Царь– батюшка

Царь– батюшка

Как у Спаса бьют, у Ивана звонят,

У Николы Надеина часы говорят.

Ярославская присказка

Николай одиноко сидел на крыльце. Невыносимо болела голова. Позванивало тоненько в ушах. Словно невидимый комар ныл – нудно, надсадно, тягостно. Вспомнилась няня. «Ежели зимой в ушах зазвенит, – бывало, говаривала она, – значит, к теплу, ежели летом – к ненастью».

А какое тут ненастье! На высоком голубом небе – ни облачка, ни пятнышка. И солнце, поднявшееся из-за Волги, такое светлое и чистое, словно его только что вымыли.

Чуть слышно ворковали сизые голуби на крыше. У них день начался без печали, без заботы. Голова у них не болит. Ох, и зачем он только пошел вчера в «Царьград»? А все этот Мишка!

Положим, Мишку как-то можно оправдать. У него были неприятности. За то самое представление в классе вчера его и Коську Щукина высекли у колокольчика. По приказу Величковского. Могли бы и исключить их из гимназии, но Порфирий Иванович, внушительно подняв кверху палец с сверкающим бриллиантом на перстне, сказал:

– Лишь по случаю прибытия в наш древний град всемилостивейшего монарха, государя-императора оставляю вас в гимназии.

Николай дождался друга в сквере.

– Больно?

– Так себе. Я Багране рублевку сунул. Он не особенно старался.

– А Коська?

– Ему по всем статьям всыпали. Даже взревнул малость.

– Это Коська-то?

– А что Коська – не человек? Чай, и у него то самое место не железное.

– Все-таки. Я ведь думал, он герой.

– Герой-то за горой, а мы люди здешние, грешные, – поправляя ремень, глубокомысленно возразил Мишка и вдруг предложил: – Пойдем-ка, Никола, в «Царьград». У матушки моей нынче день рождения. Отметим!

Хоть и важный был повод, но Николай отказался:

– Не могу. Уроки учить надо.

– Кваску закажем, – соблазнял Мишка. – На льду. Прохладительный. Пошли!.. Уроки, чать, не медведи, в лес не убегут. Айда!

Пришлось согласиться. Почему не попить кваску?

В ресторане было малолюдно. Заняли столик у окна.

– Две телячьи отбивные и холодного кваску графинчик, – тоном знатока приказал Мишка лысому официанту с белой салфеткой через руку. А Николай попросил свежую газету «Губернские ведомости». Настоящие завсегдатаи ресторана всегда так поступают: сидят, читают, закусывают, не торопясь.

Правда, «Губернские ведомости» оказались не совсем новыми. Но все равно было интересно.

– Про чего там настрочили? – спросил Мишка, разливая квасок по стаканам.

– А вот слушай!

И Николай вслух прочел:

– «Ярославского уезда близ села Курбы, в сельце Нагорном, продаются крестьяне тяглами, без земли, на вывоз, а также шведские черные овцы и бараны разных цен. Обращаться к помещице госпоже Костылевой».

– Что люди, что скот – все едино, – проворчал Мишка. – Накостылять бы этой Костылевой как следует.

Он залпом выпил стакан кваску. А за ним и Николай.

А ведь и верно – хорош квасок! Шипучий, как шампанское, свежим сотовым медом попахивает.

После двух стаканов почему-то зашумело в голове. От кваску-то! А потом Николай уже и не помнит, как он добрался до квартиры.

Надул Мишка, надул бестия! Квасок-то хмельным оказался.

И теперь вот такая боль в голове. А на грудь будто камень наложили. К горлу то и дело подкатывается тошнотный горьковато-соленый комок. Уж не раз рвало Николая до изнурения, до холодного пота.

Минуты тянулись за минутами, а Николай все сидел на крыльце. То ли от освежающего ветерка, потянувшего с зеленой Закоторосльной стороны, то ли оттого, что в желудке не стало больше тошнотворной дряни, сделалось легче, боль в висках постепенно проходила.

Над городом властвовала дремотная тишина. Она убаюкивала, смыкала глаза. И вдруг, совсем неожиданно, возник колокольный звон. Он начался за стенами Спасского монастыря: загудела белокаменная звонница с большими круглыми часами. Ей живо откликнулись соседние церкви – Михаила Архангела и Богоявленская. Мощно ударили в медный колокол в самом центре города – у Власия. Донесся частый перезвон с Волги от Николо-Надеинского храма. За Которослью, в Коровницкой слободе, заговорил во все колокола пестроглавый Иван Златоуст. Звуки разливались по городу празднично, торжественно, ликующе, как в первый день пасхи.

За спиной гулко хлопнула дверь. Николай поспешно обернулся. На крыльце стоял Андрюша в новой, тщательно отутюженной форме. На лице его, как обычно, – ни кровинки, но глаза оживленно блестели.

– Николенька! Пора. Опоздаем!

Николай рывком поднялся со ступенек.

– А Трифон где? Спит?

– Какое там! – отвечал Андрюша. – Чуть свет на заставу отправился. Первым хочет государя узреть…

Вычищенный, выглаженный – без единой складочки – парадный мундир висел на спинке стула. Что ни говори, а Трифон молодец. Не забыл, позаботился!

Переоделся Николай с такой быстротой, что ему мог бы позавидовать любой поднятый по тревоге кадет из военного училища. В один миг домчался до гимназии.

Гимназисты уже высыпали на улицу. Толкаясь и шумя, строились в ряды. Учителей еще не было. Зато Иуда, бегая от одной группы к другой, предупреждающе шипел:

– Тише, тише!

Николай встал рядом с Мишкой. Тот подморгнул понимающе:

– Как наше здоровьице?

От него густо пахнуло луком. Николая снова затошнило, и он ответил не сразу:

– Голова болит. Надул ты меня с кваском.

– Ха! А мне хоть бы что.

Ах, Мишка, Мишка! Ну о кваске еще после разговор будет, а вот зачем он в такой необыкновенный день луку наелся? Стоять около него невозможно.

А Иуда наводил порядок в рядах. Кого-то из самых неугомонных и шумных дернул за ухо, другому дал затрещину. «Уж хоть сегодня-то он не слишком бы рукоприкладствовал», – подумал Николай. Ради царя-батюшки!

Разговоры в рядах не утихали. И только когда в широко распахнутых Баграней дверях появился директор гимназии Клименко, усатый, румяный и толстый, – все разом замерли. Позади директора виднелось гордое лицо Величковского.

Подняв над головой руку в белой перчатке, Клименко поздоровался. Потом, шевеля жирными губами, он начал что-то говорить. Но как ни прислушивался Николай, до него долетали лишь отдельные фразы, которые иногда выкрикивал директор: – Августейший монарх!.. Помазанник божий!.. Слава государства Российского!.. Зиждитель кроткий!..

Речь окончилась. Гимназисты закричали «ура». Клименко вытер лоб платком и, сказав что-то Величковскому, скрылся в дверях гимназии. Он торопился в лицей. Там дела были куда важнее. Месяц назад из столицы поступило строгое предписание: разбить всех студентов повзводно и обучать их военному искусству, а «допреж всего маршированию и ружейным артикулам». Каждое утро гоняли теперь лицеистов по плацу усатые унтеры. Клименко плохо разбирался в шагистике и очень боялся, что государь останется недовольным успехами лицеистов. Как же тут было не спешить!

Порфирий Иванович медленно двинулся вдоль длинной ученической шеренги. Позади него, на почтительном расстоянии, подобострастно склонив набок плешивую голову, плелся Иуда. Строгий, насквозь пронизывающий взгляд инспектора приводил гимназистов в трепет. Но особенно делалось не по себе, когда Величковский монотонно и бесстрастно произносил:

– Э-э, душенька, застегните пуговицу.

– У вас пряжка, душенька, не на месте.

Каждое такое замечание не проходило мимо Иуды. Он все запоминал, все оставлял в своей памяти. Ему и записной книжки не нужно. Величковский остановился около Николая и Мишки, потянул носом, сморщился:

– Фу, цибуля![29] Какая гадость!

И, не задерживаясь, двинулся дальше. А Иуда погрозил сухим, негнущимся, как у гоголевского Вия, пальцем.

Завершив обход, Порфирий Иванович возвратился к безмолвно стоявшим у входа учителям.

– Господа, прошу на свои места! – важно произнес он.

Первым степенно вышел вперед, трижды перекрестившись на ходу, дородный красавец с изящными бархатными манерами, отец Апполос. Вслед за ним засеменил, гримасничая и почти доставая длинными руками до земли, Мартын Силыч. «Обезьяна, подлинная обезьяна», – с неприязнью глядя на него, думал Николай. Карл Карлович Турне, прежде чем сделать шаг, громко кашлянул, оглянулся вокруг и закрутил рыжие усы.

Класс, в котором учился Некрасов, возглавил Петр Павлович Туношенский. Походка его была нетвердой. Видно, головомойка, которую ему задали на учительском совете, не пошла ему впрок.

– Глянь, глянь! – длинный Мишкин палец был направлен вперед. Но Николай не увидел ничего примечательного, кроме спины Петра Павловича.

– Смеешься, что ли? – заворчал Николай.

– Эх-ма! Окосел! Сущий филин. Глаза вытаращил, а не зрит, – и Мишка не особенно вежливо пригнул голову друга книзу. – Смотри, смотри. На ноги.

Тут только Николай понял, в чем дело. По губам его скользнула улыбка. Ах, Петр. Павлович, Петр Павлович! Опять ему не повезло. Правый ботинок его расшнуровался, а из-под брюк выползла, будто змейка, грязноватая завязка кальсон. Вот сейчас он наступит на нее. Но завязка таинственно скрылась.

Чем ближе к Стрелке, тем больше людей. Толпы зевак, лущивших семечки, грудились на зыбких деревянных тротуарах, в широко распахнутых воротах, вдоль облезлых, покосившихся заборов. На крышах пестрели кумачовые и синие рубахи дотошных мальчишек.

А завязка Петра Павловича снова выбралась наружу. Миг – и учитель встал на нее, нелепо взмахнул руками, медленно свалился на землю.

Послышался смех: не сдержался кто-то" из шагавших позади одноклассников. Наверное, Коська Щукин. Это на него похоже.

Но Николаю не было смешно. Ему сделалось неловко за учителя и даже жалко его. Шагнув вперед, он заботливо помог Туношенскому подняться.

Петр Павлович повернул голову назад:

– А-а, Некрасов! Благодарствую! Тронут. В его голосе чувствовалось смущение.

Все событие произошло настолько быстро, что не нарушило порядка в рядах. А свидетелями его оказались лишь немногие. Между тем Петр Павлович так и не заметил злосчастной завязки, виновницы его падения.

Сказать бы ему, предупредить новую неприятность. Однако не так-то это просто. Шепнуть на ухо? Не будет ли это расценено как дерзость. Крикнуть тоже нельзя. Подумают, озорство! Не ровен час, к Иуде на заметку попадешь.

И все осталось, как было. Завязка по-прежнему волочилась вслед за Туношенским, ползла по пыли, как живая.

Впереди мелькнула голубая полоска Волги. Мелькнула и скрылась: ее заслоняли густые людские толпы и гарцевавшие по сторонам улицы на сытых конях усатые жандармы. Они махали ременными нагайками, выкрикивая:

– А ну, назад! Осади!

Колонна гимназистов остановилась. Теперь прямо перед глазами Николая возвышался узорчатый, опоясанный чугунной решеткой с витиеватыми орнаментами, златоглавый Успенский собор. Это была главная церковь города. В ней служил сам митрополит. А невдалеке – длинное белоколонное здание Демидовского лицея.

Знакомое место! Сколько раз бывал здесь Николай, сколько всего передумал. Стрелка! Там вон, внизу, Волга и Которосль, там – даль, бесконечная, необъятная…

Палило солнце. По лбу и щекам струился липкий пот. Больно кусали слепни. И откуда их столько взялось? Будто нарочно на празднество прилетели. Николай чувствовал усталость в ногах. Очень хотелось пить. Но попробуй отойди в сторону хоть на минуту – не обрадуешься. Иуда за шиворот притащит. Да еще пинков надает без всякого стеснения.

Положим, и кроме Иуды есть кому за поведением гимназистов проследить. Учителей – целый взвод.

Даже и не думалось, что их так много в гимназии.

Сбоку искушающе зашептал в ухо Мишка:

– Эх, сейчас бы кваску холодненького… И, облизнув пересохшие губы, добавил соблазнительно:

– Искупаться бы. А-а?

Куда бы как чудесно было! В Которосль, с обрыва! Только брызги бы полетели.

Но, увы! Хоть и рядом песчаный бережок с гибкими кустами ивняка, хоть и доносятся с реки зовущие крики чаек, а никуда не уйдешь. Жди, страдай от жажды.

В мучительном ожидании прошло не меньше часа. Даже Иуда, и тот изнемог: то и дело клетчатым платком лоб вытирает. А учителя около церковной решетки, как овцы, в кучу сбились. Там хоть маленькая, но все же тень.

Стихший было немного колокольный гомон разгорелся с новой силой. Мишка что-то выкрикнул, но Николай не расслышал. Только по губам понял: едет!

Из боковой церковной калитки торопливо вышел Величковский, натягивая на ходу белоснежные перчатки. К нему, как стрела, подлетел Иуда. Выслушав какое-то приказание, он бросился к учителям. Те поспешили на свои места.

Засеменил, засуетился и Туношенский. А предательская завязка все тянулась и тянулась за ним.

Стоявшая позади гимназистов толпа загудела. Даже колокола не могли заглушить этого гула, похожего на шум прибоя.

Внезапно из-под ног Николая выкатилась серым клубком лохматая, с обрубленным хвостом собачонка. Николай сразу узнал ее: это она, прыгая на трех ногах, гавкала на него, когда он бежал на пожар. Вот задира!.. Что ей здесь нужно?

А собачонке ничего не надо. Просто-напросто она увидела волочившуюся по земле завязку и не могла отнестись к этому равнодушно, со всей силой вцепилась в нее острыми клыками.

Туношенский дрыгнул ногой, пытаясь освободиться от назойливой дворняжки. Но не тут-то было. Собачонка тянула тесемку к себе, мотая головой и сердито урча.

Петр Павлович балансировал на одной ноге, как в цирке. Он беспомощно взмахивал руками, словно пытаясь улететь куда-то.

Быстро присев на корточки, Николай ухватил собачонку за хвост, подтащил ее к себе. Собачонка взвизгнула и тяпнула обидчика за палец. Но еще миг – и она полетела в толпу.

«Кровь!» – испугался Мишка и, вытащив из кармана батистовый платок, крепко завязал им палец Николая.

– И чего ты, право, сунулся? – пробурчал он. – Пускай бы Туношенка покрутился. Так ему и надо!..

Где-то невдалеке прогремел пушечный выстрел.

– Едет, едет! – донеслось из толпы.

Встав на цыпочки, Николай увидел поднимавшийся над головами людей столб пыли. Лучи солнца играли в нем, делая его то багровым, то желтым.

Прошло еще минут пять. Наконец на дороге показались священники в длинных ризах, вышитых золотом и серебром. Их было множество. Они шагали медленно, словно несли на руках что-то тяжелое. Слышалось стройное пение. Ритмично раскачивались кадила, испуская клубки белого дымка.

За церковной процессией ехали красивые всадники на статных конях, с блестящими саблями наголо. Затем шли дворяне, чиновники, городские богатеи. Кое-кого Николай знал в лицо – видел на гимназических вечерах. Им отводились самые почетные места.

Но где же царь? Николай опустил уставшие от напряжения глаза. А когда снова глянул на дорогу, по ней двигалась высокая золоченая карета. Ее тянули за собой, крепко ухватив руками оглобли, бородатые, потные люди в поддевках и армяках.

Вот в ней-то и едет царь, сразу решил Николай. Кто же еще может иметь такой великолепный экипаж? И кого повезут люди?

Вперемежку с колокольным благовестом загремело «ура». Карета остановилась неподалеку от Николая. Какое счастье! Сейчас он увидит царя совсем близко.

Люди опускались на колени, а Николай, охваченный волнением, стоял, как заколдованный. Мишка больно дернул его за руку:

– Ты что, очумел?

Николай почти ударился коленями о землю, не отрывая взгляда от кареты.

Два пышно одетых царедворца быстро распахнули дверцы золоченого экипажа. Царь вышел не сразу. Сначала выглянуло длинное его лицо, мелькнули туго закрученные, как у Карла Карловича Турне, усы. Затем он неторопливо спустился по ступенькам кареты на землю. Увидев его, Николай изумился: да ведь он вовсе не такой, как на картине в актовом зале! И плечи не богатырские, и ничего неземного в лице нет. Нет, не таким рисовал Николай его в своем воображении. Интересно, что Мишка думает? Но спросить его не удалось, потому что в эту минуту произошло неожиданное. Откуда-то из-за церковной ограды, из кустов акации внезапно вывернулись два человека в белых холщовых рубахах и новых лаптях. Они упали перед царем ниц, стукаясь головами о землю. Один из них протягивал правой рукой сложенный вчетверо лист бумаги. До слуха Николая долетели похожие на мольбу слова:

– Отец наш милостивый… батюшка…

Царь растерянно оглянулся вокруг. А на неизвестных людей уже навалились голубые мундиры жандармов. Николай больше почувствовал, чем увидел, что один из схваченных – Степан. Ведь он давно собирался просить царя, с нетерпением ждал его приезда.

Блеснув лакированными сапогами, царь скрылся в соборе. Следом за ним двинулась и его свита.

Благовестили колокола. Гудела толпа перед собором. Усталых гимназистов повели обратно. И всю дорогу Николай думал не о царе, а о Степане. Что с ним теперь сделают? Наверное, разберется во всем государь, велит в Петербург Степана отправить. То-то было бы хорошо!..

Поздним вечером Николай снова вышел на улицу. Он направился к набережной, откуда доносился нестройный шум.

Вдоль чугунных решеток, ограждавших крутой спуск к Волге, беспорядочно двигались толпы людей. Глазели на взлетавшие к небу с веселым треском зеленые фейерверки, переговаривались между собой:

– Чай, в Питере-то кажинный вечер эдак?

– А пошто?

– Как же: царю-батюшке развлечение.

– Ему, милай, и без того забав всяких хватит. Оченно, бают, к парадам прилежен. Как чуть, так солдатушек на плац: ать-два, ать-два! Сам команду подает, сам строгости наводит.

– Ишь ты! Вроде как бы Аракчеев-генерал.

– Вроде не вроде, а похоже…

На Стрелке, по склонам берега, ярко пылали бочки с пахучей смолой. Огненные языки жадно лизали прохладный воздух.

Впереди Николая, слегка покачиваясь, шагали два рослых человека в белых посконных рубахах с узкими гарусными поясами.

– А мы у шинкарочки еще попросим по чарочке, – говорил один из них, широко размахивая руками. – Наш брат год не пьет, два не пьет, а бес найдет – так все пропьет. Пойдем-ка, дружок, в кабак.

– Без денег-то? – отозвался другой. – Только нас там и ждали. Небось лапти в залог не возьмут.

Худые!

– Денежки-то что, – продолжал уговаривать первый, – денежки – навоз: нынче нету, завтра – воз.

Николай прислушался. Забавно рассуждает этот человек. Складно, в рифму. Как Осип Бывалый, у которого в Грешневе в жаркий полдень ребята бурав сломали. Уж не он ли случайно? Но голос говорившего был не такой певучий и мягкий, как у Осипа. Значит, не он.

– Может, пойдем к батюшке-царю? – вкрадчиво спрашивал человек и сам себе отвечал: – Нет, дружок, покорно благодарю. Видали медали. Мы-то вот пьем-гуляем, а они, бедняги, в клоповнике маются. Скрутили им белы рученьки. А за что? Правду-матку найти хотели. Эх, да и есть ли она на белом сеете? На Руси ее давно похоронили…

Неужто прав этот человек? Неужто и у самого государя не найдет Степан защиты, не сбудется его думка?…

Говоривший опасливо оглянулся и, увидев Николая, замолчал. Должно быть, его смутили блестящие пуговицы на гимназическом мундире. Он потянул своего собеседника в сторону, и оба они скрылись в темном переулке.

От губернаторского дома, где остановился царь, доносились звуки духового оркестра. Но идти туда Николаю не хотелось. Не привлекали и стоявшие посредине Волги два больших парусных судна, сиявшие разноцветными фонариками.

Присев на траву, Николай опрокинулся на спину, закрыл глаза. Гремела музыка. И кто-то нестройно и разухабисто выводил:

– Славный, державный, ца-арь православный…

А во дворе соседнего дома смертно заверещала свинья. Видно, кто-то приканчивал ее в честь приезда высокого гостя.

Каким тяжелым оказался этот праздничный день для Николая. Ах, Степан, несчастный Степан!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.