Бирюлево-Товарное
Бирюлево-Товарное
Я родилась под Москвой ? в Бирюлево, под грохот проходящих поездов, лязг вагонных буферов на «горке» и скрежет тормозных «башмаков». В 1905 г. мой отец Нечепуренко Харитон Филиппович приехал на эту сортировочную станцию, скрываясь от полиции Старо-Оскольского уезда, где был помощником волостного писаря, а в свободное от работы время строчил для крестьян жалобы на местное начальство губернатору и царю. Земляки пристроили его на должность конторщика станции. Затем он стал кассиром-таксировщиком, билетным кассиром, а потом уже дежурным платформы «Герасимовская[1]».
Мои братья Алеша, Сима, Петя и маленький Коля росли и учились в деревне Мышинка у бабушки, под Старым Осколом; меня же, единственную девочку в семье, моя мама Феодора Кронидовна предпочитала «держать под боком».
Дрова в печи прогорели, мама торопилась поскорее посадить в нее хлеб и, тяжело дыша, месила тесто. Вдруг я услышала крик и в ужасе оглянулась. Мама схватилась за живот.
? Беги за Петром Петровичем! ? выдохнула она.
В коридоре я с разбегу налетела на соседку.
Фельдшер жил в нашем железнодорожном доме, только вход к нему ? с другого крыльца. Он спокойно выслушал мой испуганный лепет, вымыл руки и пошел со мной.
Постель родителей стояла за перегородкой ? оттуда доносился слабый детский плач. Соседка крикнула;
? Таз с водой!
Петр Петрович не спеша наполнил таз и, нечаянно выплескивая воду, отправился за перегородку. Я нырнула следом, меня прогнали, но все же мельком увидела красное скользкое тельце.
? Молодец! ? похвалил Петр Петрович соседку. ? Хорошо справилась!
И вскоре ушел.
Мама долго не могла выбрать имя: одно ? носил мальчик-сосед, бывший, по ее мнению, хулиганом; второе ? принадлежало известному воришке; третье было неблагозвучным. Остановилась на Викторе. К тому же ей хотелось, чтобы «крестной» новорожденного была записана ее сестра, моя тетка Рая, но та учительствовала в деревне и приехать, конечно, не могла. Мальчика несла в церковь соседка, принявшая роды. Отец Александр отругал кумовьев за опоздание и сильно рассердился, узнав, что настоящая крестная отсутствует; с испугу соседка сначала забыла, как зовут крестную, а потом забыла выбранное мамой имя. Священник опустил крошку в купель и сказал:
? Нарекаю Александром!
Это имя было у него самое популярное. Так звали его самого, так звали начальника станции, а из двух престолов ? один был Александра Невского.
Когда маме сказали, что младенца нарекли Александром, она всплеснула руками и воскликнула: «Неужели будет, как Шурка Ястребов?!» Это был в нашем поселке самый хулиганистый парень.
Училась я в соседнем селе. Наша школа-девятилетка ? роскошный двухэтажный особняк с балконами и огромной террасой, «подаренный» советской власти миллионером Бахрушиным, ? размещалась в вековом парке на берегу залива Царицынских прудов. В моде было самоуправление школьников ? учителя власть не показывали, руководили тактично и незаметно[2].
Я была довольно невзрачной девчонкой, хотя слыла «острой на язычок», умевшей поддержать беседу и весьма начитанной по сравнению со сверстницами. Никогда не держала в руках словарей, но удивительным образом могла объяснить почти любое иностранное слово. И очень удивилась, узнав, что такие словари существуют. Подружка, Ира Анискина. предупредила меня, что кое-кто решил устроить мне «проверку». Я разозлилась ? ах так!
И вот однажды в перемену одноклассники окружили меня, у одной девочки в руках словарь.
? Что такое догмат?
? Собачий ход, ? без промедления ответила я.
? А что такое циник?
? Человек, который делает цинковую посуду.
Проверяющие засмеялись.
? А что значит, «он цинично рассмеялся?»
? Значит, что его смех был похож на звон жестяной посуды!
В эту минуту вошла в класс Екатерина Васильевна, преподавательница литературы.
? Отчего так весело? ? спросила она.
? А Рая говорит, что циник, это человек, делающий цинковую посуду.
? А что они меня проверять задумали! ? возмущенно закричала я.
? Нехорошо, ? сказала Екатерина Васильевна, обращаясь к девочкам, которые держали словарик, ? надо было это сделать не тайно, а совместно. А циник ? это человек, для которого нет ничего святого. Уверена, что Рая это знает!
В двадцать втором году я влюбилась в Васю Минина.
В восемнадцать он стал секретарем партийной организации железнодорожников, в которой состояли очень взрослые люди ? маститые машинисты, кондукторы, дежурные по станции. Но он не кичился, не напускал важности, танцевал на клубных вечерах и пользовался огромным успехом у поселковых девочек.
Познакомилась я с ним в Бирюлевском драмкружке, которым руководил артист Малого театра Сафонов.
Мы подружились, и так крепко, что, когда Василия направили учиться в «свердловку», я стала получать из Москвы длинные, приводившие меня в трепет и восторг «поучающие» письма; чтобы не ударить лицом в грязь, отвечала со всей присущей мне в то время «эрудицией и остроумием». На выходные Вася приезжал домой, мы виделись, но переписке это не мешало.
Мои родители были религиозны и заставляли посещать поселковую церковь. Была она пристроена к одноэтажному деревянному зданию железнодорожной школы и имела лишь алтарь и небольшое при нем помещение. В дни богослужений стены, отделявшие церковь от школы, раздвигались. По большим праздникам присоединяли три учебных класса, куда набивалось чуть ли не полтысячи народу. Выполняя предписание «об отделении церкви от государства», раздвижные стены заложили кирпичом. Теперь здесь едва помещались двадцать человек. Местный священник перестал совершать службы и выполнял только «требы».
Вместо того чтобы дождаться самоликвидации церкви, парторганизация приняла решение ее закрыть. Молодому коммунисту Петрову было поручено залезть на крышу и снять крест. Собралась толпа, комсомольцы радостно гоготали. Я, видя поблизости суровое лицо отца и плачущую маму, не смеялась, но в душе была довольна. Веселил сам процесс; смеялись и улюлюкали, когда по косогору бежала женщина с распущенными черными волосами; осыпая проклятьями сына, ломавшего крест, она приблизилась к нам ? и все замолчали. И партийцы, и комсомольцы. А потом крест упал на землю. К нему медленно подошел мой отец, молча поднял, поцеловал и передал рядом стоящему. Большой, тяжелый крест поплыл по кругу, его истово целовали и передавали дальше, вызывающе глядя на кучку партийцев и комсомольцев.
? Может, Рая, ты тоже комсомолка? ? уже дома тихо спросил отец.
О том, что я состояла в школьной ячейке, домашние не знали. Сознаться же сейчас, когда отец разъярен, ? тем более невозможно. И я, как евангельский Петр от Христа, отреклась от комсомола. Предательство жгло меня, и наутро я поспешила рассказать о нем Васе
? Порывать с родными не стоит. Мест в интернате все равно нет, а школу окончить надо.
Инициативная группа верующих, где отец был заводилой, написала петицию правительству; в ней, сославшись на декрет «Об отделении церкви от государства», по которому не разрешалось закрывать церкви, если имелись двадцать человек, желающих содержать ее за свой счет, потребовали восстановить справедливость. С положительной резолюцией Ленина бумага попала к Рыкову и Смидовичу, и отец был в числе тех, кто ездил к ним на прием. Местной власти было дано указание отвести участок для строительства новой церкви и кладбища при ней. Новый батюшка, окрыленный высоким заступничеством, проявил такую расторопность, что летом 1923 года строительство уже шло вовсю[3].
Незадолго до Нового года мы репетировали забавный водевиль. Вася играл роль мужа, я ? жены. С репетиции мы ушли раньше других, и тут впервые он взял меня под руку. Горячая волна накрыла сердце, я прижалась к нему. Он обнял меня и стал целовать. Я отбивалась, говорила, что между друзьями такого не должно быть.
? Глупышка, ? отвечал он между поцелуями, ? наше желание быть только «друзьями» ? ерунда! Дружба с девушкой ? невозможна. ..
И я не возражала. Он целовал меня, и я уже отвечала ему, и слов мы больше не произносили. Так ходили до полуночи от товарной станции до моего дома и не могли расстаться.
Лицо пылало, когда я вошла в квартиру ? дверь обычно не запиралась до моего возращения с репетиции. Я была счастлива, что никто меня не видит, и, не отвечая на ворчание проснувшейся мамы, быстро улеглась в постель, благо, стояла она за ширмой, сразу у входа; переполненная счастьем, оттого что любима, заснула только под утро.
Весь следующий день жила ожиданием вечера. Все были в сборе, когда я вошла в зал, где проходила репетиция.
Первое, что услышала, ? громкий Васин смех. Мне показалось, он сказал что-то касавшееся меня ? сестры Сагай, сидевшие с ним рядом, посмотрели на меня и громко засмеялись.
Весь вечер он усиленно «ухаживал» за сестрами, особенно за младшей, которую я считала «старухой», ведь ей исполнилось «целых двадцать три года»! Во время репетиции он был небрежен в роли и, получив замечание от режиссера, вдруг сказал:
? Что ты о себе возомнила?
? Запомните, я больше с вами незнакома!
? И отлично, ? сказал он и как-то весь передернулся.
Режиссер хлопнул в ладоши:
? Вы что, текст забыли?
Как только мои эпизоды закончились, я убежала домой и беззвучно прорыдала всю ночь. «За что? За что?» ? спрашивала я неизвестно кого и никак не могла понять ни смысла, ни причины того, что произошло. Переписка наша прекратилась. При встрече мы не здоровались, вернее, я не отвечала на приветствия, которые как ни в чем не бывало ронял в мою сторону Вася. А между тем забыть его не могла и от этого своего бессилия страдала страшно...
Освящение нового храма было назначено в праздник Пасхи весной 1924 года. Отец потребовал, чтобы я и мой брат Серафим присутствовали на литургии. А комитет комсомола строго всех предупредил, что не пришедшие в эту ночь на «комсомольскую пасху» в клуб будут отчислены. Брат Сима уже работал на железной дороге и, как и я, состоял в комсомоле тайно. Но испугался он не угроз комитета, а отца и пошел в церковь. Я же, школьница, слишком дорожила своим членством, а потому отправилась в клуб, тем более что была активным участником театрализованной постановки.
Домой пришла прежде родных и улеглась спать. Отец, вскоре вернувшийся из церкви, выволок меня из постели и попросту попытался выпороть. Я вырвалась и, несмотря на то, что была еще ночь, как безумная помчалась в «родную» школу ? в Царицыно. При школе существовал интернат, в котором жили дети из дальних деревень. Директор ? коммунист Сергей Михайлович Тетерин ? не раздумывал ни минуты, узнав о моей «драме». В интернате я еще довольно долго жила и после выпускного бала.
Клуб был забит до отказа. Подсудимые ? Иван Рыжухин и мой брат Серафим ? сидели в зале на передней скамье. Судьи ? члены бюро ячейки ? на сцене, за столом, накрытым кумачовой скатертью. Графин с водой и стакан заменяли председателю суда звонок. Иван свое посещение церкви объяснил любопытством, Сима ? требованием отца.
? Он и меня бы выгнал из дому, как сестру, ? потупившись сказал брат.
? Твоя сестра ? молодец! ? сказал судья и постучал стаканом о графин ? А ты нарушил устав.
? Я больше не буду.
? Что, товарищи, простим его на первый раз? ? великодушно спросил судья собравшихся. ? Но только если дашь слово, что впредь отца слушаться не станешь.
? Что же? Это я, значит, должен от отца отказаться, что ли? ? переспросил Сима.
? Если отец будет гонять тебя в церковь, ? да!
? Отец не уступит, а отказаться я от него не могу! ? твердо сказал Сима[4].
Бюро постановило исключить брата из комсомола[5]. Ивану Рыжухину, посетившему церковь только из «любопытства», вынесли выговор.
В ту весну по улицам нашего поселка запорхала фея. Мы, девчонки, быстренько разведали, что она москвичка, дружит с сестрами Пожарскими с «литера» и что зовут ее Шурочкой.
Я едва не лопнула от гордости, узнав, что эта неземная красавица гуляет с моим старшим братом Алексеем.
Ее отец торговал битой птицей в Охотном ряду, старшие сестры, тоже удивительно красивые, были замужем за «нэпманами». Один зять держал обувную лавку на Серпуховке, другой имел магазин еще где-то. Одевались сестры, с нашей точки зрения, «сногсшибательно».
А вскоре зашла речь о свадьбе. И ее, и мои родители, да и сама Шурочка хотели, чтоб они стали первой парой, венчанной в новом храме. Алексей, не выдержав натиска родни, сдал партбилет и был волен делать, что заблагорассудится. Торжественно, с золотыми коронами на головах, при огромном скоплении народа, Шурочка и Алексей обвенчались, как и рассчитывали, ? первыми.
Поздней осенью, на Октябрьские ? я читала «Марсельезу» Леонида Андреева, ? когда все ушли танцевать, осталась сидеть на сцене одна. Занавес был задернут. Играл духовой оркестр, а мне было невыносимо тоскливо.
Вдруг вошел Вася:
? Здравствуй, Рая, с праздником!
Сердце сразу забилось, но нет ? ничего не ответила.
? Будет дуться! Мы же не дети! ? и протянул мне руку. Я не приняла руки, повернулась и ушла. И хотя слезы душили, гордилась собой.
В 1924-м отгремел выпускной бал, и из школьной ячейки пришлось перейти в бирюлевскую ? по месту жительства. Здесь по-прежнему первую скрипку играл Вася Минин ? по окончании «свердловки» он вновь был избран секретарем парторганизации. Со мной он повел себя так, будто между нами не было никакой ссоры. Я же по-детски продолжала держаться своей клятвы и порой вызывающе не отвечала на его приветствия; в одной компании нас даже стали знакомить ? и я была вынуждена пожать ему руку. Однако, когда он попытался заговорить со мной, демонстративно не отвечала. Несмотря на эти мои «закидоны», он рекомендовал меня в председатели юношеской секции нашего клуба, в задачу которой входила организация развлечений как для молодежи станции, так и для молодежи села Покровского и сельхозтехникума в Битцах, прикрепленных к нашей «базовой» ячейке. Мы устраивали вечера отдыха, ставили спектакли и всегда много танцевали. А Вася... он тоже много танцевал... и отчаянно флиртовал: с Таней из сельхозтехникума, с Елей Сагай, с Катей Балашовой и с моей подругой Ириной Анискиной, несравненной красавицей. Она считала, что уж я-то никак «не подвластна его чарам», и делилась со мной или своей печалью, когда он уходил с вечера с другой, или радостью, когда накануне, провожая ее, обещал жениться; бесстрастно выслушивая признания подруги, страдала я невыносимо ? не то от зависти, не то от ревности. И злилась на себя. Иногда пробиралась под распахнутые в сад окна парткома и подслушивала, обмирая от звука голоса, как Вася проводит заседание.
Мое проживание в школьном интернате затянулось, и выхода видно не было. Вася посоветовал подать заявление о переводе из комсомольцев «в сочувствующие» ? именно так и поступила. Теперь я могла посещать церковь и одновременно работать в комсомоле. Отец меня простил ? я вернулась домой.
В приеме в университет мне отказали ? якобы потому, что не было полных семнадцати, а на самом деле из-за того, что ходила в «сочувствующих». И осенью 1924 года я поступила в театральный техникум (читала из «Мцыри»). Вскоре после моего зачисления его перевели «на хозрасчет», платить теперь надо было двести рублей в год, вдобавок я потеряла право на бесплатный проезд. Отец, получавший двадцать пять рублей в месяц, не мог позволить себе этой, с его точки зрения, «роскоши». Бушевала безработица, специальности не было, и я поступила на курсы стенографисток, совмещая учебу с занятиями в «театре-студии чтеца» под руководством профессора Сережникова[6].
Брат Васи, Иван, избранный коллективом станции народным судьей, пригласил к себе на работу ? в Царицыно.
К весне 1926 года я так «оборвалась», что обрадовалась этому предложению безмерно. Поначалу была помощником, а уже через полгода стала секретарем суда с жалованьем вдвое больше прежнего.
В начале лета Ира Анискина познакомила меня со своим новым женихом.
? Георгий Ларионов, ? представился он.
Это был высокий, красивый парень с выразительными глазами и грамотной речью. Я обрадовалась ? одной претенденткой на Васю стало меньше. А вскоре узнала, что Георгий добровольно ушел в армию, в погранвойска.
? Это чтоб на мне не жениться! ? зло объяснила Ира.
Вечером мы отправились в клуб на танцы, Ира, как всегда, плясала лучше всех, быстро подхватила нового кавалера, и я за нее беспокоиться перестала.
В день рождения ? мне исполнилось девятнадцать ? Ремешилов, юрист из нашей консультации, торжественно водрузил на мой стол красивую круглую коробку, перевязанную розовой лентой.
? Что это? ? удивленно спросила я.
? Секрет! Раскроете в перерыв, а то испарится! ? ответил он.
И вдруг из своей комнаты выходит Иван Минин. Заметив коробку, сказал:
? Что-то я не понял...
? Меня Ремешилов поздравил!
? Зайди-ка ко мне. ? И брезгливо указал на коробку: ? С ней.
Судья плотно закрыл дверь, разрезал ленту, нервно поднял крышку... Торт! Да какой! С роскошными кремовыми розами, фруктами ? ничего подобного мне не только не приходилось есть, но и видеть.
? Знаешь, как это называется?
? Подарком ко дню рождения.
? Нет, при твоем служебном положении ? это взятка!
? Разве Ремешилов истец или ответчик? Он такой же сотрудник, как и я!
Молча взяла торт и пошла в консультацию ? возвращать «взятку». Ремешилова уже не было, уехал. Подальше от судейских спрятала торт в нижний ящик стола.
По пути домой встретила Васю.
? Почему глазки такие грустные?
? Досталось мне от твоего старшего братца!
В конце моего рассказа он уже хохотал во все горло.
? А ты не отдавай торт. Завтра забегу к тебе домой ? и слопаем за милую душу!
На другой день я снова не застала Ремешилова и, боясь, что такое добро испортится, принесла торт домой. И Вася пришел!
Как-то проходило у нас одно дело с мальчишкой, карманным вором. Обвиняемый значился по домашнему адресу. В суд явились все, кроме обвиняемого. Дело было мелкое, решено было его рассмотреть, обвиняемому дали условно 6 месяцев. И вдруг через несколько месяцев поступает к нам запрос от прокурора, не числится ли за нами подследственный такой-то ? в ожидании суда в Бутырках он «объявил голодовку». Я, памятливая на фамилии, сразу же стала уверять Ивана Алексеевича, что такое дело проходило. Подняли его и обнаружили, что в сопроводительной бумаге из милиции не было ни слова о том, что парень арестован и заключен в Бутырки, ? а мы-?? искали его по домашнему адресу! Уже вечерело, но Иван Алексеевич отсек взглядом все мои протесты и отправил в тюрьму с выпиской об освобождении. Там я разыскала паренька ? его, ослабевшего от голода, при мне перевели из камеры в госпиталь, чтобы перед освобождением подлечить последствия голодовки.
В тюремном дворе я перепутала двери и заблудилась. Попросила охранника помочь. Он спросил, как я здесь оказалась. Выслушав объяснения, засмеялся:
? Попасть к нам просто, а вот выйти... ? и, взяв меня под локоть, любезно проводил к выходу.
А летом 1927 года меня направили работать в Павшинский народный суд. Я стала взрослой, и Бирюлево вдруг ? так мне тогда казалось ? сделалось прошлым.
На следующий день мы вновь встретились у стен Кремля.
? Вы ни словом не обмолвились о своей личной жизни, ? сказал он. ? Я даже не знаю, замужем ли вы?
? Мой муж погиб в тридцать восьмом. У меня двое детей, и есть человек, с которым мы собираемся пожениться. Сейчас он на военной службе, в Ташкенте.
? Мусатов?
? Вы подсмотрели, кому я отправляю переводы?
? Есть такой грех, но поверьте, случайно!
? Верю, ? засмеялась я. ? Как только все вернутся на свои места, в особенности ваша жена, наша дружба развеется как дым.
? Почему вы так думаете? ? он схватил меня за руку, ? Лена ? чудесный человек, она вас полюбит, ? сказал так и смутился.
В этих словах я услышала прекрасную характеристику жены, и мне вдруг сделалось тоскливо.
? Может, вы боитесь, что дружба со мной не понравится Мусатову?
? Почему боюсь, я человек независимый и самостоятельный. И все еще решаю вопрос, быть или не быть нам вместе.
? Вот и хорошо, ? явно обрадовался он. ? А теперь побежали в цекаопасную зону, а то опоздаем!
Так мы называли Старую площадь, на которой уже стеснялись появляться вместе, в особенности под руку. Сотрудникам ЦК, знавшим нас, наши фамильярные отношения явно не нравились.
А мы уже не могли обходиться друг без друга.
На следующий день наша послеобеденная прогулка не состоялась: в отделе было длительное совещание с учеными. Вместо обеда ? чай с бутербродами прямо в зале заседаний.
Сотрудники, милостиво отпущенные притомившимся Сергеем Георгиевичем, быстро разошлись, а я осталась, чтобы перечитать записи выступлений и привести в порядок протокол. Когда за мной захлопнулась тяжелая дверь подъезда, была уже ночь. Я сделала несколько шагов по направлению к метро, как вдруг меня схватили за руку. Я испуганно обернулась.
? Я ждал вас, — тихо сказал Иван Васильевич, ? целый день мы были вместе, а вы даже не взглянули на меня. Вы обиделись?
Он угадал: какая-то непонятная мне самой обида томила меня. И правда, во время совещания я смотрела на кого угодно, но только не на него. А может, у этого чувства было иное название? Вдруг завыла сирена. Пришлось спуститься в метро. Налет продолжался долго.
И вот здесь, на платформе станции «Дзержинская», из-за тесноты невольно прижавшись к Ивану Васильевичу, я решилась, как мне казалось ? для развлечения, ? рассказать историю своей юношеской глупости.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.