Поэт и царь

Поэт и царь

Сколько бумаги было изведено, чтобы доказать причастность к гибели Михаила Юрьевича Лермонтова самодержавия, в первую очередь – императора! Сколько очень и не очень ученых доброхотов рылись в биографии поэта и событиях российской истории 30 – 40-х годов XIX столетия, выискивая любые, даже самые незначительные факты, которые можно использовать для доказательства лютой ненависти, которую император якобы питал к поэту.

Именно его враги (агенты III Отделения, представители столичной аристократии или местные недруги), дабы угодить царю, побудили Мартынова вызвать Лермонтова на дуэль – так утверждали авторы практически всех работ, написанных в XX столетии. Вот несколько типичных высказываний, взятых из работ, написанных в разные годы.

Л. Семенов: «„Немытая Россия“ в лице Николая I, графа Бенкендорфа мстила Лермонтову всеми имеющимися средствами…

Некоторые предписания высших властей, носившие секретный характер, не были известны самому поэту, но и то, что он знал, с чем сталкивался лицом к лицу в действительности, достаточно ясно показывало ему, что он находится под постоянным бдительным оком императора и III Отделения».

С. Андреев-Кривич: «Покидает он Петербург по предписанию оставить столицу в сорок восемь часов. Считалось, что Лермонтов был выслан по инициативе шефа жандармов Бенкендорфа… Это – ошибка… Лермонтова выслали непосредственно по распоряжению самого Николая I.

Прожив некоторое время в Петербурге, поэт убедился, что хитрая интрига плетется, что враги – враги и что друзья не силах помочь…

…Судьи судили, и они вынесли приговор… У них нашлись исполнители.

…Вот здесь, в Пятигорске, где-нибудь у подножия Машука… А если нет? Все равно – смертельная опасность. За ним упорно следует взор оловянных глаз. Николай I наметил жертву».

И. Андроников: «Он не знал, что судьба его уже решена, что царь, Бенкендорф и военный министр граф Чернышев внимательно следят из Петербурга за каждым его шагом… Отношение к поэту в кругу пятигорской знати становилось все хуже и хуже. Враги искусно вели интригу, стараясь натравить на Лермонтова кого-нибудь из его знакомых».

И. Ениколопов: «Декабрист Н. Лорер, оставивший интересные записки, в которых уделяется много места Лермонтову, отмечает характерный факт. „Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера; но тут, бог знает откуда, их появилось множество…“ Факт этот Лорер связывает с подготовкой преднамеренного убийства Лермонтова агентами Николая I. Очевидно, такое мнение зародилось еще тогда в передовых кругах русского общества».

С. Иванов: «Уже из заключительных зловещих слов (письма императрице) Николая: „Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову, если это может произойти…“ – явствует отношение Николая к поэту…

И ранее известные документы, и вновь обнаруженные, и опубликованные позволяют более или менее отчетливо представить историю убийства Лермонтова. Ясна роль Васильчикова и его окружения, не менее ясна и позиция царя и придворной клики».

К. Ломунов: «Строки царского письма о романе Лермонтова наполнены ненавистью, которую породило убеждение, что поэта невозможно ни „образумить“, ни заставить смириться. Николай I увидел, что Лермонтова ему не сломить. Оставалось одно – избавиться от него. И письмо царя о „Герое нашего времени“ ясно указывает, что судьба непокорного автора романа была решена».

Э. Герштейн: «…чем чаще указывали Николаю I на выдающийся литературный талант Лермонтова, тем беспощаднее было отношение к нему самодержца. А. X. Бенкендорф, ревностный исполнитель царской воли, последовательно боролся с преемником Пушкина, с поэтом „молодой России“… Вмешательство Александры Федоровны в судьбу поэта только усугубило его тяжелое положение… Приглушенным оставалось также значение социального состава „кружка шестнадцати“. Выяснилось, что, по крайней мере, семеро из шестнадцати молодых людей принадлежали к семействам ближайших фаворитов царя. Следовательно, влияние Лермонтова проникло в эту замкнутую среду. Два этих фактора, несомненно, подогревали личную ненависть к Лермонтову, которая зародилась в Зимнем дворце в дни смерти Пушкина и сохранялась там до самой Октябрьской революции».

Число подобных высказываний можно многократно умножить. Но гораздо существеннее выяснить, почему подобные взгляды оказались столь устойчивыми. Как справедливо отмечает С. Киселев, тезис о том, что «в смерти Лермонтова был активно заинтересован сам царь», поддерживался и либерально-оппозиционными кругами интеллигенции, и близкими поэту людьми. Именно к этим кругам принадлежал биограф Лермонтова П. А. Висковатов, который, работая над своей книгой, немало общался со знавшими поэта деятелями российской либеральной интеллигенции, пылавшей ненавистью к самодержавию.

Ему довелось беседовать также и с фрондирующими представителями высшей аристократии, к которой принадлежали князь Васильчиков, граф Сологуб, князь Барятинский. Пользуясь именем Лермонтова, которого кое-кто из них мог и не любить, эти высокопоставленные антагонисты самодержавия находили повод упрекнуть во всех грехах именно его. Общение с этой публикой и навеяло Висковатову вывод: «Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами, но их главная причина кроется в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа…»

Подобный взгляд на проблему «Поэт и царь» был с восторгом воспринят лермонтоведами XX столетия. Исследователь творчества Лермонтова В. А. Захаров говорит по этому поводу: «Эта туманная фраза послужила поводом к построению концепции о специальном и старательно инспирированном политическом убийстве, осуществления которого настойчиво и последовательно добивались представители определенных влиятельных кругов Петербурга. Главными действующими лицами, по мнению многих авторов, были Николай I и А. Х. Бенкендорф… Еще в 30-е годы появились исследования, в которых российский император Николай I представал как гонитель поэтов, он распорядился, по мнению советских литературоведов, „убрать“ сначала Пушкина, а затем и Лермонтова. Эта версия впоследствии обросла множеством „доказательств“ и нашла воплощение в многочисленных публикациях, вошла во все школьные и вузовские учебники. И хотя за последние годы лермонтоведение пополнилось новыми интересными работами, которые разрушили миф о тайном надзоре за ссыльным поэтом и о „специальном и старательно инспирированном политическом убийстве“, тем не менее, мы продолжаем жить под воздействием этого мифа».

Причину живучести мифа Захаров видит в том, что новые документы и материалы публикуются, как правило, в специальных изданиях с ограниченным тиражом, недоступных массовому читателю. Но мнение об императоре – враге поэта продолжает жить еще и потому, что нынешние исследователи, опровергающие негативное отношение Николая Павловича к поэту, не всегда делают это столь же энергично и основательно, как их оппоненты, и часто ограничиваются лишь общими словами да отдельными примерами. К тому же зашоренность сознания читателей идеологическими доктринами прошлого не позволяет им объективно оценить положение дел. Думается, есть смысл рассмотреть всю цепь эпизодов соприкосновения царя и поэта, чтобы увидеть, была ли «лютая ненависть» Николая I к Лермонтову.

Эпизод первый. «Известно, что Николай I заклеймил последние шестнадцать строк стихотворения „Смерть Поэта“: „Бесстыдное вольнодумство, более чем преступное“. По указанию императора поэта сослали на Кавказ в действующую армию» (М. Давидов). Подобный пафос по поводу жестокой кары, постигшей поэта, встречаем у многих авторов. Но давайте посмотрим, куда был направлен «строго наказанный» автор «возмутительных стихов»?

На Кавказ. На тот самый Кавказ, куда очень многие офицеры-гвардейцы ездили и добровольно, даже рвались порой, зная, что там можно, с одной стороны, найти яркие сильные впечатления, а с другой – сравнительно легко заработать чины и ордена. А. Н. Муравьев, знакомый поэта, говоря о подобных поездках на Кавказ, замечал: «…в то время это было единственное место ратных подвигов нашей гвардейской молодежи, и туда устремлены были взоры и мысли высшего светского общества. Юные воители, возвращаясь с Кавказа, были принимаемы как герои».

Далее: переведен был Лермонтов в весьма престижный (его иногда даже называют «элитным») Нижегородский драгунский полк, славный многими воинскими делами, но в то время активно в боевых действиях не участвовавший. Получается: такое наказание – и не наказание вовсе, а легкое отеческое предупреждение. Но разоблачителей «козней самодержавия» это не устраивает: «Что это? Милость? Нет. Новая тактика!.. От наказания Лермонтов не уйдет, если только не переменится. А покуда можно сделать вид перед лицом петербургского общества, всех грамотных русских, перед дипломатическим корпусом, что он, император, не придает этим стихам большого значения и не считает нужным строго наказывать за них» (И. Андроников).

Менее чем через год сам же Николай – по просьбе не кого-нибудь, а самого шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа – возвращает Лермонтова в гвардейский Гродненский полк, а потом – и в «родной» лейб-гусарский. Единственный минус тут – перевод тем же чином, несколько замедлявший офицеру продвижение по службе. А в остальном… Но и тут врагам самодержавия видится его подлое нутро: «Думается, что здесь был дальний прицел. Царь и его слуга предпочитали держать неблагонадежного поэта под рукою, в столице и Царском Селе, чтобы легче было над ним надзирать» (Э. Герштейн). Но почему тогда «царь и его слуга» не стали держать вблизи себя куда более опасных противников – скажем, декабристов?

Ну а тем, кто все же считает и эту, и вторую отправку Лермонтова на Кавказ суровым наказанием, предлагаем сравнить его судьбу с судьбой другого опального стихотворца, Александра Полежаева. За свою поэму «Сашка», где критиковались, главным образом, университетские порядки и лишь слегка затрагивались верхи Российской империи, Полежаев тоже попал на Кавказ, только в солдатской шинели. Причем император лично распорядился, чтобы он был отдан в солдаты без права выслуги. И потому до конца своих дней Полежаев оставался изгоем. Замечаем разницу?

Эпизод второй. 22 января 1839 года состоялась свадьба родственника поэта, А. Г. Столыпина, с Машей Трубецкой. Венчание происходило в дворцовой церкви в присутствии членов царской семьи. Посаженым отцом невесты был сам император. Разумеется, все приглашенные на свадьбу были строго проверены и отобраны. Из сорока человек, предложенных женихом, присутствовало только шестнадцать. И среди них – Лермонтов. Вместе со своими родными он наблюдал, как невеста появилась в окружении царской семьи, вместе с другими гостями «кушал шампанское вино» в Белой комнате и явно был в доме молодоженов среди принимавших Николая Павловича.

Как видим, питавший «лютую ненависть» к Лермонтову император не возражал, чтобы тот сидел вместе с ним за свадебным столом. Впрочем, разоблачители «мерзостей царизма» и этому придумали иезуитское объяснение: «…автор „Смерти поэта“ был допущен на это полусемейное торжество царской семьи сознательно. Эти факты создают впечатление, что Лермонтова хотели приручить» (Э. Герштейн). Странно, что император не попытался «приручить» еще более опального поэта Полежаева. Или действительно не любимого им князя Сергея Трубецкого, родного брата невесты, которого он даже не допустил на эту свадьбу! Имя Трубецкого, кстати, позволяет рассмотреть еще один момент взаимоотношений царя и поэта.

Эпизод третий. «Постоянным преследованиям Николая I подвергался… Сергей Трубецкой… Ни в какое сравнение не идут с этим проявлением царского каприза жестокие репрессии против Лермонтова. Поэт был переведен в Тенгинский пехотный полк, который вместе с Навагинским пехотным нес в Отдельном кавказском корпусе самые большие тяготы походной боевой жизни. В эти полки ссылались обыкновенно наиболее серьезно провинившиеся офицеры и „государственные преступники“ по делу 14 декабря» (Э. Герштейн).

То ли лютая ненависть к самодержцу, то ли накал верноподданнического усердия совершенно затмили глаза этой почтенной даме. Иначе она заметила бы действительную разницу в репрессиях, примененных Николаем I по отношения к этим двум своим подданным. В 1851 году Сергей Трубецкой увез от нелюбимого мужа некую Лавинию Жадимирскую. За это сугубо бытовое преступление он был посажен царем в Алексеевский равелин – одну из самых жестоких российских тюрем. И, после того как отсидел там порядочный срок, был отдан в солдаты с лишением титула, чинов, состояния и в таком положении находился несколько лет. А Лермонтова за участие в дуэли с сыном французского посла Барантом вновь отправили на Кавказ, правда, уже в Тенгинский пехотный полк, что для кавалериста было очень обидно. Но снова – «тем же чином», то есть опять-таки в статусе офицерском, а не солдатском, как Трубецкого. А ведь само участие в дуэли, согласно действовавшим российским законам, должно было караться чрезвычайно строго, вплоть до смертной казни!

Эпизод четвертый. В июне 1840 года Николай, возвращаясь на корабле из поездки в Европу, писал жене, в том числе и по поводу романа Лермонтова, который взялся читать по ее просьбе:

«13/25 (июня 1840 г.) 10 ¹/₂. Я работал и читал всего „Героя“, который хорошо написан…

14/26… 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый.

7 часов вечера… За это время я дочитал до конца „Героя“ и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. …в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать такие наклонности! Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора. Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и неосуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности – чтобы не вызывать отвращения».

Как правило, обличители самодержавия опускают первые замечания высокопоставленного читателя, свидетельствующие о его искреннем желании дать объективную оценку роману, и цитируют лишь последнюю часть письма, да еще с подобными комментариями: «Строки царского письма о романе Лермонтова наполнены ненавистью, которую породило убеждение, что поэта невозможно ни „образумить“, ни заставить смириться. Николай I увидел, что Лермонтова ему не сломить. Оставалось одно, избавиться от него…»

Но, перечтя еще раз письмо, спросим себя: где же тут ненависть? Неудовольствие – да, есть. Глава государства надеялся, что в романе, который, по его мнению, был «хорошо написан», появятся герои, которые подадут положительный пример его подданным. Увы, надежда не оправдалась, точнее – оправдалась лишь частично. Послушаем явно не зашоренного специалиста-литературоведа П. Ульяшова:

«Слова императора о том, что такие романы портят нравы и рождают презрение и ненависть к роду человеческому, удивительным образом совпадают со многими вульгаризаторскими рецензиями на книги о героях иных времен… Интересно, однако, что Николай отнюдь не все отверг в романе. Героя времени он увидел в другом персонаже: „Характер капитана прекрасно намечен. Когда я начал эту историю, я надеялся и радовался, что, вероятно, он будет героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, кого обыкновенно так называют. В Кавказском корпусе есть много подобных людей, но их слишком редко узнают…“

Итак, царь не принял Печорина… и нашел „прекрасно намеченным“ Максима Максимыча. Но Максим Максимыч и у нас вызывает самые добрые симпатии, царь же, очевидно, увидел в нем человека прежде всего правильного, нравственного, благонадежного. „Наметив“ этот характер, Лермонтов, однако, в герои времени вывел Печорина и этим оскорбил вкус царя».

Кстати сказать, в своем отношении к Печорину Николай Павлович был отнюдь не одинок. Вот мнение другого современника, который спрашивает, зачем Лермонтов «истратил свой талант на изображение такого существа, каков его гадкий Печорин?». Так отозвался о романе не какой-нибудь темный обыватель, а один из образованнейших и просвещенных людей начала XIX века, друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер. Так что стоит ли обвинять в неприятии героя лермонтовского романа императора, который образование имел военно-инженерное, в Царскосельском Лицее не учился и лекций лучших профессоров словесности не слушал?

Попытку решить судьбу непокорного поэта видят в последних строчках письма: «Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать». Но и здесь увидеть какую-либо угрозу может только очень предвзятый ум. Непредвзятый же взгляд найдет лишь желание видеть автора романа полезным своему государству.

Эпизод пятый. «…Завершением жестокого умысла Николая I явилось последнее „высочайшее“ запрещение Лермонтову отлучаться от своего полка». Это продолжение высказывания Э. Герштейн о переводе Михаила Юрьевича в Тенгинский пехотный полк. Действительно, этот факт, как и некоторые другие сопутствующие ему события первой половины 1841 года, дают противникам самодержавия прекрасную возможность говорить о ненависти царя к поэту и жестоком преследовании его. Ну как же: император собственноручно вычеркнул Лермонтова из наградных списков, распек кавказское начальство за то, что оно дало ссыльному офицеру возможность отличиться в экспедиции против горцев, и категорически запретил ему впредь отлучаться из полка. Да еще в довершение всего военный министр, по распоряжению самодержавного самодура, выслал Лермонтова из столицы в 48 часов. Тут уж ничего не скажешь: гонения так гонения…

Но присмотримся к ситуации повнимательнее. И начнем с последнего.

Распоряжение о высылке Лермонтова из столицы, где он находился в законном отпуске, последовало 11 апреля. А отпускной билет ему был выдан еще 14 января на два месяца, то есть до середины марта. Правда, 31 марта император удовлетворил просьбу бабушки Елизаветы Алексеевны и продлил отпуск ее внуку до 13 апреля. Не до бесконечности же находиться ему в отпуску! Вот и поступило предписание – отправить засидевшегося в столице поручика к месту его службы. И ничего более здесь не стоит усматривать!

Теперь – насчет отказа в награде. Предлагая поощрить Лермонтова орденом Св. Станислава 3-й степени, кавказское начальство нарушило совсем недавний приказ императора – не представлять к наградам отличившихся на Кавказе офицеров чином ниже капитана. Такое своеволие, конечно же, не могло не возмутить самодержца, гнев которого был направлен не столько на поручика, сколько на его начальников, которые, мало того что позволили ему отлучиться из полка в экспедицию, так еще ходатайствуют о поощрении его вопреки распоряжению свыше! Неудивительно, что царь вычеркнул из наградного списка фамилию Лермонтова, как, кстати сказать, и фамилии нескольких других офицеров, включенных туда вопреки его распоряжению.

И наконец, относительно запрета на отлучку из полка, который содержался в распоряжении: «…Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». Стараясь представить это распоряжение как очередную кару ненавистного поэта, сочувствующие ему авторы никак не могут договориться между собой, в чем же тут карающий смысл.

С одной стороны, как уверяла, в частности, Э. Герштейн: не позволяя направлять Лермонтова в экспедиции, где была возможность отличиться, «царь отказывал Лермонтову в выслуге – мера, которая применялась к самым опасным или государственным преступникам».

С другой (эту точку зрения высказал С. Андреев-Кривич) – царь обязывал опального поручика находиться в полку, который должен был очень скоро принять участие в важной операции: «Таким образом, Лермонтов в своем полку должен был нести именно фронтовую, а не какую-либо иную службу (например, в штабе): приказание царя заставляло его быть в строю, т. е. в случае боя непосредственно участвовать в боевых операциях». Сторонники подобной версии забывают, что, участвуя в боевых операциях, офицер получает возможность проявить себя, заслужив награду и повышение в чине. Так что нахождение в полку во время боевых действий в этом смысле ничем не хуже участия в экспедиции.

Английский профессор-славист Лоренс Келли в распоряжении царя углядел совсем иное: «Фраза Николая I „фронтовая служба“ в XIX веке означала не линию фронта, как это принято сейчас, а строевую выучку… Назначение Лермонтова касалось не действующих батальонов, а двух резервных, где ему предстояло заниматься подготовкой рекрутов. Его Величество, похоже, умышленно обрекал вспыльчивого кавалериста на унизительное положение службой, сберегающей жизнь боевому офицеру».

Ту же мысль высказывает и В. Бондаренко: «Ясно, что при всей нелюбви к Лермонтову император Николай Первый дуэль не организовывал. Скорее, наоборот, хотел загнать поэта в кавказскую глушь и не выпускать ни в какие столицы».

Как видим, разнобой в оценке распоряжения Николая – полнейший, но цель одна-единственная – выставить Лермонтова жертвой самодержавия.

Думается, ближе к истине весьма резонный и взвешенный взгляд на ситуацию, который высказывает А. Марченко:

«Получив на высочайшее утверждение приговор (по делу о дуэли с Барантом), Николай сам выбрал полк – Тенгинский, а на пакете, в котором было прислано решение генерал-аудитора, приписал: „Исполнить сегодня же“. Факт, казалось бы, настолько красноречивый, что даже комментарии не требуются. Однако делать на этом основании из государя злодея было бы все-таки не историчным. Тенгинский пехотный считался самым исправным и славным из кавказских полков, а воспитание посредством настоящей фронтовой службы – верным средством от пагубного легкомыслия и неприличной в „государстве порядку“ ветрености.

Это во-первых. Во-вторых. Выбирая для провинившегося гусара исправительный полк, Николай и мысли не допускал, что операция, в которой эта воинская часть должна стать основной победительной силой (так называемая „убыхская экспедиция“, предполагающая проникновение вглубь гор на территорию черкесского племени убыхов), обречена на провал. …И если господин Лермонтов настолько не дорожит жизнью, что позволил „французишке“ запутать себя в дуэльную мерзопакость, так пусть уж лучше рискует в деле, которому суждено принести славу Отечеству».

Ту же цель, думается, преследует и запрещение покидать полк – пусть поручик повоюет там, где требуется его воинское умение – то самое, которое хотели отметить наградой. Следует сказать также, что в 1837 году к Тенгинскому полку были прикомандированы Монго-Столыпин и Мартынов, отправившиеся на Кавказ совершенно добровольно. Вместе с полком они проделали труднейший поход, в котором десятки раз могли погибнуть. Однако почему-то никто этим не возмущался и слез не проливал!

Таким образом, внимательно и непредвзято рассмотрев известные обстоятельства весны и начала лета 1841-го, мы увидим, что так называемые «ненависть» и «гнев» императора есть не более чем его недовольство нарушениями различных правил поведения, которые он установил для своих подданных. Отсюда и более или менее резкая реакция в каждом из этих случаев. В подтверждение этой мысли сошлемся на мнение А. Марченко: «Читателю, недостаточно отчетливо представляющему себе психологическую и бытовую атмосферу тех лет, подобная реакция может показаться болезненно-маниакальной. Но это, увы, не так: ничего исключительного в поведении Николая нет и на этот раз. Нет даже пресловутого самодурства. Есть лишь маниакальная приверженность уставу и порядку – черта, кстати, характерная для всех сыновей Павла I».

Пренебрежение Порядком – вот что, по мнению императора, главное в поведении поручика Лермонтова, вызвавшее и его гибель.

Эпизод шестой. П. П. Вяземский в своих воспоминаниях передавал такой факт: «Летом во время красносельских маневров приехал из лагеря к Карамзиным флигель-адъютант полковник конногвардейского полка Лужин (впоследствии московский обер-полицмейстер). Он нам привез только что полученное в главной квартире известие о смерти Лермонтова. По его словам, государь сказал: „Собаке – собачья смерть“».

Сколько радости доставляет эта, якобы сказанная императором, фраза врагам самодержавия! Ее на все лады склоняли в XIX веке фрондирующие современники поэта, порою произвольно переиначивая фразу – «Туда ему и дорога». Ее повторял едва ли не каждый, писавший о гибели Лермонтова в XX столетии. Но вот наступил XXI век и, наконец, послышался разумный голос серьезного исследователя Д. А. Алексеева, который рекомендовал обратиться к словарю и узнать истинный смысл французской фразы «Тelle vie, telle fin (mort)», произнесенной Николаем Павловичем: «Если бы эта фраза воспринималась как в дословном цивилизованном переводе с французского „Какова жизнь, такова и кончина“ (Французско-русский словарь, извлеченный из новейших источников В. Эртелем. СПб., 1842. Т. 2. С. 384) – то она, разумеется, не получила бы в тогдашнем обществе столь сильного отклика».

Наверное, лингвистам и фольклористам стоит совместно поискать, когда и почему это французское выражение приобрело у русских столь резкий, даже грубый смысл. Но император, конечно же, произнося его, имел в виду дословный смысл – «как жил, так и окончил (умер)». То есть жил, постоянно нарушая Порядок, и умер не так, как положено человеку этот Порядок соблюдающему, – не на поле брани, не от болезни, а преступив закон, категорически запрещающий дуэли.

Можно углубляться и в другие, менее значительные эпизоды, поднимаемые на щит противниками самодержавия, такие как раздражение царя по поводу стихотворения Лермонтова «1 января», недовольство Николая Павловича и его брата присутствием Лермонтова на балу у графа Воронцова-Дашкова зимой 1841 года и т. п. Но едва ли и там обнаружим весомые причины для ненависти царя и его желания физически уничтожить Лермонтова. А главное (и это не раз повторяли противники версии о причастности самодержавия к гибели поэта), ни император, ни шеф жандармов Бенкендорф, как бы они ни относились к Лермонтову, ни в коей мере не могли – прямо или косвенно – повлиять на преддуэльную интригу. Хотя бы потому, что просто не знали о нахождении Лермонтова в Пятигорске. В Петербурге об этом стало известно уже после дуэли.

Однако их оппоненты не хотят прислушиваться к голосу разума. Пусть это так, говорят они, но в Пятигорске были люди, которые хорошо знали об отношении к Лермонтову императора! И вот они-то, желая угодить царю, погубили поэта. Опровергнуть подобное утверждение уже не так просто. Ведь в козни таких врагов поверить действительно легче, чем в ненависть царя. А проверить эту версию труднее – хотя бы потому, что никто не пытался толком объяснить, кто же они, эти враги. Что ж, придется внимательно посмотреть на жителей и гостей Пятигорска, чтобы найти среди них врагов поэта, если они действительно существовали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.