VIII
VIII
Пол окончил колледж Сен-Жозеф в октябре 1854 года с наивысшими отличиями. Выданный ему аттестат был туго набит похвалами, особо отмечались его память, способности к языкам и изящной словесности.
Его провожали домой с торжеством. На протяжении ряда поколений именем Пола Морфи клялись не только резвые «поросята», но и умудрённые жизненным опытом «быки».
На прощание отец-ректор подарил каждому выпускнику по роскошному евангелию. Пола он отозвал в сторонку и заменил евангелие Цезаревыми «Записками о галльской войне» на латинском языке, в чудесном кожаном переплёте.
Гордости от всего этого Полу не хватило даже на дорогу.
Он приехал и сразу увидел, что дома плохо, что светлое и радостное течение жизни нарушено непоправимо.
Отец больше не служил, его судейская карьера закончилась бесславной отставкой. Эта преждевременная отставка (судье было всего пятьдесят семь лет) была вызвана конфликтом с высшими юридическими властями штата. Алонзо Морфи не дал себя согнуть. Он ушёл, но сохранил свою точку зрения.
Всеобщее уважение осталось при нём. Бывший судья был избран почётным председателем национального банка Луизианы и попечителем городской больницы «Чарити». Но всё это мало его радовало. Обрюзгший и сразу постаревший, Алонзо Морфи целыми днями сидел на террасе своего загородного домика, а в большом доме на Роял-стрит появлялся только по необходимости.
Долгими часами Алонзо Морфи следил за полётом птиц.
Иногда он поднимался, записывал несколько строк в толстую кожаную тетрадь и опять садился на место.
Всем командовала мать, её худые руки властно вели одряхлевший семейный корабль. К старости она стала деспотичной и нетерпимой, прежняя религиозность начинала переходить в ханжество. Казалось, одна только любовь к музыке, неистребимая и могучая, сохранилась в ней от облика прежней Тельсид — Луизы.
Она вела дом мелочно и крикливо, ссорилась со слугами и угрожала рабам продажей на плантации.
Эбенезер умер, конюхом и кучером стал Джимми. Салли плакала почти беспрестанно.
Дядя Эрнест окончил, наконец, университет и открыл адвокатскую контору на Севере, в штате Иллинойс.
Пол долго не мог привыкнуть, прийти в себя. Когда он жил в Спрингхилле, дом казался ему совсем другим. Жалость к родителям терзала его, как телесная боль, но выхода он не видел.
Катились неприметные, безрадостные месяцы.
Выезжать на Панчо казалось теперь Полу неприличным, пришлось занять верховую лошадь у соседей-плантаторов. Судья перестал ездить верхом, тучность одолевала его.
Дважды Пол получал письма от Мэй, а однажды встретил её в коляске возле старого моста. Мэй очень похорошела и стала совсем взрослой. Рядом с её коляской ехал верхом рыжий Реджи Эллингтон. Пол вздрогнул, поклонился издали и круто повернул лошадь. Он скакал домой и думал о том, как вызовет Эллингтона на дуэль и застрелит как собаку. Никого ещё не ненавидел он с такой силой.
Ночью он не спал, а утром получил от Мэй письмо, ласковое и милое, как обычно. Она спрашивала, почему он не подъехал, увидев её катающейся с Реджи.
Пол не знал, что ему делать. Днём его позвала мать, был длинный, тяжёлый для обоих разговор. На этот раз миссис Тельсид не удалось удержаться от слёз. Зато решение было принято.
Через несколько дней Пол написал Мэй отчаянное письмо, уехал в город и записался на юридический факультет луизианского университета. В те времена не существовало ещё ни твёрдых программ, ни обязательного посещения лекций. Надо было лишь сдавать зачёты и экзамены по множеству предметов, но никого не интересовали сроки их сдачи.
И тут Пол показал себя. Впервые в жизни он работал по-настоящему, мозг его въедался в книги, как кислота. Профессора демонстрировали его друг другу как любопытнейший феномен.
Пол прошёл пятилетний курс за два года. Он стал университетской знаменитостью, даже не заметив этого.
Старый немец Христиан Розелиус, профессор римского права, заявил публично, что за сорок лет преподавания он ещё не встречал такого студента. Известные законоведы судья Теодор Мак-Калеб и Альфред Хэннен, у которых также учился Пол, предсказывали ему блестящую юридическую карьеру.
Один за другим сдавал он досрочно экзамены, и к лету 1856 года с ними было покончено. Полу было присвоено звание «учёного адвоката и юриста». В дипломе значилось, что «Пол Чарлз Морфи, эсквайр, имеет право практиковать в качестве адвоката на всей территории Соединённых Штатов»… но никаких реальных прав этот диплом Полу не давал. Оставалась последняя, но неизбежная формальность — церемония «допущения в суд». Это было всего лишь посвящение в адвокатское сословие, пустая традиция, однако подвергнуться ей мог лишь человек, достигший гражданского совершеннолетия, то есть двадцати одного года, а Полу недавно только исполнилось двадцать лет, надо было ждать около года…
Убедившись в обязательности этой церемонии, Пол со вздохом записался помощником в контору присяжного стряпчего Джарвиса. Джарвис занимался преимущественно делами, связанными с недвижимой собственностью и разделом наследств. Пол рассчитывал получить у него необходимую практику, но дел оказалось до смешного мало. И тогда в летние месяцы 1856 года в шахматную комнату биржевой конторы на Роял-стрит стал регулярно заходить по воскресеньям бледный, изящный, невысокий юноша.
Он играл несколько партий, никогда не проигрывая ни одной, вежливо благодарил партнёра и исчезал до следующего воскресенья. Лишь лучшие игроки города — Руссо, братья Перрэн, старый Стэнли, судья Мик — отваживались играть с ним, но выиграть не удавалось никому. Ничья была событием, о котором говорили несколько дней. И ни с одним из товарищей-шахматистов этот странный юноша не считал нужным сойтись поближе. Он был безупречно вежлив, но, вместе с тем, холоден и недоступен.
В сентябре, когда начала спадать жара, Пол поехал в усадьбу. Он ехал домой как победитель. Дядя Эрнест ехал с Севера специально для встречи с ним.
Встреча прошла сердечно и весело. Спустя несколько дней они сидели на террасе втроём — два брата Морфи и юный Пол, ныне учёный адвокат. Старшие курили. Кудри Эрнеста сильно поредели, он потолстел. Дела адвокатской конторы в Иллинойсе шли совсем неплохо.
— Принеси-ка ружьё, Пол, — лениво сказал Эрнест.
Куры кудахтали, собирая цыплят. Рыжий маленький ястреб кружил невысоко, высматривая и прицеливаясь.
Пол принёс из дома старый дробовик, но ястреб успел скрыться.
— У меня было любопытное дело, Алонзо, — Эрнест затянулся сигарой. — По закону 1821 года о размежевании земель один мой клиент потерпел серьёзный убыток…
— Это возможно, дядя Эрнест, — вставил Пол. — Только это закон не 1821 года, а 1827. Ты спутал даты.
Эрнест поперхнулся дымом, судья засмеялся. Эрнест Морфи, присяжный адвокат, посмотрел на Пола и ушёл в кабинет брата. Через минуту он вынес толстенный, переплетённый в коленкор гражданский кодекс Луизианы и принялся листать его.
— Ты не там ищешь, дядя Эрнест, — с места сказал Пол, — ищи на 814-й странице, вслед за поправкой Кинга и оговоркой Милларда…
— Тысяча чертей! — Эрнест захлопнул книгу, и пылинки заплясали в солнечном луче. — Ты что, хочешь уверить меня, что знаешь кодекс наизусть?
Пол кивнул, судья беззвучно смеялся, трясясь оплывшим телом.
— Ну хорошо, — зловеще сказал Эрнест. — Попробуем!
Он открыл кодекс наугад. Пол ответил. Восемь раз начинал Эрнест новый параграф — и восемь раз Пол без запинки заканчивал его[6].
— Хватит! — сердито сказал, наконец, Эрнест. — Тебе надо выступать в цирке, Пол, ты упустил своё призвание!
Он вышел. Пол улыбался, судья вытер заслезившиеся от смеха глаза.
— Зачем тебе ехать куда-то, как уехал Эрнест, Пол? — спросил судья. — Разве ты не мог бы через год открыть свою контору где-нибудь поблизости? Я отдал бы тебе свою юридическую библиотеку, Эдуарду она не понадобится.
Старший брат вступил членом в известную маклерскую контору по торговле хлопком и быстро шёл в гору. Разумеется, крупный вступительный взнос уплатил за него судья.
— Конечно, я так и сделаю, папа. Я немного подучусь у Джарвиса, приеду домой и начну работать самостоятельно. Адвокату везде найдётся работа.
— Мне хотелось бы дожить до этого, — тихо сказал судья.
— Не говори глупостей, папа! — нетерпеливо ответил Пол. Во дворе раздался пронзительный куриный вопль.
Пол схватил ружьё, но поздно: ястреб стремительно уходил в высоту, в когтях его бился жёлтенький цыплёнок.
— Вот так, — вздохнул судья. — Именно так и делают они все. Эти Грины, Хорны и Аллисоны…
Пол вскочил.
— Я прошу не говорить плохо об Аллисонах, папа, — сказал он натянуто. — Я… я рассчитываю жениться на мисс Мэй… Со временем, конечно…
Судья внимательно посмотрел на хмурившегося сына.
— Джеральд Аллисон — скверный человек, Пол.
— Папа!..
— Он скверный человек, Пол, — мягко повторил судья. — Однажды я сказал ему это в лицо — и вот… Ты видишь, Аллисон выбросил меня из жизни. Конечно, сделал он это руками своих друзей… Он выбросит и тебя, Пол, зачем ты ему нужен? Ты небогат, и к тому же ты мой сын… Не будь смешон, Пол, пожалей меня, маму. Берегись Аллисона, он жесток и злопамятен, как индеец, хоть он и белый джентльмен-плантатор…
— Какое мне дело до Джеральда Аллисона? — Пол изо всех сил старался сдерживаться. — Ведь мисс Мэй сама может решать свою судьбу!
— Сама? — Судья медленно загасил сигару. — Неужели ты думаешь, что в доме такого человека, как Аллисон, что-то может делаться помимо его воли? Какой ты ещё ребёнок, Пол. Учёный ребёнок.
— Хорошо! — Пол встал и сказал подчёркнуто спокойно: — Хорошо, папа, завтра я поеду к мисс Аллисон и поговорю с ней откровенно.
И Пол вышел.
Разумеется, он не набрался мужества ни завтра, ни послезавтра. Разговор с Мэй был важнейшим рубежом в его жизни, он готовился к нему долго и тщательно.
И вот, наконец, разговор этот состоялся.
Пол возвращался пешком по широкой, обсаженной тополями дороге, и тяжёлое чувство несчастья, неблагополучия давило его душу. Но ведь несчастья не случилось!
Пол был честен с ней. Он превозмог себя и сказал Мэй всё: что он небогат, слишком молод, не допущен в суд, что он просит её подождать и не выходить ни за кого другого…
Она была очень ласкова с ним, откуда же это гнетущее чувство?
Она согласилась ждать, сказала, что не любит пока никого другого. Она не отказала ему! Она сказала даже, что вовсе не гонится за богатством, что скромный достаток вполне её устроит. Но ещё она сказала… Ах, чёрт!
Пол со свистом резанул тростью куст чертополоха — зелёные клочья полетели вверх.
Она была огорчена тем, что он так мал ростом, что она выше его. Да, да, он знал, что мал ростом, но что из этого? Разве не малы ростом были Юлий Цезарь, Наполеон, тысячи и тысячи великих? Какое значение имеет этот несчастный рост? Он читал где-то, что некрупные люди всегда упорнее и решительнее высоких: их строже воспитывает жизнь.
Погиб второй куст чертополоха.
Ах, если бы Пол был плечистым детиной шести футов!
Если бы только он мог посмотреть в ясные глаза Мэй сверху вниз! Зачем она так излишне, так пленительно высока?
Пол шагал по пустынной дороге, башмаки его запылились, мрачные мысли становились всё гуще. Что он такое?
Маленький, начинающий адвокат, каких много, тысячи. Кто дал ему право надеяться на любовь Мэй, единственной, неповторимой?
Она пожалела его по доброте, не сказала прямо, что он дерзкий мальчишка. Ведь Мэй старше его на два года.
Конечно, он самый обыкновенный, ничем не замечательный мальчишка.
О боги! Он знал, он готов был поклясться, что это не так! Но как доказать это всему миру, какое чудо нужно для этого?
Пол подавил рыдание и сорвал шляпу. Голова его горела.
Старый дом вынырнул из-за поворота. Темнело.
Джимми встретил его у ворот со встревоженным лицом.
— У нас неприятности, масса Пол, — сказал он испуганно. — Масса Алонзо поехал в город и повредил глаз. Был доктор и приказал ему сидеть в тёмной комнате.
Пол бросился бегом. Джимми сказал правду, нелепейшая история произошла с отцом. Утром он поехал в город на заседание правления национального банка. Был жаркий сентябрьский день, все были в белых костюмах и широкополых соломенных шляпах.
Когда заседание кончилось, они стояли у подъезда, курили и смеялись. Кто-то окликнул судью через улицу, он резко повернулся — и твёрдый край чьей-то шляпы прошёл по его правому глазу так сильно, что глаз мгновенно воспалился. Боль была так сильна, что пришлось вызывать врача. Старый доктор Паркинсон засадил его в тёмную комнату и велел делать примочки каждый час.
— Я умру без солнца и воздуха, Пол, — покорно и грустно сказал судья. Он просидел в тёмной комнате почти два месяца безвыходно. В середине ноября его состояние резко ухудшилось, начались сердечные явления, страшные отёки.
20 ноября он потерял сознание, а 22 умер от апоплексического удара, так и не приходя в себя.
Когда два врача констатировали смерть, Пол ушёл к себе в комнату и не выходил оттуда до самых похорон.
Судью Морфи хоронили в Новом Орлеане 23 ноября 1856 года, и город ещё не видел таких похорон.
Тысячная толпа провожала тело до фамильного склепа на кладбище святого Людовика, что на углу Роял-стрит и Рю-Сен-Луи.
Все знатные креольские семьи Юга прислали на похороны своих представителей, венкам и речам не было конца.
Сам Джеральд Аллисон сказал над склепом растроганное слово, мессу служили шесть священников, безбожника хоронили, как образцового христианина.
Стонали и плакали оборванные цветные женщины из предместий, мрачно молчали мужчины. Они провожали в последний путь справедливого белого судью.
А потом склеп был заперт, и все разошлись по своим делам.
* * *
Пол принял смерть отца с обычной своей сдержанностью, но на душе его остался глубокий, незаживающий шрам.
Сразу после похорон семейство Морфи осталось жить в Новом Орлеане, в большом доме № 89 по Роял-стрит, что был в 1840 году куплен Алонзо Морфи за девяносто тысяч долларов у мистера Мартина Гордона-старшего. Загородный дом стоял заколоченным, его предполагалось продать. Миссис Тельсид заявила, что в доме этом никогда не будет её ноги. Полу было жаль старого домика, но спорить с матерью он не стал.
В январе нового, 1857 года миссис Тельсид собрала в доме всю свою семью. Из Виргинии приехала старшая сестра, миссис Мальвина, красивая двадцатисемилетняя дама с холодными глазами. Муж её, необыкновенно учтивый и вкрадчивый Джон Сибрандт, был одним из преуспевающих коммерсантов города Ричмонда. Он мечтал о расширении своего торгового дела и с нетерпением ожидал своей доли наследства.
Восемнадцатилетняя Эллен не отходила от Пола, она цеплялась за его руку, как за спасательный круг.
Эдуард уже успел получить раньше свою долю наследства и теперь держался с вежливым безразличием. Его судьба была определена, он обручился с богатой наследницей и поглядывал на сестёр и братьев с некоторой снисходительностью. Дела маклерской конторы шли отлично.
Когда все члены семейства уселись вокруг стола, миссис Тельсид прочла краткую молитву и пригласила нотариуса Биндера, старинного друга Алонзо Морфи, огласить завещание.
Содержание его было известно и раньше. Капитал судьи Морфи — полтораста тысяч долларов — делился поровну между его вдовой и четырьмя детьми. Каждый получал по тридцать тысяч.
Большой дом на Роял-стрит 89 переходил также в собственность всех пятерых, и все дети могли в нём жить, сколько пожелают. Салли и ещё несколько старых рабов получили вольную и пожизненный пенсион в большом доме.
— Всё обдумал, всё рассчитал и предусмотрел ваш отец, — твёрдым голосом сказала миссис Тельсид. — Поистине господь призывает к себе лучших сынов своих!
Пол чуть не улыбнулся, припомнив вольнодумные словечки отца, но успел удержаться. Миссис Тельсид уже читала вторую молитву. Вскоре она ушла, за ней уехали Эдуард и Сибрандты.
Пол и Эллен остались вдвоём, девушка плакала.
— Только не уезжай, Пол! — твердила она. — Ради бога не уезжай! Я боюсь жить одна с мамой…
Пол смотрел на неё с нежностью. Он любил Эллен, быть может, потому, что она была очень похожа на него самого: то же точеное лицо, те же огромные тёмно-серые, кажущиеся чёрными, близорукие глаза… Он сжал её тоненькую руку.
— Но я не уезжаю, Эллен, я никуда не уеду.
— Нет, уедешь, я знаю, что ты уедешь, а мне придётся остаться здесь одной…
— Скорее уедешь ты, — улыбнулся Пол. — Ты красавица и богатая наследница. За женихами дело не станет, тебе уже восемнадцать лет…
Она вздрогнула от отвращения.
— Не говори об этом, Пол, мне неприятно! Я хотела бы всю жизнь прожить с тобой здесь, в Новом Орлеане, ничего другого мне не нужно.
— Так оно скорее всего и будет! — грустно сказал Пол, поцеловал Эллен и уехал в город. В конторе Джарвиса он полдня приводил к присяге старого фермера шведа, не говорившего по-английски ни слова. Затем он пообедал в китайском ресторанчике квартала Вье-Каррэ и прошёл в читальный зал биржевой конторы. Он не играл давно и соскучился по шахматам.
В шахматной комнате сидел судья Мик. Он играл с доктором Эйерсом и радостно приветствовал Пола. Подошли другие любители. Полу сразу показалось, что они как-то чересчур таинственно переглядываются между собой.
«Что за глупости мне мерещатся?» — сердито сказал себе Пол и предложил Мику сыграть партию.
Пол с удовольствием провёл за шахматами около трёх часов, а затем распрощался со всеми и пешком отправился домой. Был тёплый сентябрьский вечер, тополя шелковисто шелестели, собирался дождь.
— Вам письмо, масса Пол, — сказал Джимми, встретивший Пола в дверях.
— Принеси его в гостиную, — сказал Пол. Он зашёл на минутку в свою комнату, а затем вышел в гостиную, где вязала миссис Тельсид. Рояль был раскрыт, и Пол обрадовался этому: музыка всегда успокаивала мать, она становилась мягче и терпимее.
Пол вскрыл плотный конверт, прочёл письмо и молча взглянул на мать. Она не подняла глаз, Пол перечёл письмо.
— Послушай, мама, что здесь написано? — сказал он нерешительно. Так вот почему они так переглядывались в клубе сегодня!
— Что написано, Пол? Это письмо из конторы?
— Нет, мама, не из конторы. Вот, послушай: «Мистеру Полу Чарлзу Морфи, Роял-стрит, 89, Новый Орлеан, Луизиана. Дорогой сэр! Комитет по организации первого Всеамериканского национального шахматного конгресса приглашает Вас принять участие в проводимом одновременно шахматном турнире и просит Вас прибыть для этого в город Нью-Йорк (штат Нью-Йорк) к 1 октября текущего, 1857 года. Все расходы по переезду будут Вам возмещены Комитетом. С совершеннейшим уважением полковник Чарлз Диллингэм Мид, председатель, Даниэль Уиллард Фиске, секретарь конгресса…» Как тебе это нравится, мама?
— Мне это совсем не нравится, Пол, — сухо сказала миссис Тельсид. — Мне думается, ничего хорошего тут нет.
— А что здесь плохого?
— Я не хотела бы, чтобы ты уезжал, и Эллен тоже не хотела бы этого. Кроме того, я полагаю, что игра в шахматы на ставку — отнюдь не занятие для джентльмена.
— Кто тебе сказал, что я собираюсь играть на ставку? А если никаких ставок там не будет?
— Ты в этом уверен? Ты можешь обещать мне, что никогда и ни при каких обстоятельствах не будешь играть на ставку?
Пол замялся.
— Конечно нет, мама, я не могу дать тебе такого слова. Не я устраиваю состязания — как я могу ручаться за других? Но я могу обещать тебе, что всегда буду стараться избегать игры на ставку, я сам этого терпеть не могу.
— Твоему отцу это не понравилось бы, Пол.
— Почему? Папа любил, когда я играю в шахматы.
Пол отошёл к окну. Во дворе, внизу, пели несколько негров. Они всё ещё оплакивали судью и пели вполголоса тоскливые негритянские песни без начала и конца, надрывавшие душу.
Молчание длилось бесконечно.
— Я не могу запретить тебе ехать в Нью-Йорк, — сказала, наконец, миссис Тельсид. — Ты уже взрослый. Я вижу, как у тебя заблестели глаза, ты не послушался бы меня, я это понимаю. Помни только, что ты склонен к простудам, Пол, и одевайся теплее.
Она встала, высокая и прямая, и вышла из гостиной, шурша чёрным, вдовьим платьем.
— Мамочка! — рванулся было Пол, но она ушла в свою комнату и закрыла за собой дверь.
Возвращаясь к себе, Пол наткнулся на Эллен, горько плакавшую в коридоре.
— Я знала, что ты уедешь, Пол! Я так и знала. Какая я несчастная!
Пол поцеловал её мокрую щёку. Может быть, отказаться от этого турнира ко всем чертям? Но что скажут судья Мик, старый Стэнли и все его прочие друзья по шахматам? Они решат, что он попросту струсил. Что же ему делать?
Всё равно, в суд его могут допустить не ранее будущего лета, а работа у Джарвиса ничем не связывает его. Он никогда не был в Нью-Йорке, никогда не ездил по железной дороге, никогда не видел Вашингтона, где надо пересаживаться с парохода на поезд, чтобы попасть в Нью-Йорк кратчайшим путём…
Словно поняв его, Эллен перестала плакать.
— Делай, как тебе хочется, милый, — сказала она кротко. — И не обращай на меня внимания. Я всё равно буду ждать тебя сколько придётся.
Они шептались на кресле в тёмном коридоре, точно дети прижавшись друг к другу. Из-за закрытой двери слышались звуки рояля. Миссис Тельсид всегда играла Моцарта, когда волновалась.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.