2. «Я опущусь на дно морское…»

2. «Я опущусь на дно морское…»

24 декабря 1919 года Деникин приказал генералу Шиллингу занять район Екатеринослава. Отсюда по замыслу «верховного правителя» Юга России должно было начаться наступление трех пехотных дивизий — 13-й, 34-й, 5-й, группы генерала Склярова и 3-го танкового отряда, чтобы нанести сокрушительный удар по правому флангу 14-й армии Уборевича.

С точки зрения классического оперативного искусства замысел Деникина был безупречным. Многие приближенные незадачливого кандидата в диктаторы России считали его план нового наступления на большевиков даже гениальным. Но на исходе 1919 года уже не та была обстановка на фронте, чтобы деникинские планы и замыслы пунктуально выполнялись войсками. Теперь диктовала не «Ставка Вооруженных сил Юга России», как высокопарно именовал Деникин свой штаб, а Ставка Красной Армии.

Пока деникинские генералы и полковники уточняли детали «плана верховного», на линию Днепра фронтом в шестьдесят верст вышли три бригады 45-й дивизии, прикрыв правый фланг 14-й армии. Так «герою Одессы» генералу Шиллингу и не довелось стать героем Екатеринослава. Отступавшие с киевского направления его полки, пораженные сыпняком, все еще барахтались в снежных сугробах вокруг Пятихатки.

А 14-я армия продолжала гнать белогвардейские войска генерала Слащева на юг. 41-я дивизия Осадчего наступала из Павлограда на Синельниково, 46-я под командованием Эйдемана — из Лозовой на Чаплино.

Колоссальная по тем временам армия Махно, занимавшая территорию от Апостолова до Кичкаса, шумно отмечала рождественские праздники. Шитая белыми нитками пресловутая хитрость Махно заключалась в том, чтобы, уклоняясь под разными предлогами от активной борьбы с белогвардейцами, очищать театр военных действий для столкновения своих противников. Махно полагал так: чем больше измотают друг друга на последнем, решающем этапе деникинцы и большевики, тем в большем выигрыше останется его анархическая вольница. Махно считал себя искусным дипломатом. Но со своей кулацкой политикой и куцым кругозором хуторянина он так же напоминал Талейрана, как кобчик орла.

Части 46-й дивизии, прикрывая правый фланг 14-й армии, двигаясь от Екатеринослава по обоим берегам Днепра, 4 января 1920 года вышли на линию Ново-Покровка — Александровск. К вечеру того же дня силами бригады Левензона Александровск был освобожден от деникинцев. Левензон двинул авангард бригады дальше на юг, к реке Колке. Он точно выполнил приказ начдива: выставил у Кичкасской переправы крепкую охрану, обязав ее оставаться там до подхода частей бригады Каменского. В это время в освобожденный бригадой город ворвались орды шумных всадников. Назвав себя махновцами, они сообщили, что вскоре сам батько придет в Александровск с двумя полками конницы.

Пока махновские квартирьеры подыскивали для батьки хоромы, Левензон слетал на станцию, связался по железнодорожному телеграфу с Якиром. Начдив приказал комбригу немедленно вернуть авангард бригады в Александровск, кроме того, разместить в городе конный полк Няги, назначить своего начальника гарнизона и своего коменданта.

— Конфликтов с Махно избегайте, — предупредил Якир, — но переправу берегите пуще глаз.

Левензон расположил полки бригады в рабочих окраинах города. Махновцы разместились на центральных улицах, а под штаб заняли гостиницу. Ночью по сонным улицам города, мирно беседуя, расхаживали советские и махновские патрули.

5 января к комбригу Левензону явился Белаш — начальник штаба махновской «армии». Он просил передать Якиру, что «командарм» Махно хотел бы видеть его у себя в штабе в Александровске. Вечером Якир сообщил ответ. Смысл его был таким: повстанческая армия обязана неукоснительно выполнять приказы советского командования, боевой приказ для Махно готовится в штабе Уборевича, а он, начдив 45-й, занят срочным делом и в Александровск приехать не может.

В расположении советских полков появились махновские агитаторы. Они затевали горячие дебаты. В дебатах принимали участие и местные рабочие. Махновские демагоги терпели явный провал. Красноармейцы лишь посмеивались над их речами в защиту анархии. Многие агитаторы действовали напрямик — доставали из переметных сум фляги с самогоном, щедро угощали красноармейцев, потом начинали трезвонить о «золотой свободе» в армии Махно и о «старорежимной неволе» в Красной Армии. Убедившись, что их потуги напрасны, они стали выкрикивать свой анархо-босяцкий лозунг: «Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!»

6 января вышедшие из подполья члены большевистского партийного комитета Александровска вместе с большевиками бригады организовали в городе манифестацию. На центральные улицы города вышли тысячи рабочих и членов их семей с красными знаменами и плакатами.

Махновцы попытались было отобрать у демонстрантов плакаты, но им помешали красноармейские патрули. Тогда Махно прибег к одному из своих излюбленных маневров. По городу пронесся слух: «В порту обнаружены склады с деникинским добром!» Вопреки ожиданиям Махно, колонны манифестантов не только не рассыпались, а стали еще более внушительными, собранными. Все же советский комендант послал своего помощника на пристань узнать, в чем дело.

Как оказалось, в одном из пакгаузов махновцы действительно обнаружили кипы английского обмундирования и уже успели подраться из-за добычи.

Помощник советского коменданта, расталкивая пьяных махновцев, подошел к их начальнику, стоявшему к нему спиной, положил ему на плечо руку. Тот круто повернулся, полный возмущения, поправил на глазу черную повязку и вдруг в недоумении широко раскрыл рот.

— Трехсот тридцати трех святителей барбос! — закричал Гайдук. — Жив, Свирид! Видно, ты крепко пришвартовался до причала Махно! Уже в начальниках ходишь. Ну здорово, друг!

— Здорово, Ионул. Как видишь, пока ни пуля меня не свалила, ни вошь не взяла. А ты как? — пытливо рассматривая земляка единственным глазом, спросил Халупа.

— Да так… — неопределенно ответил Гайдук. — Жалко, не встретил тебя в бою. А зараз, понимаю, руки коротки. Промеж нас не то союз, не то перемирие.

Из-за галдежа в пакгаузе Халупа не расслышал ответа Гайдука. Выхватив клинок и грозно размахивая им, он стал выгонять махновцев на улицу. Не без труда справившись с этим делом, усталый, опустился на тюк. Гайдук сел рядом. Халупа достал из кармана коробку трофейного кэпстена, протянул ее земляку. Закурили.

— Вот тут хапали робу наши хлопцы, — начал Халупа. — Думаешь, нужда? Нет. Что схватили — в торбу и в тачанку, а сами в обносках ходят. А тебе, Иона, не нужно? Возьми шинелку, хоч две, хоч три, хоч всю кипу…

— Мне очень нужно, — ответил Гайдук. — Я возьму не одну кипу, а все.

— Ну, это шалишь, — махнул рукой Халупа. — Помнишь, как ты делил сало на хуторе возле Цебрикова? «Шмот мне, шмот тебе». Так и я поступлю: кипа нам, кипа вам. И не обижайся, земляк. Такая установка батьки! Он коммунистов не очень милует, а до красноармейцев всей душой. Тебе, Иона, я вижу, шинелка не нужна. Твоя, как и моя, первый сорт, охвицерская. Сейчас все обозники в английских шинелях ходют. А в таких, как наши, только боевики.

— Да, Свирид, боевики крошили головы белякам, а вы, видать, за их шинельками только и шастали. Мы вон уж где побывали, аж за Москвой. И теперь опять же гоним Деникина, а вы все на одном месте мурыжитесь. Прилипли, что ли? А как ты сам, Свирид, думаешь добираться до нашей Бессарабии? На Махно надеешься? Плохая надежда.

Не отвечая на вопросы Гайдука, Халупа ударил себя по коленкам:

— Забыл совсем… Встрелись как в великий пост. — Он отвернул полу шинели, достал бутылку, содрал с нее станиолевый колпачок, ловким ударом вышиб пробку. — За встречу хлебнем господского. Коньячок первый сорт! Хапанули мы его в обозе самого генерала Слащева. Это, брешут, ему подарок от наивысших французских буржуев. Теперь слащевский коньячок пользуют наши вожди анархии да вот мы с тобой, Ионул, — катлабухская батрачня. Давай за нашу Бессарабию!

— Не буду! — покачал головой Гайдук. — А скажи, Свирид, у вас за пьянку не расстреливают? Вот, я знаю, у нас одного командира чуть не шлепнули за полстакана бражки, за то только, что пахло у него изо рта. Вот какая она строгость в Красной Армии! А не будь ее, вряд ли встретились бы мы с тобой, Свирид.

— У нас за пьянку не стреляют. За другой любой пустяк — пожалуйста! А теперь ответь мне ты, Иона: может ваш командир по своему усмотрению, без суда, убить бойца?

— Только в бою, за трусость! — ответил Гайдук. — А так без трибунала никто не смеет, даже начдив или там командарм.

— То-то, — скрипнул зубами Халупа. — А у нас, по секрету тебе скажу, не то что батько или душегуб, что при нем, Задов, а каждый командир полка сам судья, сам и палач. Любого бойца может хлопнуть, и спрос с него как с гуся вода. Вот этой «свободы» я не понимаю. Даже поделиться не с кем. Тебе, как старому другу, говорю первому. — Халупа осторожно оглянулся. — С полмесяца назад сколько людей пропало! И не в бою, Иона. Батько сам расстрелял. Помнишь Абрама Полонского? От вас пришел с огромным войском. У нас командовал стальной дивизией. Как, бывало, обложат нас кругом беляки, Каретник все наблюдает фланги, а в лоб, в самое пекло, посылает Полонского. Через то от стальной дивизии остался один только полк. Так вот, хлопнул батько Полонского. Боялся, что переметнется до вас, как летом переметнулся до нас. Видать, не пришлась Абраму по вкусу махновская каша, соскучился по красноармейскому кондёру.

— Да, дорого заплатил он за измену. И поделом, — Гайдук свернул самокрутку, достал из кармана махорку, — А скажи, Свирид, по совести: не набридла ли тебе самому махновская каша? Не пора ли сменить паруса?

— Если даже и набридла, что я могу поделать? Я уже весь с потрохами в этой каше. Пожалуй, теперь я только батьке и нужен. Попадись я в руки вашему Якиру, он меня шлепнет по первой статье. Особенно за Помошную. Напакостил я тогда крепко. Раза два двинул по скулам того командира с бородкой… Того, ну как его, забыл по фамилии, у него еще адъютант девка?

— Не пощастило, Свирид, той девчонке. Кадюки шибко порубали ее под Киевом.

— Жаль, шустрая была. — Халупа тяжко вздохнул. — Видать, так уже оно планидой расписано: которые идейные пропадают, сволота живет.

— Ты о чем? — спросил Гайдук.

— Возьмем нашего Каретника, — опустив голову, продолжал Халупа. — Батьки правая рука. Слыхал, верно, деникинцы горазды золотишко вышибать у населения. Вот и этот наш тоже повадился шуровать. В Никополе созвал громаду. Наган уткнул дулом в стол, пальцем поддержал рукоятку, сказал: «Даю два часа сроку. Упадет наган, шлепну десятого». Смекнули никопольцы — пришли с мешочком золота. Сыпанули. Его хватило до полбарабана. И что думаешь? Устоял наган! Вот тебе, друг, и царство свободы… Нет, Иона, при теперешней качке я только «опущусь на дно морское», но уже, видать, не «подымусь под облака».

— Не поздно, Свирид! Плюнь на батька. Не буду я колупаться в твоей душе, а скажу прямо: давай гудок к отвалу и руби концы. Поясню для примера. Служит у нас один хлопец Макар Заноза. Тоже качнулся не в ту сторону. Только опомнился он в пору. Зараз не то что простили ему, а взвод доверили. Боевик… Явись только, Свирид, с повинной. Повинную голову меч не сечет. И чем раньше придешь, тем лучше.

— А как там мои земляки? — спросил Халупа. — Те, которых я привел из-за Днестра?

— Орлы! — ответил Гайдук. — И ты, брат, орел. Помню тебя! Только забился ты в стаю воронов.

— Задал ты мне, Иона, задачку. Буду думать над ней день и ночь, и еще ночь, и еще день.

— Смотри, чтоб не ошалел от думы. Думы думами, а дело делом.

— Ладно! — махнул рукой Халупа. — Пока нет этих наших «борцов за свободу», вызывай сани, грузи все тюки до себя. Была не была. Семь бед, один ответ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.