острый, чем-то напоминающий боевую палицу.

На затиснутом в угол письменном столе главным действующим лицом была сооруженная из антикварной фаянсовой вазы лампа, увенчанная огромным шелковым абажуром. Большие и дорогие предметы не помешали разместиться за столом множеству людей, родственникам и друзьям хозяина.

Хозяин неутомимо поддерживал застольное веселье. Ему помогали два друга – толстенький генерал-майор и крепкий, с открытым и честным лицом важный прокурор. Сам хозяин начинал свою биографию в учреждении, близком к воинскому и прокурорскому, однако не вынес, перешел на стезю здравоохранения и достиг многого – директорства, высоких званий, почетных должностей. Даже участия в групповой фотографии неподалеку от оригинала бюста. Правда, ко дню торжественного ужина он, пережив страшную угрозу, стал рядовым профессором.

Прокурор неназойливо, но значительно объяснял соседям, что он уже много лет по утрам обязательно ест борщ с мясом, и это очень хорошо. Генерал-майор, живо помнящий свою комсомольскую юность, запевал по этому поводу: «Щи горячие, с кипяточечком…», хозяин подхватывал, тряся величественной седой шевелюрой, все веселились… Вечер удался на славу.

Когда мы расходились, бабушка моей жены, подтянутая, энергичная и непримиримая, несмотря на восьмой десяток и долгую трудовую жизнь, рано потерявшая мужа и поставившая на ноги четырех дочерей, любившая только близких кровных родственников и ни в коем случае зятьев, сказала:

– Ничего веселого. Отставной директор, отставной генерал, отставной прокурор. Ну что тут веселого?

У нее вообще были твердые взгляды. «Все прогнило!» – говорила она.

Как-то бабушку, проработавшую много десятков лет зубным врачом, спросили, не смогла бы она, несмотря на возраст, вырвать зуб. Она, не задумываясь, ответила: «С удовольствием!».

Отпуск в июле

В лагере никого нет, ни людей, ни собаки. А я сижу на пне, дежурю. Все ушли по грибы. Стоят пять пузатых палаток, пять несуразных матерчатых животных. Пониже, ближе к воде, лежат кверху черными пузами пять байдарок. Они – как длинные и узкие рыбы. Похожи на спящих акул. Еще этажом ниже течет река Молога. Течение малозаметно. Его хорошо замечаешь, когда гребешь против течения. В реку впадает ручей. Он неумолчно бормочет, будто хочет что-то рассказать, но сам не может понять, что. Вода в ручье холодная, чистая и вкусная, а дно илистое. В дно прикопан алюминиевый бидон со сливочным маслом. Ручей – прекрасный холодильник. Бидон привязан за ручку к стеблям куста. Чтобы не вздумал уплыть. Масло в бидоне не простое, а из «бывших» – вологодское. Оно дороже и вкуснее, не портится и напоминает о том, что было время, когда лишь немногие старались постичь диалектический материализм. Когда крышку бидона открываем, на поверхности масла выступают холодные слезинки.

Солнце стоит высоко, но я в густой тени. Удивительно, как от тонких сосновых иголок получается такая густая тень. Ветра нет, и белье висит на веревке между деревьями неподвижно, лениво. Купальники, трусы и рубашки вниз головой…

Под моими ногами вереск. Сухой и мягкий, без всякой гадости. Сосны и вереск, солнце и река, запах смолы и тень. Июль. Отпуск.

Поют птицы. Однотонно, но музыкально. Быть может, они просто разговаривают. Просто у них вместо разговора пение, как у людей в опере. Одна пичуга объясняет соседке, где найти вкусных червей, другая славит любовь, третья вспоминает курортное зимнее время, которое она провела в Африке, где на солнце подле реки грелись не байдарки, а крокодилы. А вот эта птица несимпатична. Она явно диктует передовую статью. Тук-тук, бум-бум и никакой информации. Птичий гомон удивителен. Он не умолкает, но не мешает, не утомляет.

Нет людей далеко вокруг. Ни деревень, ни хуторов. Москва не так далеко, а здесь простор. Вспоминаются люди – тупые и одаренные. Первые дни отпуска, первые дни разлуки с обществом. Если бы спросили – не соскучился ли? В самый раз было бы рассмеяться басом. Как Мефистофель.

Рыба попряталась на дно. В некоторых рюкзаках лежат лески, крючки. Один смех. При мыслях о рыбе вспомнилась малосольная семга, копченый угорь, осетрина. Синтез миллионов лет удачного естественного отбора, романтического труда рыбаков, тайн солильно-коптильного искусства и удачи при покупке.

Что по сравнению с этим торты, конфеты? Так, манная каша.

Эти рыбы попадаются в торжественной и душной обстановке, на белых тарелках, когда пахнет табаком, когда вместо птичьего гомона гремит электронная музыка и гогочут живые люди.

Я не спеша спускаюсь с ведрами к ручейку, по воду. Дежурному положено притащить из ручейка по осыпающемуся песчаному обрывчику воду для готовки. Среди спутников есть физики. И когда они вернутся из грибного похода, я скажу, что понял, что такое тяжелая вода. Шутку одобрят, посмеются, хотя родили такую шутку атомные бомбы. Они изготовлены и где-то ждут своего часа. Потаенный страх рождает смех.

Я не спешу. Ныряю в речку, вынырнув, проплываю десяток метров на боку, потом переворачиваюсь на спину. Полежу на воде. Напоследок отфыркаюсь, отплююсь, выжму трусы и причешусь. И лягу на надутый резиновый матрац рядом с пнем. Совсем как первобытный человек.

Потом придут мои спутники и собака. Спутники сплошь ученые люди. Кандидаты наук и некоторые в будущем профессора. Молодыми студентами-аспирантами они, когда собирались по какому-нибудь поводу, с удовольствием распевали «А это был не мой чемодачик» и, разумеется, про бригантину, про то, как она поднимала паруса.

Когда мы с Еленой собирались пожениться, одна из спутниц, ее подруга, сказала: «Но он не из нашего круга!». А когда я пишу эти строчки, позади уже золотая свадьба. Не в кругах, очевидно, дело.

Собаку зовут почему-то Гоби. Она из породы боксеров. Страшна, молода и добра. Никто не называет ее по имени правильно. Кличут Гобкой, фамильярно. А хозяйка иногда зовет его Свинохрюком. Бедняга отзывается, а хозяйка уверена, что у нее вообще талант давать прозвища.

Только мой малолетний сын величает пса «Гобернатором». У него рано обнаружилась слабость по грамматике. Губернатор – слово латинское. Хорошо, что в школе нет латыни. Могли бы быть сложности. Зато, в отличие от взрослых у мальчика с Гобкой крепкая мужская дружба. Хотя малец способен, едва проснувшись и не умывшись, сделать Гобке по-дружески подсечку. Но Гобка не обижается. Он все понимает.

Я учил мальчонку плавать. Он делал скольжение, «поплавок», а грести руками затруднялся. А потом смог и заявил, что его научил Гобка. Так что он поплыл по-собачьи в прямом смысле.

У Коли, так его зовут, множество забот. Он изобрел ловлю мальков половником. Ловит и отпускает. Потом ему надо срочно слетать на луну и вернуться назад. Перестрелять из пистонного пистолета множество зверей и фашистов. Еще сопротивляться, когда будут заставлять читать страницу детской книжки, хотя буквы крупные.

Принесли много грибов. Чистка, выбрасыванье червивых, отдиранье липкой шкурки со шляпок маслят. Общий шум и экстаз при лицезрении белых.

А потом обед. Суп, второе и компот. Как в лучших домах. Из мисок. Наступает мертвый час. Дежурный бодрствует, так надо, хотя я обычно спать здоров.

Во сне супруга на момент почувствует, что с нее снято бремя ответственности за ребенка, за меня, за целый мир. Если дела на планете до сих пор развертываются по разумному плану, это свидетельство ее неусыпного бдения.

Под вечер из неизвестности появятся три дружелюбные крестьянки. Им любопытно. Они поговорят, посмеются, оглядят спокойными глазами палатки, шмотки на веревках, банки от недешевых консервов. Больше всего их развлечет Гобка.

«Батюшки! – скажет одна из них, молодая и жизнерадостная – Вот так собака! Отродясь такой не видела. Лицо у нее похоже на свинью, а жопа ни на что не похожа».

Все рассмеются, кроме Гобки и мальчика. Большие черные глаза Гобки будут печальны.

А мальчика крестьянки пожалеют: надо же, такому хорошенькому мальчишке Бог послал таких дурных родителей. Таскают его в отпуск, как цыгане.

Это было давно.

Сын вырос, женился и позже пошел в байдарочный поход с маленькой дочкой, моей внучкой, по Мологе. Когда он вернулся, я спросил: «Ну как там?».

«Молога течет, солнце светит, байдарок и туристов тьма. Палатку иной раз негде поставить».

Ишачий перевал

Приближался сентябрь, месяц моего отпуска, а в месткоме издательства, где я трудился, лежали две путевки в альпинистский лагерь. Дешевые, но спросу на них не было. Под влиянием семьи я уже приобщился к отпускному туризму – на байдарке и пешком, на машине. Однако гор не видел. Вернее, видел из окошка самолета да из вагона поезда. Словам песни, что лучше гор только горы противоречили слова другой песни: «Умный в горы не пойдет, умный гору обойдет». Однако я решился проверить все лично. Почему? Во-первых, моя жена уже однажды побывала в Архызе, на Кавказе, а тесть вообще имел альпинистский стаж, кучу фотографий и в 65 лет восходил на Эльбрус.

Я сказал Саше, сотруднику и знающему спортсмену, что решил дебютировать в альпинизме, потому что кончается четвертый десяток, а потом будет поздно. Саша рассмеялся и спросил: может быть, уже поздно? Еще он сказал, что в сентябре в горах на Кавказе холодно.

Я не сомневался в том, что Саша компетентен и доброжелателен, но я думал, что он меня недооценивает.

По пути в альпинистский лагерь мы с женой приехали в Кисловодск. Тут я чувствовал себя горным орлом, потому что все «пики» Кисловодска мы немедленно покорили. Большое и Малое седло, туристская тропа, завтраки в забравшемся на Красное Солнышко ресторанчике… Словом, в несколько дней выполнили программу, рассчитанную на недели для тучных отпускников, надеющихся похудеть.

Остался лишь ресторан «Храм воздуха». Воздух там был действительно первой свежести, а кусок попавшей в мою тарелку осетрины – второй. Позднее я узнал, что этого осетра поймали близ Баку и отправили в Москву, а оттуда обратно на юг, в Кисловодск. В итоге получилось пищевое отравление, однако в 1960 году в Кисловодске продавали свежий творог и тому подобное. Я быстро пришел в норму и на зависть кисловодским толстякам стал стройнее. Мы ринулись вперед и вверх. Ранним утром выехали из Нальчика.

В автобусе обнаружилось, что я старше всех, даже шофера. Впервые в жизни вспомнил Сашу, но духом не пал. Дорога кончилась, автобус развернулся, а мы все пошли по тропинке в горку. У жены рюкзачок, у всех то же самое, а у меня чемоданчик. Горка выглядела небольшой, эдак этажей на тридцать, но без лифта. На «крыше» этой горки нас ожидала дорога.

Единственный в своем роде экземпляр в мире автомобилей не приехал. По всему миру автомобили бегают стадами, а этот живет отшельником и один-одинешенек бегает взад-вперед по четырнадцатикилометровой дороге. Но нас подвезти не пожелал. Предстоял марш ножками. Подъем не крутой, называется почему-то Ишачий перевал. Воздух был так свеж, окружающая природа так красива, что, пройдя километр, я понял, что с меня этих прелестей довольно. Мое тело вступило в конфликт с духом, а пройти оставалось еще чертову дюжину километров. На первом привале я лег на спину, положив ноги на окаянный чемодан. Затем моя хрупкая супруга изъяла из чемодана кое-какие вещи. Переложила в свой рюкзачок. Морально было тяжело, но на короткое время легче.

Затем я услышал, что за моей спиной зреет заговор. Два здоровых хлопца, подстрекаемые моей женой, соглашаются нести мой чемодан. «Он будет сопротивляться, добровольно не отдаст. Падать будет, но не признается…» – услышал я тихий голосок. С одной стороны, критика, с другой – одобрение…

Из-за горных красот, окружавших нас, я счел неудобным скандалить. Ненадолго стало легче. В голове пусто, сердце бухает.

И тут меня осенило: оказывается, что если упереться в себя руками и подталкивать вперед, двигаться гораздо легче. Так я победил Ишачий перевал и на полной черепашьей скорости ворвался в альплагерь под названием Адырсу на высоте 2400. Я остановился, снова стал человеком, дух победил несчастную материю.

Ужинал я наравне с альпинистами – два горячих блюда. Чувствовал себя на высоте, а там, где-то внизу, в больших городах суетились человечки. А мы были по соседству с облаками, и на нас по-дружески глядели снеговые вершины. Потом мы получили снаряжение и комнатку. В ней две кровати и тумбочка. Ночь, как в горах положено, наступила сразу. Незабываемая ночь. Кровать оказалась хитро замаскированной дыбой. Тяжелая часть тела стремилась вниз, оттягивая предательскую сетку. А снизу, через дырки сетки, веяло дыханием соседнего ледника. Матрасик жиденький, одеяльце узенькое. Отопление? Исключительно дурной тон. Так считают альпинисты. Я подоткнул края одеяла под себя и замер, боясь разгерметизации. Быть может, наши волосатые предки в ледниковый период крепко спали, но у меня не было даже альпинисткой бороды… Два остывших горячих блюда оживили память об осетрине второй свежести. И пришлось совершить кросс в кромешной тьме горной ночи, к одиноко стоящему на обрывистом берегу рокочущего потока дощатому павильону. Я бежал и вспоминал стихотворение Гейне – «Durch Nacht und Wind», то есть сквозь ночь и ветер. А потом завивался в одеяло, как одинокий ледяной младенец. И это не один раз. Поток все время рокотал. Одобрительно.

Все-таки взошло солнце, улыбнулась отвесная снежная стена перед моим окном и закипела жизнь лагеря. Настало время медосмотра.

Врач оказался альпинистом, красивым и добрым человеком. Он сказал, что из вновь прибывших я один мастер спорта, хотя и по шахматам. Его жена, тоже врач, улыбнулась мне ободряюще.

Я сделал двадцать приседаний, врач померил пульс, давление.

Через несколько дней был новый осмотр. Решался главный вопрос: кого пускать на восхождение? Первыми шли на осмотр девушки. Из кабинета врача вышла наша новая знакомая Леночка. Рослая и крепкая девушка. Она обогнала меня километров на пять. Сдерживая слезы, она пожаловалась: «Не допустили!». А потом не допускали и других. И среди них жену. Она пыталась давить на доктора своей кандидатской степенью по медицине, требовала допуска под личную ответственность, но без успеха. Врач был неумолим.

Девушки прошли, настала и моя очередь. Я поголодал и окреп. Снова двадцать приседаний, измерения, прослушивание…

– Как вы себя чувствуете? – спросил доктор.

– В каком смысле?

– Ведь вы на голодной диете, не ослабли?

– Да как сказать, есть вот хочется.

– Если вы настаиваете, я могу допустить вас на восхождение.

– Что вы, доктор! Нельзя так нельзя. Зачем настаивать?

– Да нет, можно, хотя с желудком еще не все ладно. Но время еще есть.

– Куда же я пойду, доктор? Жену не допустили – разве она мне простит?

– Знаете, – улыбнулся доктор, – первый раз в эти дни слышу нормальный разговор… Все требуют, клянчат…

Чуть позже ко мне прибежала запыхавшись жена. «Давай деньги!» – скомандовала она. Я не понял, зачем в горах деньги, и пошел за ней. На площадке перед столовой девчонки окружили двух женщин, горянок в головных платках. Они продавали шерстяные носки, варежки.

– Откуда они в альплагере, зачем появились? – спросил я.

– А помнишь селенье, близ которого нас высадил автобус? Оттуда, – ответила жена. – Просто связали и продают.

И заказала то, что ей больше подходит. Оказалось, что они сюда ходят очень часто.

Допущенные двинулись на восхождение. Группу недопущенных повели на ледник. Пошла, естественно, жена. Я не отстал от коллектива. Солнышко светило ласковее, чем рассказано в детской хрестоматии. Правда, в глазах юных честолюбцев и даже кандидата медицинских наук иногда вспыхивали мрачные огоньки.

В ущелье посвистывал холодный ветер, а в кулуарах – теплынь. Хоть снимай лыжный костюм и загорай. Выбирай на вкус. Ночью выпал снег, свежий, чистый. Он лежал и таял на нежнозеленых листьях березы. Зима на глазах превращалась в лето. В кулуаре тишь. И земляника. Чудеса расчудесные.

Первый раз в жизни я видел ледник. Пробовал ледниковую воду. Удивительно вкусная, особенно если посидишь несколько дней на чае с сухарями. Мои ноги согревали пушистые белые носки. Пожилые горянки доставили их своевременно.

Не зря я пытал свою плоть, преодолевая Ишачий перевал.

Диета

Родители говорили, что первые три года жизни я был довольно упитанным и неторопливым ребенком. Когда меня подталкивали, чтобы на прогулке я побегал, то, сделав пяток шагов, я останавливался. Такая во мне была инерция покоя. Позже я стал расти быстрее, чем прибавлял вес и превратился в сорванца средней упитанности с вечно ободранными коленками, реактивным и немного вспыльчивым. Еще позже выяснилось, что нормальная для меня температура не 36,6, как у порядочных людей, а на градус меньше. И пульс гораздо реже. Не исключено, что сказалась та самая заложенная во мне инерция покоя. До тридцати с небольшим лет проблема излишнего веса меня не интересовала. Костюмы годились сорок восьмого размера, Аппетит был, пожалуй, не ниже среднего. Быть может, известную роль сыграли скудные военные годы. Дома готовили вкусно, за столом я не зевал и как-то незаметно вырос из сорок восьмого размера на два номера. Пиджак и брюки стали тесноваты. Как-то один хороший и добрый знакомый, встретив меня на улице, ахнул и сказал: «Что же вы с собой сделали!». До этого момента мы не встречались с год. Я чувствовал себя хорошо, однако задумался и решил, что любовь к вкусной и здоровой пище пора поумерить. Настала пора обратить серьезное внимание на так называемую диету. В ту пору была в моде очковая диета. Продукты оценивались в очках, в день следовало наесть не более предельной суммы очков. Был вариант и попроще: ешь три раза в день по куску несоленого вареного мяса и запивай стаканом кофе с молоком, но без сахара. Оказалось, что помогает, терпеть можно, удалось похудеть на пол пуда. А еще пробовал разгружаться раз в неделю, ограничиваясь несколькими стаканами несладкого чая и одним лимоном. К вечеру лимон, такой кислый утром, волшебным образом становится сладким. Однако мясо-кофейный вариант сильнее, и действует быстро. Проявляя волю, я ухитрялся ходить на работу, что-то делать и не кусать окружающих.

Итак, в зрелые годы я боролся с лишним весом небезуспешно и утвердился во мнении, что хитрить бесполезно, просто надо поменьше жрать. Во время войны я не слышал, чтобы кто-то жаловался на ожирение. Зато сейчас наизобретали множество расчудесных диет. Я в чудеса верить не склонен и подозреваю надувательство. Однако врачам доверяю, а они предостерегают меня – рекомендуют не допускать в организм излишний холестерин, калий и еще что-то.

Когда-то одна учительница рассказала мне о сообразительном мальчике. Он лихо ответил приезжей англичанке. Дело было в послевоенном году, во время карточной системы, а та англичанка с гуманными идеями пришла в класс и спросила мальчика, что он ел на завтрак. Мальчик оказался политически грамотным и дал иностранке отпор. «Кофе, какао и компот!», уверенно сказал он. Я сочувствую тому мальчику. Ведь для меня в какао и компоте много калия, а в кофе кофеина. Между прочим, меня просветили, что этот самый калий проник и в картошку, про которую когда-то пионеры пели, что она милая картошка, пионеров идеал. Да и вообще картошка это же второй хлеб. Всюду этот калий лезет! И в ягоды и во фрукты. Не слишком ли его много в природе…

Итак, я получил диету. Перечислять то, чего нельзя есть займет времени больше, чем то, что можно. Сказано не есть апельсины, лимоны, бананы, свеклу, баранину и так далее. Вино и то нельзя, правда, водку и коньяк гуманная наука разрешает. Оказалось, что одна из двух моих почек ведет себя плохо, и калий ей очень неприятен. Представьте себе – борщ нельзя, шашлык нельзя и так далее. Казалось бы, конец света, однако остается еще немало интересного.

Есть такой анекдот. Подсудимого приговорили к расстрелу. Родственники рыдают, а адвокат говорит, что это еще не самое страшное. Еще случается расстрел с конфискацией имущества. Итак, сижу я смирненько на этой самой диете, мечтаю о картошке и фасоли, но супруга требует, чтобы я показался врачу нефрологу самой высокой квалификации. А я чувствую себя хорошо и опасаюсь, что профессор еще что-нибудь запретит и успешно тяну время. Когда супруга настаивает, я говорю, что мне не по душе слово нефролог, уж очень оно походит на некролог. А когда ей все же удалось сломать мою оборону, то оказалось, что я сопротивлялся себе во вред. Профессор разрешила есть картошку. Получилось, что я сам себя наказывал.

Интересный взгляд на диету сообщил один смирный работяга своему товарищу. Они стояли на площадке трамвая, а я стоял рядом. Товарищ вслух читал вывески над магазинами, трамвай ехал мимо них. «Диеты…» прочел он и спросил друга, что это такое. «А это такие люди, которые пьют капиченое молоко… Одним словом, евреи», задумчиво ответил он.

Юмор Молхомовеса

Я ехал с женой к врачу в поликлинику. Выехал из дома на машине за целый час, хотя в те годы, когда я ездил на работу постоянно, а к врачам обращался крайне редко, достаточно было тратить на дорогу полчаса. Машин развелось множество, все спешат, торопятся жить и работать, а скорость движения машин снижается. Вот у меня в тот раз постоянно случались задержки, и я сетовал по поводу бесполезной потери времени. А невидимый мне Молхомовес улыбался. Опоздал я совсем немного, и с удовольствия обнаружил, что обычной длинной очереди у двери кабинета врача нет. И у врача я пробыл совсем недолго. Это было так приятно, что я обрадовался и сказал жене, что мы выиграли много времени. А этот самый Молхомовес ехидно хихикнул.

Врач сказала, что с одной стороны, сделанные заранее анализы не очень хороши, но в целом совсем неплохи и подробно объяснила жене, какие пилюли я должен принимать, что мне можно есть и чего нельзя, и обнадежила ее, сказав, что все складывается неплохо. Жена предпочитает не отпускать меня одного к врачам, хотя я отношусь к сохранению своего здоровья и попыткам продления довольно продолжительной жизни не хуже, чем все другие люди. Однако она уверена в том, что это не так и поэтому вынуждена беречь меня сильнее, чем на это способен я. Вообще она склонна не щадить себя и не обращает никакого внимания на мои постоянные замечания о том, что у нее ослаблен инстинкт самосохранения. Я постоянно критикую ее стратегию, направленную на нереальную цель – чтобы я вообще не умер. На этот раз она осталась довольной визитом к врачу. И я сказал, что все получилось быстро и славно. А этот подлый невидимый Молхомовес расхохотался, как говорится, от души.

Чуть было не забыл сказать, что этот самый Молхомовес – еврейский ангел смерти.

Письмо любимой внучке

Дорогая Оленька!

Сегодня 12 июня, твой день рождения и я желаю тебе здоровья, удачи, счастья.

Как ты хотела, я начал попытку изложить на бумаге то, о чем говорил тебе в ужасные дни, когда моя лучшая половина – твоя бабуля – покинула нас.

Когда-то я затруднился назвать, какой день был в моей жизни самым счастливым. Их было немало, счастливых дней. Теперь я прожил самый несчастный день, горестный безгранично. В половине второго ночи второго июня, на руках нашего сына, твоего папы, Леночка сказала свое последнее слово: «Все». И умолкла. Остановилось ее удивительно доброе сердечко.

Раньше долгие годы первые дни июня были в нашей семье праздничными. Третьего июня родился твой папа, четвертого – мой день рождения, И вот второго июня – беспощадный удар судьбы. На похоронах при прощании люди говорили добрые слова, о том, что она прожила достойно и счастливо, что до преклонных лет сохраняла энергию и разум, и неустанно трудилась. До самых последних минут сохранила ясное сознание. Говорили, стараясь утешить, что она умерла дома, среди своих. Эти слова разумны, но моя душа страдает, не может смириться с тем, что время ограничило счастье. Мы прожили вместе пятьдесят восемь с половиной лет.

По статистике очень много.

Статистика говорит, что половина браков расторгается, вычисляет через сколько лет супруги охладевают друг к другу, а я на старости любил Ленусю еще больше, чем раньше. Сейчас я лучше понял, как глубоко люблю ее.

Без преувеличения, у Леночки было немало ангельских черт характера, но она была упрямой. Мне кажется, что женщины вообще упрямый народ, но она было особенно упрямой. А я вспыльчивый и недостаточно выдержанный. Из-за столкновений упрямства и вспыльчивости случались мелкие конфликты. Но такие короткие замыкания не разрастались в ссоры. Мы доверяли друг другу, никогда не унизились до сцен ревности, не имели привычки непрошено лезть в душу.

Леночка избрала своей профессией научную работу в области медицины. Быть может потому, что отец и дед были профессорами, мать врачом. Окончив институт и аспирантуру, она всю свою трудовую жизнь проработала в одном НИИ.

Когда в 67 лет я после серьезной операции стал инвалидом, она бездну сил и времени посвятила моему здоровью. Она старалась сверх меры. Я шутил, что он поставила невыполнимую задачу – добиться того, чтобы я никогда не умер. Но, благодаря ее заботам, я дожил до 86 лет и еще обнаруживаю признаки рассудка. Никакие уговоры не могли заставить ее позаботиться, как следует, о своем здоровье.

Она была на редкость деятельна и иногда казалась неутомимой. Я понимал, что она просто не бережет себя, уговаривал не перегружаться, говорил, что у нее очень слабый инстинкт самосохранения, но она неизменно упрямилась. Я старался в чем-то помогать ей по дому, но недостаточно. Она никогда не жаловалась на плохое самочувствие, на недомогание, а когда это случалось, то каждое утро, улыбаясь, говорила, что ей лучше, чем вчера. И так же было в последний день ее жизни утром первого июня. Она сказала тогда, что вот через два-три дня почувствует себя еще лучше, и мы поедем в супермаркет покупать продукты. Последнее время, беспокоясь за меня, она всячески препятствовала моим поездкам за рулем. Я спорил, доказывал… В те дни не нужны были покупки, просто она хотела подбодрить меня, сделать мне приятное. Между тем, во время болезни она сказала твоей маме, где потаенно лежат колечки, брошки и тому подобное.

Недавно весной, желая забивать гвозди, я мастерил терраску. Леночка относилась к этой затее иронически, но не препятствовала, а когда болела, то сказала твоей маме, что вот поправлюсь, и мы будем на этой терраске все вместе пить чай.

Я сокрушался, когда она испытывала приступы боли, но она не раз говорила мне, что не надо так страдать, ведь мы дружно и счастливо прожили очень долгую жизнь.

Мне не хочется вновь и вновь возвращаться к моментам течения болезни в последний месяц ее жизни. Однако мысль о том, что могло бы сложиться по-иному, не покидает и гложет меня. Одной из причин фатального исхода оказался, возможно, ее оптимизм. Она верила, что вот-вот справится с болезнью, некстати заражала своим оптимизмом близких, рвалась из больницы домой, давила на врачей. В ней было столько жизненной энергии, что я подчинялся ей. И от этого мне еще горше.

Старость вносила свои грустные коррективы, У Леночки ухудшался слух, у меня обоняние, но мы относились к этому спокойно и порой шутили. Находили светлые моменты в настоящем.

Мне странен вопрос, который теперь задают друзья, как я себя чувствую. Так вот и чувствую, хотя окружен вниманием и заботой близких. Если бы Леночка видела их заботу, она была бы рада. Нет у меня бытовых проблем.

Настоящее сейчас стало каким-то бессмысленным, о будущем в моем возрасте не стоит думать. Мысли постоянно бегут в прошлое. Постоянно гложет тоска. Она несколько отступает, когда внимание занято физическим трудом или работой за компьютером.

С младенчества мы жили по соседству, близ Никитских ворот, близ Тверского и Никитского бульваров, где в детские годы гуляли. Не познакомились тогда, быть может, потому, что я на два года старше. Познакомили нас не без умысла моя сестра Мира и ее подруга Юля, жившая этажом выше нашей квартиры. Мира знала Лену, а Юля даже приходилась ей родственницей.

Юля и Мира резонно полагали, что в 24 года Лене пора бы выходить замуж. И без предварительных объяснений они привели Лену и еще кого-то к нам. Все сидели за столом, что-то пили, что-то ели, болтали, я рассказывал какие-то среднего качества анекдоты. Лена сидела рядом со мной, не протестовала, хотя позже призналась, что анекдоты ей совсем не понравились. А мне соседка понравилась. Стройная, тонкие черты лица, большие веселые глаза, какое-то естественное благородство.

Весной 1947 года я вернулся в Москву из Риги, где после института проработал два года. Вернулся потому, что старые и больные родители нуждались в моей поддержке.

С помощью институтского друга, ставшего в некотором роде начальником, стал членом Московской городской коллегии адвокатов и, естественно, на первых порах зарабатывал скромно. О женитьбе не думал. Шли месяцы, я иногда приходил к Лене в гости, Мы о чем-то болтали, иногда вместе гуляли. О чем говорили, убей Бог, не вспомню. В таких ситуациях важнее не содержание разговора, а сам процесс.

Летом 1948 года я встретил Леночку, когда она вернулась из туристического лагеря на озере Селигер. Отдохнувшая, загорелая, веселая, очень красивая. Короче, тогда я понял, что влюблен. Леночка была готова связать себя брачными узами. Забрать ее в свою маленькую квартиру, где жили мои родители и сестра было нереально. Будучи аспиранткой, Леночка в полном достатке и уходе жила под крылышком родителей. Тогда ученые не были в таком унизительном социальном положении как теперь. Я что-то лепетал, но не объяснял четко, что не хочу стать примаком. А она не понимала моей проблемы.

Когда мы объявили родителям Елены, что решили пожениться, Александр Николаевич душевно одобрил, а Фаина Яковлевна стала что-то говорить о неожиданности и, может быть, преждевременности такого решения. Я не предвидел такой реакции ее родителей. Предполагал, что будет наоборот. Стало быть, не проявил особого ума. Несмотря на это, мне повезло и с тестем и с тещей. Отношения сложились на всю жизнь ровные и прекрасные. Леночкины подруги реагировали по-разному. Склонная к анализу Галя отметила, что я «не нашего круга», а эмоциональная Люда, что у меня очень длинные ресницы. Прошли годы, и я как-то приспособился к «нашему кругу», правда, ресницы куда-то подевались.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.