Арося второй

Арося второй

В Кучино все напоминало об Аросе: ковер, который он вешал на стену и пришиб молотком палец; промазанные трещины в печке ? руки у Ароси были испачканы глиной, я наклонилась, чтобы поцеловать его, а он, дурачась, подвесил мне на нос глиняную кляксу; вот аккуратно завернутые в газету осколки моей любимой китайской вазы, разбитой при переезде ? Арося собирался достать какой-то специальный клей, но теперь эту вазу не склеит никто и никогда. В заботе, которой меня окружили мама, Иосиф Евсеевич и Соня Сухотина, было что-то трогательное и фальшивое одновременно. Все говорили тихо, опуская и скашивая в сторону глаза, передвигались неслышно, все время предлагали то поесть, то попить, отчего временами хотелось запустить тарелкой в стену Трудно было смотреть в глаза детям, особенно Сонечке ? правды они пока не знали. Ребенок в животе вел себя тихо, как будто отсыпался после выпавших ему потрясений ? так, иногда шевельнется, словно укладывается поудобней.

Я провела в Кучино два дня и, не слушая уговоров, сбежала в Москву. Остановилась у свекра на Даниловской; в Колокольниковом, казалось мне, все еще стоял накрытый к ужину стол, а может быть, уже и нет, я не знала ? кто-то же заходил туда за Аросиными вещами, в которых его потом похоронили...

Как прожила эту неделю, не помню.

Ребенок родился первого марта, на месяц раньше срока. Родился очень быстро ? спасибо, роддом был недалеко.

? Ребенок здоровый, хоть и преждевременный, ? услышала я, очнувшись, женский голос.

? Ошибка, ? возразил мужской, ? он весит три шестьсот.

? У этой матери все дети очень крупные, ? ответил женский.

Когда попала в палату, услышала слова няни ? она махала шваброй под кроватями и разговаривала сама с собой:

? Преждевременный ? не страшно, плохо, что восьмимесячный, такие долго не живут.

От этих безжалостных слов заплакала.

Принесли кормить очень красивого мальчика, с черной кудрявой головкой и синими-синими глазами. Это была маленькая копия отца.

? Арося, Арося, ? шептала я всякий раз, давая грудь, и неожиданно облегчающие слезы проливались у меня из глаз.

На тумбочке стояли цветы ? их передали друзья из издательства.

Вышла я с сыном на ярко освещенное мартовским солнцем крыльцо и была оглушена овациями большой толпы друзей и сослуживцев. Я была тронута, растрогана; мой единственный, который когда-то встречал меня с Сонечкой и Эдиком, как будто был рядом, просто потерялся в толпе, казалось, стоило только поискать глазами и...

В Колокольников не могла даже помыслить зайти ? казалось, переступлю порог, и сердце остановится. Отправилась с малышом на Даниловскую, к свекру.

Услышав, что я называю малыша Аросей, Иосиф Евсеевич схватился за голову и, давясь рыданиями, выбежал из комнаты. Сея, пряча глаза, объяснил мне, что по еврейскому поверью называть новорожденного именем умершего родственника можно только годом спустя, что это очень плохая примета ... Но я уже привыкла, и никакое другое имя, как мне казалось, мальчику не подходило.

Еще находясь в роддоме, попросила Митю, своего младшего братишку, обменять комнату в Колокольниковом «на любую», лишь бы в ней можно было переночевать, но непременно с центральным отоплением, чтоб не заниматься дровами. Я приняла твердое решение жить с детьми на даче ? не могла представить, чтобы они ходили по московским улицам, где их могла постигнуть участь отца.

На Даниловской сумела выдержать несколько дней ? красные от постоянных слез глаза Аросиного отца, непонятное чувство вины, которое отчего-то я испытывала в этом доме, тяготили меня. Как-то заехал Лазарь Шапиро и предложил перевезти меня с малышом на дачу. Я, конечно, согласилась.

С нами поехала Соня Сухотина. Лазарь машину вел сам. Дорогу, разумеется, никто не чистил. Машина шла юзом, буксовала, не раз застревала в глубоком снегу, и ее приходилось откапывать, потом сдавать назад и с разгону снова врезаться в снежную целину. Лазарь разделся до рубашки, но и та была насквозь мокрой от пота. Наконец добрались; глаза у Лазаря блестели, он чувствовал себя героем, и заслуженно ? мы с Соней, конечно, старались, как могли, тешить его мужское самолюбие. Да что говорить, я и в самом деле была ему очень благодарна. Лазарь выпил несколько чашек чаю, и они с Соней уехали, пообещав не забывать меня и навещать при первой возможности...

В тот же вечер собрала домработниц;

? Содержать двоих мне теперь не по карману. Кто из вас останется со мной?

Тамара выскочила вперед:

? Я первая пришла к вам, поэтому вы должны оставить меня.

Маша сказала:

? Я бы рада остаться, но коль Тамара так говорит, я уйду.

Тихая и работящая Маша нравилась мне больше Тамары, но подвел «демократизм»: написала Маше хорошую характеристику, поблагодарила за работу, и та, стараясь не встречаться со мной глазами, собралась и ушла.

Меня мучила бессонница, почти до утра стояла у окна. Поселок, занесенный снегом по окна, был пуст ? ни огонька. Байкал ? чудесная собака ? натоптал узкие тропинки, и его спина непрерывно мелькала в сугробах. Наблюдая за собакой, успокаивалась, ложилась в постель и засыпала. Будил меня малыш. Он просыпался в одно и то же время, ел по часам, а когда бодрствовал, тихо лежал и чему-то улыбался; старшие дети больших хлопот не доставляли, разве что Сонечка иногда спрашивала, где папа, но легко удовлетворялась ответом, что он надолго уехал. Сказать ребенку правду не решалась, да и как было ей объяснить, что такое смерть? Я сама до конца этого не понимала. Казалось, Арося вот-вот вернется из этой своей внезапной командировки, сбросит на стул тяжелое от мокрого снега пальто, снимет запотевшие очки и, сощурив синие глаза, виновато уткнется лицом в мое плечо...

Тамара собрала сумки, взяла у меня деньги и утром отправилась в Москву за продуктами, сказала, что, может быть, навестит сестру. До вечера я была спокойна, а ночью не сомкнула глаз, вскакивала при каждом шорохе; воображение воспалилось ? представлялись всякие ужасы с участием машин и трамваев. Утром, бросив детей, попыталась, увязая в сугробах, найти хоть кого-нибудь в поселке, но он был стерильно пуст: ни дымка, ни тропинки, ни собачьего лая ? только девственные снега и мертвая тишина, изредка нарушаемая близким и одновременно таким далеким и недоступным грохотом поезда. Вернулась, а малыш, всегда улыбчивый и спокойный, зашелся в крике. Схватила его, стала укачивать и вдруг почувствовала ? падаю. На самом краешке сознания успела бросить ребенка на кровать и провалилась в темноту. Очнулась ? лежу на полу, Соня и Эдик теребят меня, громко плачут, личико Ароськи от крика сделалось багровым.

Обмороки стали повторяться. Друзья ? Соня Сухотина, Мендж, Лазарь, назойливо обещавшие навещать, вдруг все разом исчезли ? ни слуху, ни духу. Оставить детей одних и идти к телефону на станцию? ? невозможно, они и без того были перепуганы моими припадками, и, судя по их притихшему виду, растерянность и паника, охватившие меня, этот страх только усугубляли. Выбираться отсюда с грудным ребенком на руках ? Эдик едва научился ходить, а шестилетней Соне огромные сугробы явно не по силам ? было бы безумием. И я застыла в ожидании. И время как будто застыло.

Кормила детей кашами, благо был запас, а воду вытапливала из снега: ходить к колодцу по пояс в снегу не хватало сил.

Так прошла неделя, а может, и больше.

Когда раздался стук в оконное стекло, вздрогнула от неожиданности и даже испугалась ? настолько отвыкла от людей ? и только потом бросилась открывать.

Это была женщина, у которой мы летом брали молоко. Она от кого-то прослышала о моем несчастье и не поленилась проторить в сугробах дорогу, чтобы «выразить сочувствие». Узнав о моей беде с Тамарой, успокоила:

? Улепетнула девка, не иначе, много денег ей дала.

Да, денег было больше, чем составляла бы ее зарплата при расчете, но верить в такое бездушие не хотелось. Посещение молочницы меня встряхнуло ? послала через нее телеграмму маме, чтобы немедленно приехала ко мне.

А через день явилась Тамара:

? Сестра велела уволиться от вас и устроила на фабрику, ? глядя невинными глазами, простодушно заявила она. ? Вот, привезла вам те деньги, что остались от расчета с вами. Сестра сказала, что ни к чему мне с вами оставаться, горе мыкать, еще наголодаешься у вас.

? А зачем заставила уволить Машу?

? А я тогда не подумала!

Вскоре ко мне в Кучино приехала мама. Она сказала: «Справимся», ? и искать работницу я не стала.

Мама рассказала, что взяли Ивана Ивановича ? обвинили в поджоге двух стогов сена и падеже лошади. Дали восемь лет.

? А тетя Лиза как? ? спросила я.

? Как-как? ? почему-то рассердилась мама. ? Плачет.

Так прошли декретный и очередной отпуска. В начале мая я была вынуждена выйти на работу и оставить ребенка на «подкормку». Понимала, как опасно искусственное вскармливание, особенно в начале лета, но другого выхода не было ? надо кормить семью из пяти человек.

Автобусы от Калужской площади ходили редко, а людей на остановке накапливалась уйма; все спешили к одному времени, опаздывать было нельзя: свирепствовал закон, введенный в начале года, по которому за опоздание на двадцать минут человек сразу шел под суд, за трехразовое по пять минут в течение месяца ? тоже. Приезжали утомленные, злые. Долго не могли отдышаться, наговориться о том, как ехали.

Тяжелая атмосфера царила в новом здании ВЦСПС. Многие председатели ЦК профсоюзов были арестованы как «враги народа» ? среди них оказался и Лазарь Шапиро. Сделалось стыдно тех ироничных мыслей, что были навеяны его внезапным «исчезновением»... В те же мартовские дни, когда я не понимала, отчего вдруг все покинули меня, и очень на это обижалась, арестовали мужей Сони Сухотиной и Менджерицкой, а их самих сняли с ответственной работы и перевели на технические должности. Само собой, им было не до поездок ко мне. Мендж даже считала, что меня не следует «компрометировать», подчеркивая нашу большую близость. Так она себя и вела, когда я вышла на работу. Соня же, тяжело переживая несчастье, не раз говорила мне, что я изменилась к ней; она усматривала симптомы моего отчуждения в том, например, что я могла промчаться по коридору и на ходу лишь кивнуть при встрече. Тогда я стала демонстративно останавливаться и на глазах у всех целоваться с ней, чем раньше никогда не занималась, ? все для того, чтобы подчеркнуть свое неизменно хорошее отношение[51].

В работу я погружалась немедленно.

В глубине души копился страх, что не выдержу материальных затруднений и мои дети будут голодать.

Этот страх с особенной силой проявился, когда началась кампания подписки на очередной заем. Подписалась лишь на оклад. Боже мой, какой поднялся шум: вызвали в партком, уговаривали, стыдили. Но я уперлась и твердила одно:

? У меня на руках трое детей и мать.

? Не ты одна такая. Ты комсомолка! Ты обязана подписаться на полтора оклада, как постановили!

Но я отстояла свое право матери-одиночки.

Оформила обмен Колокольникова переулка на улицу Станиславского ? комната была вдвое меньше, девять метров, узкая и высокая, но с центральным, как и просила Митю, отоплением.

Издательство в порядке эксперимента перевели на сдельную оплату труда. За выполнение нормы оставался прежний «фикс» ? девятьсот рублей, а все, что делал работник сверх нормы, оплачивалось по особым расценкам: за рукопись (причем с количества страниц, представленных автором, а не за сданные ? таким образом, «излишества» сокращать поощрялось), за гранки, верстку, сверку и сигнал. Я работала как заведенная и днем, и часто по ночам, благо, бессонница продолжала мучить. И очень скоро стала зарабатывать до двух с половиной тысяч в месяц ? сумма по тем временам очень большая.

Мама с детьми справлялась, она привыкла возиться с ними, своих вырастила шесть человек и трех внучек ? дочерей Симы и Шурки. Так в работе, в ежедневных поездках на дачу к детям проходило жаркое лето тридцать восьмого. Рано утром, убегая на работу и возвращаясь поздно вечером, упорно пыталась покормить Ароську грудью, но он уже привык к бутылочкам, сосал плохо и постоянно отвлекался.

Страстное желание ? встретить кого-то, хоть немного похожего на Аросю, ? преследовало меня. Я жадно всматривалась в лица, отрешенно проплывавшие ? когда вверх, когда вниз ? на соседнем эскалаторе, но нет ? ничего похожего. И только маленький все больше напоминал его. С какой-то болезненной нежностью я прижимала к себе черноволосую головку Ароськи, как будто у меня собирались его отнять, и любовалась синими, продолговатыми и такими чистыми глазками.

Вечером 27 сентября его вдруг вырвало. Испугалась, а мама говорит:

? Вот и утром, после твоего отъезда, ? так же. И поносик открылся.

Ужас сжал сердце. Я не сомневалась ? это токсическая диспепсия, от которой с таким трудом спасли когда-то Эдика. Ребенок увядал на глазах. Схватила его и ранним утром помчалась в Москву, в платную детскую поликлинику. Там мой диагноз подтвердили. Прокололи ушки, взяли кровь, дали срочное направление в больницу. Вызываю «скорую», отвечают:

? С диспепсией уже не кладем, берем только со скарлатиной.

Ни Лангового, ни Виленкина в Москве не оказалось ? пришлось вспомнить их уроки: физиологический раствор и охлажденное грудное молоко частыми, малыми дозами. Спасибо маме ? почувствовав недоброе, она приехала ко мне на следующее утро, оставив детей на соседку по даче. Но мальчик увядал с каждым часом, делался все слабее и слабее и в ночь на 1 октября ? умер. В Сонечкин день рождения. Оставила неживое тельце с мамой и метнулась на дачу. Соседка, узнав о нашем горе, заохала, заплакала и попросила денег.

? Ой, что же делать? Сонечка созвала всю улицу на свой день рождения... Как вы теперь на это смотрите?

Ну, как? Конечно, дала деньги, попросила устроить все как надо и не говорить детям, что их братик умер.

Вернулась в Москву и занялась организацией похорон с помощью друзей в издательстве. Сама положила малыша в крошечный гробик, украсила цветами и даже сфотографировала, а потом отвезла на Дорогомиловское кладбище, где его опустили на гроб отца[52]...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.