Глава вторая
Глава вторая
17 марта, по окончании заупокойной литии, тело Павла Петровича было перенесено генерал-адъютантами и флигель-адъютантами из почивальной в малую тронную залу усопшего императора и выставлено на парапете. Народ был допущен в Михайловский замок для прощания.
В первый же день через траурно оформленную тронную залу прошло 11 118 человек.
Очевидец, Николай Иванович Греч, писал: «Едва войдешь в дверь, указывали на другую с увещанием: извольте проходить. Я раз десять от нечего делать ходил в Михайловский замок и мог видеть только подошвы ботфортов императора и поля широкой шляпы, надвинутой ему на лоб».
Император избит был так, что в течение тридцати с лишним часов тело нельзя было выставить для прощания, его пытались привести в порядок, гримируя чудовищные кровоподтеки[3]. В гробу император лежал, облаченный в мундир, шарф и какие-то платки чуть ли не до глаз, а сверху была еще и шляпа, чтобы никто не видел последствий работы, которую проделали бравые гвардейцы той ужасной ночью.
Всем в городе уже известны были достопамятные слова цесаревича Александра Павловича, сказанные семеновскому караулу в трагическую ночь:
— Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке.
23 марта, в Страстную субботу, тело императора Павла Петровича было перевезено в Петропавловский собор. Траурная процессия проследовала от Михайловского замка по Невскому проспекту, мимо Гостиного двора, через Исаакиевский и Тучков мосты в Петропавловскую крепость…
По окончании отпевания тело было предано земле.
Наступало иное время, иное царствование.
Про Александра I, который считал себя русским, можно сказать, что его всегда тянуло к иностранцам. И объяснить это в какой-то степени можно его воспитанием. Первой нянюшкой, склонившейся над детской кроваткой будущего императора, была бонна-англичанка, и первые слова он произнес на английском языке, а любимым его учителем и воспитателем был швейцарец Лагарп. Великий князь Александр Павлович рос европейцем. Лагарп был незаурядным человеком, превосходным педагогом и твердо придерживался республиканских взглядов. Идеи французского Просвещения XVIII века были во многом впитаны его учеником. Впоследствии Александр I говорил, что всем хорошим в себе обязан Лагарпу.
Молодой император не был атеистом, но религией интересовался мало.
Ближайшими советниками Александра I, по его воцарении на российский престол, стали его ближайшие друзья: молодой граф Строганов, сын знаменитого екатерининского вельможи; двоюродный брат Строганова аристократ Новосильцев; племянник бывшего канцлера Российской империи князя Безбородко, князь Кочубей, князь Адам Чарторыйский.
«Князь Адам был польский патриот и честно, со всем пылом молодости, говорил Александру, что будет отстаивать интересы Польши, если ему придется выбирать между интересами Польши и интересами России, — отмечает историк М. Н. Воробьев. — Александр внимал этим заявлениям и впоследствии сделал Чарторыйского министром иностранных дел.
Строганов тоже был своеобразный тип. Когда ему было 15–16 лет, его отправили в Европу с гувернером-французом, чтобы завершить образование. Поездив по Европе, он оказался во Франции, где в то время разразилась революция. Строганов почувствовал себя там как рыба в воде: он вступил в клуб якобинцев и даже стал библиотекарем клуба: Кроме того, у него была связь со знаменитой ультрареволюционеркой и революционной гетерой Франции некоей Теруань де Мерикур, которая стала одним из символов Французской революции.
Когда Екатерина узнала, как проводит время в Париже молодой Строганов, она потребовала его немедленного возвращения, а его гувернеру был запрещен въезд в Россию. Строганов вернулся, его отправили в деревню под строгий надзор матери и запретили появляться в Петербурге. Со временем он излечился от своих якобинских пристрастий, хотя французскую жизнь перед революцией помнил неплохо. Его воспитатель окончил дни на гильотине»[4].
Друзья Александра I и составили знаменитый Негласный комитет, начавший действовать с лета 1801 года.
Обер-прокурором Святейшего синода император назначил князя А. Н. Голицына, друга своей юности. Тот был не очень религиозен и даже сделался покровителем разных мистических сект.
Немудрено, что в России оживились иезуитские и масонские круги.
К иезуитам князь Голицын относился с особенным сочувствием: он открывал даже между собою и ими какую-то тесную таинственную связь. «Нечто божественное соединяет нас», — писал он иезуиту Березовскому. Голицын вместе с покровителем иезуитов герцогом де Ришелье принялся хлопотать о развитии иезуитских школ в Одессе, вместе с маркизом Паулуччи способствовал пропаганде иезуитов в Риге. Но особенно успешной была деятельность иезуитов в самом Петербурге. «В иезуитском пансионе, заведенном аббатом Николя, получают воспитание наиболее видные представители русской аристократии: князья Юсуповы, Голицыны, Гагарины, Волконские, графы Орловы, Нарышкины, Плещеевы, Бенкендорфы и многие другие… Здесь юные представители древних родов молились по-латыни, по-латыни же читали Евангелие, учились Закону Божию по латинскому катехизису и во время латинской мессы аколитами прислуживали священнодействующим патерам. При таком воспитании… они или тайно переходили в католицизм или искали удовлетворения религиозным потребностям в мистицизме»[5].
Полное незнание основ родной религии делало русское общество весьма податливым новым течениям.
В Петербурге, после того как конференц-секретарь Академии художеств и недавний историограф Мальтийского ордена А. Ф. Лабзин открыл ложу «Умирающего сфинкса», в которую среди прочих вошли князь Гагарин, священник Сперанский, Беляев — отец декабриста, одна за другой начали организовываться или оживлять свою деятельность другие ложи.
В России набирал силу и начинал господствовать полный европеизм: общехристианство, идеалы европейские — консервативные, либеральные, переводы на русский язык французских кодексов, административные нововведения на французском языке.
«Смотря на современный прогресс, нельзя не сознаться, что он во всех началах своих противоречит христианству, и вступает в отношения к нему самые враждебные, — с горечью заметит современник — епископ Игнатий. — Времена чем далее, тем тяжелее. Христианство, как Дух, неприметным образом для суетящейся и служащей миру толпы, очень приметным образом для внимающих себе, удаляется из среды человечества, представляя его падению его. Сущии во Иудеи да бежат в горы… Время наше — время тяжкое для истинных христиан по всеобщему охлаждению народа и к вере и к благочестию».
* * *
Летом 1801 года несколько молодых людей, получивших образование в Академической гимназии в Санкт-Петербурге, пригласив еще и посторонних любителей словесности, учредили литературное и ученое общество, известное больше под названием «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств».
«Дружба и согласие должны быть символом членов, — было записано в Уставе. — Все члены имеют разные голоса и первенства никто не имеет».
Заседания «Вольного общества» происходили в здании Немецкого училища св. Петра на Невском проспекте в квартире старшего преподавателя русского языка в этом училище Ивана Борна. Раз в неделю сюда приходили литераторы, ученые, художники. Можно было увидеть здесь и потомственного дворянина, известного поэта К. Н. Батюшкова, и внебрачного сына вельможи Репнина И. П. Пнина — редактора «Санкт-Петербургского журнала», и сына А. Н. Радищева, и художника И. И. Теребенева…
Читались и обсуждались на заседаниях «Общества» сочинения российских и иностранных авторов. Звучали имена Дидро, Руссо, Вольтера, Монтескье, затрагивались исторические проблемы. Увлекались здесь и философскими науками, а также математикой, химией, архитектурой и живописью.
22 апреля 1802 года, на очередном заседании «Общества» появился его новый член — «правящий должность» адъюнкт-профессора Академии художеств Андрей Иванович Иванов. Ему, конечно же, интересно было послушать А. А. Писарева, прочитывавшего здесь свое сочинение «О словенском древнем баснословии в пользу художников» или же сделанный им перевод с французского «О выражении страстей художником». Любопытно было услышать и речи Пнина, Борна, А. X. Востокова.
Андрею Ивановичу предложат выступать в качестве рецензента художественных произведений. Позже он будет избран одним из цензоров «по художественной части», а в 1805 году представит на рассмотрение свой эскиз маслом «Петр Великий на реке Прут». Правда, в 1811 году Иванов отойдет от «Общества».
В «Обществе любителей словесности» завяжутся новые знакомства. Андрей Иванович познакомится здесь, а позже и подружится с баснописцем-сатириком А. Е. Измайловым, пользовавшимся известностью в Северной столице. Тот жил в небольшом скромном доме по Литовской улице. Темная лестница дома заканчивалась наверху грязной стеклянной галереей. Во втором этаже, на обитой оборванной клеенкой двери, была приклеена розовая обложка известного журнала «Благонамеренный», который первоначально был связан с деятельностью «Общества». Тут помещалась контора журнала и здесь же жил его издатель Александр Ефимович Измайлов.
Расхаживал он дома в старом засаленном халате. Приходили к нему часто приятели-литераторы. Начинались обычные споры. «Передавались на ухо», под «честное слово», рассказанные уже всему городу последние журнальные сплетни. Равнодушно внимал всему этому Измайлов. «Лукьянушка! — кричал он, вдруг оживившись. — Принеси-ка нам троечку апельсинчиков, да захвати графинчик квасу». А потом, помолчав и как будто над чем-то раздумывая, прибавлял: «Замени-ка квас, пожалуй, очищенной. Ко времени будет». Входил Лукьянушка с вечно пасмурным и недовольным лицом и нехотя ставил на стол угощение. «Добро, — говорил Измайлов, — приступим». И приступали.
А уж слушать или читать басни Измайлова было одно удовольствие. Так высмеет, ввек не забудешь. Да вот хотя б взять его «Кукушку».
«Послушайте меня, я, право, не совру, —
Кукушка говорила птицам,
Чижам, щеглятам и синицам: —
Была я далеко, в большом, густом бору;
Там слышала, чего доселе не слыхала,
Как соловей поет.
Уж не по-нашему! Я хорошо певала,
Да все не то! Так сердце и замрет
От радости, когда во весь он голос свистнет,
А там защелкает иль тихо пустит трель;
Забудешься совсем, и голова повиснет.
Ну что против него свирель!
Дивилась, право, я, дивилась…
Однако же не потаю:
По-соловьиному и я петь научилась.
Для вас, извольте, пропою
Точнехонько как он — хотите?»
— «Пропой — послушаем». — «Чур не шуметь, молчите!
Вот выше сяду на суку.
Ну, слушайте ж теперь: ку-ку, ку-ку, ку-ку!»
Кукушка хвастуна на память мне приводит,
Который классиков-поэтов переводит.
В семье Ивановых Александр Ефимович станет настолько своим человеком, что будет крестным отцом детей Андрея Ивановича и Екатерины Ивановны.
Бывал в доме художника и Василий Иванович Сазанович — секретарь Правительствующего сената, почетный член «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», с женой и детьми. Василий Иванович крестил первенца Ивановых — сына Александра.
Особым уважением и почетом в семье Ивановых пользовался Дмитрий Иванович Языков — академик, директор департамента народного просвещения, цензор, а с 1807 года президент «Вольного общества любителей словесности».
С 1 мая 1803 года Андрей Иванович вступил в должность адъюнкт-профессора в натурном классе. В ту пору он был занят выполнением программы на звание академика: «Адам и Ева с детьми под деревом после изгнания из рая».
В том же 1803 году он стал писать иконы для церквей; при Конном полку — «Арханг. Гавриила и Михаила» для северных и южных дверей за 300 рублей; при замке Св. Михаила — «Моление о чаше»; при Больнице для бедных, с соизволения императрицы Марии Феодоровны — «Воскресение Христово с хором ангелов».
Работая в храмах, Андрей Иванович знакомится со священниками, и мир церковный постепенно раскрывается ему. Отныне всякий раз испрашивал он благословения у духовника своего на исполнение росписи в каком-либо храме и должен был исповедоваться и причащаться в данном храме на время работ. После молебна поднимался на леса и трудился. В обеденные часы трапезничал с настоятелем храма и церковным причтом, слушал неторопливые разговоры.
В 1804 году благодаря новому президенту Академии графу Строганову — старому вельможе, о котором Екатерина II как-то сказала: «Вот человек, который целый век хлопочет, чтобы разориться, но не может» — почти все профессора Академии были привлечены к работам по благоустроению Казанского собора. Приглашается и Андрей Иванович. За семь лет он написал десять икон. За свою работу после освящения собора в 1811 году он получил Высочайшее благоволение.
Служба в Академии, работа в храме да дела семейные заполняли жизнь Андрея Ивановича.
* * *
Двенадцатому году предшествовала невиданная до того по величине комета, вызвавшая много противоречивых суждений среди суеверного народа. «Разные были толки тогда о ней. Многие видели в ней недоброе предзнаменование, считали, что это пред великим бедствием Господь посылает русским знамение, чтобы мы покаялись и обратились к Нему».
В начале июня Бонапарт переступил через российскую границу. Русской земле, давно не обагряемой кровью, пришлось пресытиться ею, как некогда, во времена монголов и Литвы.
— Идут против России, — сказал в ту пору один из архимандритов, — вернее сказать, против церкви Христовой, ибо русский народ-Богоносец, в нем хранится истинная вера Христова.
В Петербурге ожидали войны, хотя и не были к ней приготовлены: казна была разорена прежнею войною с Турцией.
Но, почувствовав смертельную угрозу, восстала вся Россия как один человек. Торжественный обет Александра не вступать ни в какие переговоры с Наполеоном, пока хоть один человек из неприятельской армии будет в пределах России, нашел отголосок в каждом русском, возвратил государю прежнюю безусловную любовь и безграничную веру в него.
Когда он явился в Москве, грустный, подавленный тягостью совершающихся событий, один из толпы, посмелее других, из купцов, подошел к нему и сказал: «Не унывай! Видишь, сколько нас в одной Москве, а сколько же по всей России! Все умрем за тебя». Он передал словами то, что было на сердце у каждого.
Народное чувство было пробуждено. Посрамление родной земли и церкви — самая злая из всех бед, и горе врагу, который не умеет уважать этого народного чувства.
В пору всеобщего неприятия иноверцев, неприязни даже к имени иностранному Александр уступил народу и поставил командующего русской армией генерала Барклая-де-Толли в подчинение Кутузову. Отправляя престарелого фельдмаршала главнокомандующим, император сказал ему: «Ступай спасать Россию!»
Государь предоставил славу этого спасения русскому человеку.
В Петербурге ожидали Наполеона. Готовились к эвакуации. Запасали лошадей, чинили лодки. На монетном дворе день и ночь перечеканивали в монету золото и серебро, пожертвованное на ополчение.
Ввиду угрозы, нависшей над Петербургом, решено было художественные ценности Академии художеств вывезти в Петрозаводск. 18 сентября 1812 года, на двух дашкоутах и яхте, отбыли из Северной столицы 227 ящиков форм с античных памятников, скульптуры, картины и рисунки. До Петрозаводска, однако, дойти судам не удалось из-за тяжести груза и сильных морозов. Зазимовали в одной из северных деревень. В самой Академии делались приготовления к эвакуации учеников. В одном из списков распределения обязанностей при возможной их эвакуации читаем: «…при них гг. профессоры Иванов и Егоров».
Приходили вести из Москвы, занятой французами. Наполеоновские войска были голодны. Мародеры ходили по городу, забирали, что им глянется, уводили лошадей, коров. Начались пожары.
Разные были толки насчет пожаров Москвы: одни думали, поджигают французы; французы говорили, что по наущению Ростопчина поджигают русские, а как впоследствии выяснилось, в основном поджигали свои дома сами хозяева. Многие рассуждали так: «Пропадай все мое имущество, сгори мой дом, да не оставайся окаянным собакам, будь ничье, чего я взять не могу, только не попадайся в руки этих проклятых французов».
Бонапарт торжествовал, когда, вступив в Москву и поселившись в Кремлевском дворце, вообразил себе, что со взятием русской столицы покорит и всю Россию; но не тут-то было: с этого времени и начались все его бедствия.
«И неудивительно, — скажут позже люди, — потому что Господь поруган не бывает, а французы ругались над нашею кремлевскою святыней: обдирали иконы и иконостасы и перетапливали в слитки добытое ими серебро».
В Успенском соборе посредине вместо большого паникадила французами привешены были весы, чтобы взвешивать добытое серебро и золото; серебра ими награблено в церквах и монастырях с лишком 320 пудов и около 20 золота. Однако воспользоваться этою добычею им не удалось, часть им пришлось оставить при выходе из Москвы, а что и взяли с собой, у них потом было отбито нашими казаками.
«Всего возмутительнее было обращение неприятеля со святыней, — вспоминала современница Е. П. Янькова, — они кололи иконы и употребляли их на дрова, на престолах ели и пили, антимисами вздумали подпоясываться… святые мощи выкидывали из ковчегов и из рак; ризы употреблялись вместо попон для лошадей, плащаницами покрывали свои постели, кровати ставили в алтарях, церкви и соборы превращали в конюшни и всячески ругались надо всем священным; вот Господь их и покарал за их беззаконие…
Какому из жителей Москвы не прискорбно было в то время знать, что Москва сожжена, а в особенности тем, которые имели там дома? Но впоследствии времени было дознано, что именно этот всеобщий пожар и спас Россию от грозившего ей ига: Господь по своей благости великое зло обратил в величайшее благо»[6].
6 октября 1812 года Наполеон покинул Москву.
— Господь, наведший на нас свой праведный гнев, не предал нас в руки врагов наших, — говорили старики, — но, наказав, паки умилосердился над нами.
В столице был отслужен благодарственный молебен об освобождении Москвы.
События двенадцатого года заставили каждого вспомнить, какого он роду-племени.
Национально-исторические темы захватили драматургов, поэтов, художников. В театрах шли патриотические пьесы: «Пожарский» М. В. Крюковского, «Освобожденная Москва» М. М. Хераскова, «Крестьяне, или Встреча незванных» А. А. Шаховского.
Художник И. В. Лучанинов выставил картину «Благословение ополченца», В. К. Сазонов — «Расстрел французами русских патриотов в 1812 г.», А. С. Добровольский обратился к образу Кузьмы Минина.
* * *
Андрей Иванович Иванов, потрясенный происходящими событиями, изменил программу, выбранную ранее им самим для выполнения на звание профессора. Вместо библейского сюжета на тему «Смерть Голиафа», он, отложив уже готовый эскиз, взял сюжет из русской истории: «Единоборство князя Мстислава Удалого с косожским князем Редедею».
«В лето 1022 Мстислав, господствуя в Тмутаракани, ходил на косогов, — писал в своей Истории М. В. Ломоносов. — Редедя, князь их, стал против него со всей силой, выезжал к Мстиславу и вызывал его на единоборство, с условием, чтобы победителю взять и землю побежденного; чтобы поединку быть без военного оружия борьбою. Согласились в том оба соперника, сошлись между обоими войсками и к борьбе сцепились. Вот мгновение картины. Победа осталась на стороне Мстислава».
Не так ли подобает русскому биться за свою землю?
В 1813 году Андрей Иванович писал и образа для церкви Двунадесяти апостолов, что на углу Почтамтской улицы. Настоятель храма был человеком сердечным, знающим. Иногда заводил разговоры о Дворе, Государе, дне сегодняшнем. Слушать его было интересно.
— Благочестив государь, да суеверен, — говорил батюшка. — Сказывают, поутру, вставая, всегда обувает левую ногу и непременно на нее становится, потом подходит к окну, как бы холодно на дворе ни было, отворит его и с четверть часа стоит, освежаясь воздухом. Он называет это брать воздушную ванну. — Батюшка замолкал и вдруг переменял тему разговора: — А вот Голицына милует. Милует, — повторял он, глубоко задумавшись. (Голицын был покровителем библейских обществ, стремившихся заменить руководство церкви непосредственным самопросвещением христианина по Библии и с помощью целой массы мистических книжек, распространявшихся по всей России.) А ведь Голицын, почитай, всех архиереев наших сменил в Синоде, — продолжал священник. — Не соответствуют новому времени.
Настоятель храма был прав. К несчастью русского образованного общества, живя целое столетие чужим умом, оно совсем отстало от своей русской жизни. События двенадцатого года, бедствия, обрушившиеся на Россию, были для нее горнилом очищения от ее недавних галломанских увлечений. Но хотя начался период реакции против либерального движения XVIII века, реакцию свою общество стало выражать в чужих же, иностранных формах: отставая от французского вольнодумства, оно обратилось за религией не к своему русскому православию, а к протестантскому мистицизму квакеров, гернгутеров и других.
Государь хотя и начал тяготеть к религии после событий двенадцатого года и ездить по монастырям, но более находился под влиянием Голицына.
Настоятеля храма Андрей Иванович выслушивал со вниманием, в разговор, однако, вступал редко, чаще молчал, а выходя из храма долго молился пред образами.
Из церкви спешил домой.
Жизнь приучила Иванова проявлять осторожность во всем.
«…Мои родители мнительны, — порок сей породили беспрестанные неприятности в их жизни, — напишет в своих автобиографических материалах сын Андрея Ивановича — художник Александр Иванов, — мы всосали с молоком матери сей недостаток. Мы росли и внимали добродетелям вместе с мнительностью. Отсюда происходит, что мы и наши родители склонны к добрым поступкам, но пороком своим часто обижаем без намерения людей невинных, часто бегаем и дичимся людей нам полезных, подозревая их в чем-то…»
Приведем и еще одну его запись:
«…Всегда слышал жалобы домашние на несправедливость начальства, коего сила приводила в страх и рабство любезный дом его, быв напуган с самых нежных лет таковыми чудовищами света, — получил трусость, дикость и недоверчивость к людям».
Семейную жизнь Андрей Иванович ценил более всего. Можно сказать, это было возмещение за сиротское детство и одинокую юность.
Ивановы вели скромный, размеренный образ жизни.
С молитвы начинался день в доме, молитвою и заканчивался. В семье строго соблюдали посты. Чистый понедельник, сочельник, Великий пяток считались такими днями, в которые не только есть, но и думать о чем-нибудь не очень постном считалось грехом. Мясо в Великий пост не получала даже любимица детей кошка Машка. А по воскресеньям супруги с детьми ходили в церковь, к заутрене.
Вставали в доме Ивановых рано. Андрей Иванович едва ли не с рассветом отправлялся в Академию, в классы. В свободные часы торопился в храм расписывать иконостас или сидел в мастерской за мольбертом. Екатерина Ивановна вела хозяйство, обучала детей грамоте. Помогала ей дворовая крепостная девушка Марина Ларионова. (После кончины отца Александр Андреевич Иванов даст ей вольную.)
На Рождество, на Пасху или в какой иной церковный праздник дом заполняли гости. Приходила многочисленная родня Екатерины Ивановны, часто заглядывал ближайший друг Андрея Ивановича — добрый и скромный Степан Артемьевич Безсонов, занимавший должность учителя рисования в школе медицинского ведомства на Аптекарском острове. Иванов учился вместе с ним в Академии, а позже расписывал Казанский собор. Помолясь, усаживались за праздничный стол, и начинались разговоры об Академии художеств, работах художников, делах домашних, городских новостях. Братья Екатерины Ивановны — Александр, Андрей и Егор — выпускники Академии занимали теперь солидное положение. Александр Иванович служил по департаменту «водяной коммуникации», а Егор Иванович работал вместе с Кваренги по строительству Триумфальных ворот в Петербурге. Егор Иванович пользовался особой честью у Ивановых — первый их советчик в трудных обстоятельствах, человек добрый и отзывчивый. Принимали живое участие в разговоре и сестры Екатерины Ивановны. Все так или иначе были близки к искусству или интересовались им.
* * *
Религиозность отца и маменьки оставит глубокий след в душе старшего сына Ивановых — Александра.
Он родился 16(28) июля 1806 года. С самого раннего детства стал проявлять художественные способности. Отец старался развивать их, но с осторожностью относился к избранию рода деятельности для сына, считая, что нельзя оказывать при этом никакого прямого влияния, кроме разве родительского примера.
Домашняя среда и само детство, проведенное в кругу художников среди картин, гравюр, книг по искусству, посещения с отцом храмов, в которых Андрей Иванович расписывал иконостасы, надо полагать, оказали влияние при окончательном выборе Александром направления будущей его деятельности.
Почувствовав выбор сына, Андрей Иванович принялся руководить его занятиями, и когда тот подрос, пригласил к нему преподавателей из Академии.
На 12 году жизни, по просьбе отца, Александр был принят в Академию художеств «посторонним учеником»[7].
«Я живо помню, — пишет в своих записках Ф. И. Иордан, — как он в первый раз пришел в класс, где мы все сидели и рисовали. Это был мальчик небольшого роста, коренастый, широкоплечий, с прекрасными вьющимися русыми волосами и голубыми глазами, в курточке и с большим отложным воротником рубашки, широко лежавшим на шее и груди. Мы, мальчики, с некоторою завистью смотрели на маленького нового товарища, пришедшего к нам, беднякам, из семейства более достаточного, чем наши. Этот достаток выражался не только в костюме, но и во всей обстановке Иванова: так например, у него было гораздо более, чем у нас всех, карандашей и т. д. Иванов был еще дома подготовлен к рисованию своим отцом… и тогда (уже) прекрасно рисовал, конечно не по летам своим.
…Со своими товарищами он был постоянно ласков и обходителен, но не отличался никакою резвостью, и никогда не участвовал в общих проказах — он был всегда очень серьезен и сосредоточен. Я с ним скоро сошелся: его добрая, тихая и симпатичная натура привлекала меня к нему, и искренне привязала меня к нему и в этих ранних годах».
Академия художеств, после кончины своего президента — графа А. С. Строганова, событий двенадцатого года и нескольких лет неудачного руководства вице-президентом П. П. Чекалевским, который неохотно занимался хозяйственными вопросами, впала в огромные долги и испытывала бедственное положение. Здание было в полном упадке, ученики брошены в нищету, одежда, пища и ученье, — все требовало внимания. Скудость содержания сказалась и на недостатке должных учителей.
Академия пришла в такое состояние, что требовалось вмешательство извне. Тогдашний министр — князь А. Н. Голицын учредил в 1816 году специальный «Комитет для рассмотрения нужд Академии». Возглавил комитет тайный советник, «правящий должность государственного секретаря» Алексей Николаевич Оленин, которому суждено было стать 17 апреля 1817 года президентом Академии художеств.
Ему шел 54-й год, когда он занял этот важный пост. Баловень судьбы (на него в свое время имела случай обратить внимание императрица Екатерина II) Алексей Николаевич быстро возвышался все же не только благодаря связям, умению пользоваться расположением высоких особ и удобными моментами, но и благодаря своему выдающемуся по тому времени европейскому образованию, рано сложившемуся уравновешенному характеру и многим редким качествам души и ума.
В числе друзей А. Н. Оленина были Г. Р. Державин, И. А. Крылов, Н. И. Гнедич. Дом его посещали Карамзин, Батюшков, Плетнев, Пушкин, художники Боровиковский, Гальберг, Егоров, Кипренский, Лосенко, Мартос…
Всегда корректно относившийся к своим служебным обязанностям, Оленин с особым рвением принялся отправлять свою новую должность президента Академии художеств. Но сколько ему предстояло сделать!
Существующие порядки в Академии, разгул, которому втайне предавались его соученики, бессистемность в преподавании общеобразовательных предметов, которые приводили к тому, что, получая диплом, художники оставались людьми непросвещенными и темными, сказались на отношении Александра Иванова к Академии. Отвращение к ней, не скрываемое в продолжение всей его жизни, похоже, пробудилось в нем с первых дней обучения в ее классах[8].
«Живо припоминаю себе, — вспоминал Ф. И. Иордан, поступивший в Академию двумя годами ранее Иванова, — огромный рекреационный зал полон стоячей пыли от шума и говора вновь принятых учеников. Среди нас расхаживал и веселил детей незабвенный в будущем времени гувернер и учитель, ученик старшего возраста Александр Савельевич Кондратьев. Этот А. С. Кондратьев был самая интересная личность во все долговременное мое пребывание в Академии. Без всяких данных по наукам и художеству, он был лучший учитель русского языка и арифметики. Как гувернер, он был строг, и все любили его. Он составлял главное звено между учителями и гувернерами, все старались ему угождать, и его рекомендательное слово имело всегда желанный успех.
Между нашими гувернерами и учителями, кроме их слабых знаний, отличались странностями: С. И. Шишмарев, в парике и имел шляпу, которая покрывала у него только маковку головы, с малою камышевою палкою в руке, которою он бил мальчугана как-то неожиданно, скрывая ее за спиною; учил он первоначальной грамоте русского языка и вызывал к себе во время классов для чтения; мы не столько смотрели на строки, сколько на движение его камышевки и готовились, прежде чем следовало, защитить себя локтем от ее удара…
Учитель французского языка, М. П. Тверской, — редкий пример лености… Страсть его была собирать валяющееся железо; каждое отделение учеников держало наготове фунтик всякой железной дряни; это он знал, и когда ему передавали втихомолку, что собрано довольно, он тотчас пугал нас, что в следующий раз он будет нас экзаменовать… Когда же являлся избранный — один из наших товарищей и подносил ему фунтик с, гвоздями, пуговицами и всякою металлическою дрянью, учитель серьезно принимал, и назначенный день экзамена проходил у него гуляньем по коридору…»
Учителем русской словесности был Е. М. Предтеченский. В пальцах всегда держал щепотку табаку и по временам осторожно прикладывал щепотку к носу и, как говорится, «на долгих» втягивал в нос.
Преподавание его заключалось в следующем. После каникул или после Рождества Христова приносил он в класс грамматику и бумагу и, отдавая их ученикам, говорил:
— Пишите, пишите! У кого не будет написано, отпорю…
Даже учителя рисования и те были все оригиналы. Дмитрий Миронович Ушаков, бедняк из бедняков, некогда один из лучших учеников Академии, первого выпуска после ее основания, являлся в классы из гавани, в изорванной плисовой шубе, в малиновом сюртуке самого грубого сукна, с сайкою в кармане.
В зимнее время придет за час до занятий, сядет на задние скамейки в ожидании учеников, разомлеет в тепле, да и заснет, громко похрапывая. Придут воспитанники, начнут повторять его храпение, сделается шум, смех. Ушаков проснется рассерженный, с гневом посмотрит на учеников, погрозит морщинистым пальцем. Был он уже стар. Все и забыли, что некогда считали его в Академии лучшим историческим живописцем.
Одноглазый Николай Никитич Фаняев (сказывали, глаз выбили ему в драке) всегда был сердит, говорил басом от неумеренного употребления алкоголя и бывал дерзок на руку.
Ученики боялись его ужасного голоса и его нетрезвости. Изрядно выпив, Фаняев буйствовал.
Но были и другие преподаватели. К примеру, доктор Илья Васильевич Буяльский. Знаменитый хирург, он когда-то мечтал посвятить себя живописи, но судьба распорядилась иначе: он отдал предпочтение Медико-хирургической академии пред Академией художеств. Никто в России не знал так анатомии, как он.
Буяльский читал свой предмет превосходно. Привозил на уроки гипсовые слепки с трупов или даже части трупа и препарировал при учениках. Молодежь всегда с большим любопытством слушала объяснения почтенного доктора, который к тому же часто высказывал дельные замечания и по части искусства. Например, он говорил:
— Вот у вас все восхищаются Рафаэлем, а почему? — Потому что он был не только гениальный художник, но и хороший знаток анатомии и вообще человеческих форм. Всмотритесь в лицо Богоматери Рафаэля, и вы найдете, что это лицо девицы, а не замужней женщины. У последней верхняя губа рта всегда закругленная, тогда как у девицы она всегда острая, угловатая.
Всеобщую историю, равно как и русскую, а также географию преподавал Богданович. Рассказывал о древних событиях, истории Рима высокопарно, но всегда с воодушевлением. Казалось, забывал обо всем на свете, кроме того, о чем говорил. Причем, старался построить рассказ свой о том или ином событии так, чтобы он мог послужить сюжетом для будущей исторической картины.
Над всеми учителями и гувернерами был досточтимый инспектор Кирилл Иванович Головачевский, старик 75 лет. Ученики любили его. Он был ласков и учтив со всеми.
Приходя в рекреационный зал, Кирилл Иванович частенько приносил для чтения ученикам разные книги: Илиаду, Одиссею, Энеиду, Овидиевы «Метаморфозы», — все, разумеется, в русских переводах. Не забывались и русские писатели. Ученики читали вслух Карамзина, Жуковского, Батюшкова…
Нельзя не упомянуть и художников, преподававших, правда, воспитанникам старших возрастов: Г. И. Угрюмова, В. И. Шебуева, А. И. Иванова, С. С. Щукина…
Через много лет, пребывая в Риме, Александр Иванов, вспоминая минувшие годы, сделает следующую запись к собственной автобиографии: «Не имея строгого присмотра за учением, время юных лет (убил ленью и) прогуливая часы лекций. Введя в обыкновение сей образ жизни, притупил свои способности к словесным наукам».
Нельзя не привести и еще одной, несколько мрачноватой записи Александра Иванова, сделанной в зрелые годы: «Обыкновенный образ жизни художника русского следующий: молодые лета он употребляет на начальные познания по искусству, сопровождаемые безтолковыми методами наук в Академии. Когда искусство его, управляемое более природными способностями, потом просвещением, подвигнет (его) в известную степень совершенства, то Академия дает ему золотую медаль, шпагу и отпускает с нею нищаго художника вступить в белый свет. Эта безсловесная душа хватается за все, что попадется. Безсовестные цены и сроки в конец убивают его природные способности. За ними следуют выговоры правительства, самого императора и наши (общества Поощрения Художеств). Наш брат — художник русский делается после сего совершенно купцом и безсовестным спекулятором. В сем состоянии, дожив до старости, требует почестей и, наконец, с растерзанной душой ложится в гроб»[9].
Вступление в должность президента Академии художеств А. Н. Оленина стало скоро сказываться. Всем прежним беспорядкам и вольности наступал конец.
Высшее художественное учреждение России будто бы проснулось вдруг от спячки, и все увидели в каком они положении.
Новый президент Академии художеств начал с приведения в порядок ее денежных сумм, хозяйственной части. Были уплачены долги, исходатайствованы крупные пособия, увеличен бюджет; произведены крупные переделки в зданиях. Собственными приношениями Оленин положил начало «кунст-камеры».
Принялся он и за художественные классы. Оленин сделал попытку ввести археологию в общий курс художественного образования. Открыт был манекенный класс, где манекенов одевали в римские и греческие костюмы. Появились греческие шлемы и латы, сделанные из латуни, римские туники…
Над нововведениями посмеивались, но все же стали более держаться натуры.
Должность вице-президента после кончины Чекалевского оставалась некоторое время не занятою. Наконец в 1818 году вице-президентом назначается действительный тайный советник А. Ф. Лабзин.
Человек энергичный, хорошо знающий природу человеческого характера, он выгодно отличался от людей своего круга. С учениками обходился вежливо и ласково, а всех поставленных выше терпеть не мог, держал себя с ними грубо и дерзко. Слыл либералом. Еще студентом Московского университета он подпал под нравственное влияние кружка московских масонов Новикова и Шварца, был принят в их «семинарию» из которой вынес то нравственно-религиозное, мистическое направление своей духовной деятельности, которое сохранил на всю жизнь. Будучи принят в общество мартинистов, он быстро шел в чинах.
Издатель известного журнала «Сионский Вестник», ученик Шварца, А. Ф. Лабзин основал свою масонскую ложу «Умирающего Сфинкса» и возглавил одно из течений масонства.
Противники Лабзина обвиняли его в том, что статьями своего журнала, отрицая необходимость церковной обрядности и форм, он подрывает уважение к церкви, отрицает необходимость принадлежности к ней и вводит учение, противное обрядам и установлениям Вселенских Соборов.
Но были у Лабзина и сторонники, большею частью люди влиятельные. Для повышения собственного статуса, а особенно для придания себе силы в глазах своих противников, он стал ходатайствовать о производстве своем в тайные советники и о назначении сенатором. Правда, ходатайство оказалось безуспешным, однако 12 января 1818 года Лабзин был назначен вице-президентом Академии художеств.
Лабзин приглашал к себе воспитанников по воскресеньям. Он учил их петь русские песни, устраивал домашние спектакли, в которых играл и сам. Проявляя внимательность к своим ученикам, он при этом выпытывал их мнения и без устали вербовал «профанов».
Нетрудно предположить, что хорошо поставленное в художественном отношении преподавание, в идейном (Лабзин следил за педагогической стороной академической жизни) не всегда отвечало русским национальным требованиям и интересам.
В какой-то степени этим можно объяснить, что в Академии в ландшафтной, к примеру, живописи вершиной долго считался чисто космополитический пейзаж. Пейзаж выражает особенности национального характера живописца. Русский же характер сковывался как методикой преподавания, так и системой мировоззрения, проповедуемой чиновниками Академии.
Трудно утверждать, что создание национального пейзажа, обращение к отечественной истории тормозилось влиянием таких людей, как А. Ф. Лабзин, но невозможно и отрицать, что осознание художником себя как частицы России, стремление к познанию ее настораживало вице-президента и он всячески гасил подобные тенденции, возникающие в стенах Академии, хотя и пел с учениками русские песни.
В картинах академистов, по замечанию современника, звучала полифония, тут слышались и католическая, и протестантская музыка. Не было слышно лишь православного пения.
А. Ф. Лабзин настолько уверился в своих силах, что весьма решительно однажды воспротивился избранию общим собранием Академии почетными любителями лиц, приближенных к государю.
13 сентября 1822 года, на заседании совета Академии художеств, А. Н. Оленин заявил о предстоящих выборах трех почетных любителей и предложил к избранию графа Гурьева, графа Аракчеева и графа Кочубея. Лабзин был против, особенно не жаловал он графа Кочубея и на возражение Оленина, что граф Кочубей — лицо близкое к государю, заявил, что если достаточным поводом для избрания в почетные любители может быть признана близость к особе государя, то он, в свою очередь, может предложить не менее близкое лицо, а именно — лейб-кучера Илью Байкова.
Весть об этом быстро распространилась по Петербургу, и уже 19 сентября граф Милорадович попросил Оленина уведомить его письменно о том, что произошло. Дело приняло официальный оборот, и умолчать о нем, как намерен был поступить Оленин, стало невозможным.
Милорадович поспешил известить о случившемся государя Александра Павловича, находящегося в Вероне, и не забыл прибавить, что А. Ф. Лабзин с возмущением высказывался о закрытии масонских лож, заявлял: «Что тут хорошего? Ложи вреда не делали, а тайные общества и без лож есть».
Государь нашел время заняться «наглым поступком» Лабзина. Было приказано «немедленно отставить его вовсе от службы, ибо подобная дерзость терпима быть не может».
По отставке А. Ф. Лабзина должность вице-президента занял Ф. И. Толстой, в свое время также возглавлявший масонскую ложу.