23. ЛЕКАРША

23. ЛЕКАРША

17 февраля была ликвидирована Корсунь-Шевченковская группировка немцев. Гитлеровское командование опять просчиталось! Правобережная Украина полностью очищена от врага!

Наши наземные войска победоносно продвигаются вперёд. Ничто не может остановить их — ни дожди, ни половодье, ни весенняя распутица.

А мы по-прежнему сидим на месте и только 22 марта наконец получаем приказ перебазироваться в район северо-западнее Умани.

Когда мы приземлились, я вдруг почувствовал, что у меня отчаянно стреляет в ухе. Стало досадно — выйду из строя, а медицинской помощи надо ждать несколько дней: обслуживающие нас части отстали из-за распутицы. Да и болеть я не привык.

Вечером мы отправились в посёлок, где нас расквартировали.

Мухин, Брызгалов, Никитин провожают меня. Входим в отведённую мне хату. Небольшая, аккуратно прибранная комната. Нас радушно встречает хозяйка — живая, бодрая старушка. Здороваюсь с ней и сажусь на лавку, сжав голову руками. Меня знобит, боль всё усиливается.

— Что же с тобой делать? — озабоченно говорит Мухин. — Рано утром нам надо на аэродром.

— Сяду в самолёт — пройдёт.

— Силой не пустим, — заявляет Брызгалов. — К Ольховскому пойду, если будешь настаивать.

В разговор вмешивается хозяйка:

— Вы, сынки, идите по домам, а я попробую его своим способом вылечить.

Я даже вскакиваю с лавки:

— Делайте, мамаша, что хотите, лишь бы прошло

Старуха стелет постель.

— Идите, сынки, с лёгкой душой, наутро он поправится.

— Вот что, хлопцы, — говорю я: — если на задание без меня полетите, не гонитесь за сбитым… Михаил, это к тебе относится в первую очередь: не горячись.

— Не волнуйтесь, товарищ командир, всё будет в порядке.

Ребята уходят. Старушка возится у печки и успокаивает меня:

— Пройдёт, сынок, потерпи.

Я прилёг — голова закружилась от боли и усталости. Перед глазами встаёт картина боя. Ясно вижу: Никитин оторвался от группы, гонится за «мессером». Кричу: «Мишка, назад!..» Очнулся. Около меня стоит хозяйка и смотрит заботливо, как мать:

— Ноги у тебя, сынок, в постели, а думки в небе. Иди-ка, садись к столу.

Покорно сажусь за стол. Старушка ставит большой чугун. Он полон горячей разварившейся картошки.

— Ну, сынок, лечиться будем. Наклонись-ка больным ухом к пару.

И старушка укрывает мне голову тёплым платком. Пот градом льёт с меня, задыхаюсь.

— Над вашим чугуном, мамаша, свариться можно.

— Ничего, терпи — скорее поправишься.

И в самом деле, мне стало легче.

А старушка сидит рядом и неторопливо рассказывает:

— Мой сынок тоже воюет. Жду письмеца от него. Как вошли вы — я и подумала, нет ли его с вами.

Старушка тяжело вздыхает, плотнее укутывает мою голову платком и продолжает:

— Многих фашисты-злодеи у нас замучили. В плен, в рабство угнали, повесили… Нас за людей не признавали. Житьё горше собачьего было. Хуже, чем со скотиной, обращались, проклятые!.. Входит ко мне фашист поганый и кричит: «Давай курку, яйко!» Я знаю: если не дам — убьёт. А уже всё взяли… Косо посмотрел он на меня, обшарил хату — видит, нет ничего, ушёл. А как наши соколики подходить стали, фашисты залегли за стогами у околицы. Земля гудит, стрельба… Враг — бежать, да поздно: наши всех в плен взяли. Вот радость была! Уж я хату мыла-мыла, чтоб и духу вражеского не осталось!

С минуту помолчав, старушка сказала:

— Ну, сынок, теперь в постель ложись.

Наутро я проснулся почти совсем здоровым. Меня пришли навестить ребята и очень обрадовались, увидев, что я поправился. Они благодарили хозяйку, и это ей, видимо, было приятно — её доброе морщинистое лицо улыбалось.

В этот день в моей лётной книжке появилась тридцать вторая личная победа.