ГЛАВА 26 Светская жизнь в Браунском университете и его окрестностях

ГЛАВА 26

Светская жизнь в Браунском университете и его окрестностях

И все же моя более чем напряженная экспериментальная работа оставляла окна для литературы, искусства, встреч с друзьями, общения с писателями, которые эмигрировали из России в США до 1980 года, к счастью, не познав горьких лет отказа, или после 1987 года, когда волна разрешений на выезд из СССР стала нарастать. В декабре 1992 года мне довелось выступить вместе с другими поэтами, в том числе с моим сыном Максимом на ежегодной конференции ученых-славистов в нью-йоркском отеле Гранд Хайят. Среди читавших были талантливые литераторы: Дмитрий Бобышев, Михаил Крепе, Владимир Гандельсман и др. К тому времени в Москве вышел мой роман «Герберт и Нэлли» с предисловием Генриха Сапгира. Как раз перед чтением появилось несколько рецензий. На вечере я читал «Шесть американских блюзов на русскую тему». Накануне Мила, Максим и я слушали джазового певца в ночном клубе. Это произвело на меня такое сильное воздействие, что я, читая блюзы, старался следовать джазовой манере исполнения.

В Браунский университет время от времени приглашались знаменитые писатели с лекциями. Мне очень повезло. Осенью 1994 года я слушал выступление писателя-фантаста Рэя Брэдбери (р. 1920), автора провидческого романа «451 градус по Фаренгейту», книг «Марсианские хроники», «Вино из одуванчиков» и многих лирико-фантастических рассказов. Это был старый человек, но голос его звучал так ровно и отчетливо, что я понимал каждое слово писателя. Поразительным в его рассказе (лекция, главным образом, была построена из автобиографического повествования) было то, что Брэдбери довольно поздно вошел в профессиональную литературу. Начинал он с кино. Писал киносценарии для мультяшек из жизни динозавров. Это давало ему средства для жизни. И вот однажды он написал научно-фантастический рассказ, который приняли к публикации. Он написал еще один. Снова взяли. Брэдбери выработал для себя творческую систему. Он каждую неделю сочинял новый рассказ. В понедельник — вторник писал рассказ начерно. В среду — четверг правил черновик и доводил рассказ до окончательного текста. В пятницу переписывал рассказ набело и посылал в редакцию журнала. После лекции за кулисы потянулись профессора и студенты Браунского университета пообщаться со звездой американской фантастики. Я тоже потянулся за ними. У меня с собой была заранее приготовленная рукопись рассказа «Яблочный уксус», напечатанного до этого по-русски и по-английски. Я сказал Брэдбери, как я люблю его рассказы, которые читал еще в России в переводах моего приятеля Ростислава Рыбкина. Ну а в США — читал в оригинале. Брэдбери оживился. Вспомнил свою встречу со Славой Рыбкиным, переписку с ним: «Передавайте ему привет!». «А вы писатель?» — спросил он. «Да. Хотел Вам показать один рассказ». «С удовольствием почитаю», — ответил Рэй Брэдбери. Я отдал ему перевод рассказа на английский. Через несколько месяцев из Рима я получил открытку:

Dear David Shrayer-Petrov:

Thank you for giving me an opportunity to read your story APPLE CIDER VINEGAR, which I very much enjoyed. A fine job. Bravo!

Much luck in all the years ahead! Yours,

RAY BRADBURY 3/31/95[1]

(В Америке даты пишутся по-другому: месяц, число, год).

В 2003 году Рэй Брэдбери написал напутственные слова для моей книжки рассказов «Иона и Сарра», переведенной на английский язык и опубликованной в США издательством Syracuse University Press: «We have been waiting a long while for a new collection of Jewish tales to arrive and finally they are here… An excellent collection… Highly recommended»[2].

Максим начал учиться в Браунском университете через неделю после нашего приезда в Провиденс. Конечно же, он выбрал себе главным предметом сравнительное литературоведение. Другие предметы, обязательные для получения диплома колледжа, скажем, биология, его не очень интересовали. Хотя он сдавал экзамены успешно. Максим в качестве своей дипломной работы выбрал перевод на английский язык поэмы Эдуарда Багрицкого (1895–1934) «Февраль». Особенно подружился Максим с профессором славистики Виктором Ивановичем Террасом. Позднее Максим познакомил меня с Террасом. Постепенно знакомство перешло в тесное общение. Практически все мои книги прозы и стихов, вышедшие в США и России, были подарены Террасу. Кафедра славистики помещалась в мрачном особняке, поблизости от Браунской научной библиотеки. Я частенько захаживал к Виктору Ивановичу поговорить о любимых нами Маяковском и Достоевском. Как-то я высказал мысль, что практически все, написанное Достоевским, — гениальные черновики. Великому русскому писателю надо было зарабатывать на жизнь каждодневной «выдачей» определенного количества страниц. Не хватало времени на правку. Может быть, это и создало необычный стиль, когда все в бегах: торопятся, встречаются, спешат на следующие свидания. Некогда останавливаться ради исправления неуклюжей фразы или неловкого движения. В.И. рассказывал о себе. Он вышел из православной эстонской семьи. Отец был моряком. Перед началом Второй мировой войны В.И. закончил аспирантуру по лингвистике при Тартуском университете и получил диплом магистра. Во время оккупации сначала русской, а потом немецкой продолжал преподавать. Ушел вместе с отступавшими немецкими войсками в Германию. Находился в лагере перемещенных лиц. Работал. Встретил свою будущую жену Риту, дочь потомственных немецких дипломатов. Террасы эмигрировали в США. Очень тяжело жили. В.И. работал на консервном заводе. Чудом поступил в аспирантуру по славистике. Стал профессором.

Мы дружили семьями. Рита и В.И. бывали у нас дома. Мила, я и Максим ездили в Литтл-Кэмптон — городок на берегу Атлантики, где у них был летний дом. Однажды, в середине 1990-х, у меня была конференция по экспериментальной онкологии в Сан Диего. Мы отправились в Калифорнию с Милой, тем более, что где-то посреди пустыни в городе Ранчо Мираж поселились Террасы, выйдя на пенсию. Конференция кончилась. У нас оставалось несколько дней до обратного самолета. Мы взяли машину напрокат и отправились к Террасам. У меня был заранее полученный из ААА (автодорожная служба) четкий маршрут, рассчитанный на 3–4 часа езды. Но (простить себе не могу!) накануне я разговорился со швейцаром отеля, который уверил меня, что есть прямой путь, способный сократить наше путешествие вдвое. Мы выехали из Сан Диего в отличном расположении духа: ясное небо, незагруженная дорога, романтические строения колониального стиля вдоль обочин. Внезапно дорога пошла резко вверх, в горы. Осталась одна полоса. Справа от машины была гранитная стена, слева внизу — пропасть. Никаких дорожных знаков. Солнце закатилось за лиловую тучу. Мы ехали в глубоком молчании, стараясь не смотреть влево, особенно на крутых виражах дороги. Я пытался успокаивать мою любимую. Она даже не упрекала меня, а только всхлипывала, зажимая рот, чтобы не разрыдаться от ужаса. Так мы пробирались около получаса. На счастье, не было ни одной встречной машины. Наконец дорога пошла вниз, и мы въехали в настоящую пустыню. Из съежившегося плотного песка торчали одинокие черные кусты и безобразные однорукие кактусы. Вдогонку машине бросился мрачный черно-коричневый варан. Представляю, как веселился своей шутке мой советчик-швейцар отеля, рисуя картины нашего путешествия! Я остановил автомобиль, чтобы поздороваться с вараном и поцеловать Милу. Мы были спасены. Еще через час путешествия среди пустыни мы выехали к запыленной бензоколонке, где заправились, купили бутылку теплой кока-колы и узнали, куда ехать дальше. Наконец, показались белые крыши особняков Ранчо Миража. И вот, усталые, но счастливые, мы подъехали к дому Террасов, окруженному мандариновыми, гранатовыми и апельсиновыми деревьями, на одном из которых висели крохотные эллипсоидные оранжевые плоды диковинного цитруса. Их надо было есть с кожурой. Мы заснули счастливым сном детей, заблудившихся в лесу и чудом спасенных. А наутро В.И. приготовил нам вкуснейшие блинчики, показал коллекцию гравюр Михаила Шемякина, повез в музей, где работала волонтером Рита, потом в ресторан на ланч, потом домой, где мы купались в бассейне прямо во дворе их дома, а потом вместе с Ритой отправились в другой ресторан на ужин. Под конец этого монтекристовского великолепия мы смотрели на пролетавшую Комету Галлея (самая старая периодическая комета наблюдалась 31 раз, причём первый раз — в 446 г. до н. э., как говорит нам всезнайка — русский гугл — google ru.). Еще через несколько лет В.И. тяжело заболел. У него началась болезнь Паркинсона. Мы продолжали переписываться. В.И. время от времени посылал мне оттиски статей об О. Э. Мандельштаме. Он готовил монографию о великом поэте. Вместе с Максимом В. И. перевел на английский мои рассказы «В камышах» и «Расчленители». А кроме того, начал переводить и перевел несколько страниц из моей пьесы в стихах «Эд Теннер». Затем Террасы переехали в Вашингтон, совершая ежегодные паломничества в Браунский университет и навещая друзей и коллег в Провиденсе. Им было безумно тяжело. Особенно Рите. Надо было погружать/выгружать в машину/из машины инвалидное кресло, помогать каждому движению В.И.

В начале 2007 года В. И. Террас умер. Рита вернулась в Калифорнию, где она и В.И. были счастливы когда-то.

У меня в архиве хранится памятный диплом, полученный от помощника декана медицинского факультета Браунского университета. Меня отметили за то, что в течение нескольких лет я руководил группой студентов, которые пытались приложить к медицине увлечение литературой или искусством. Один из студентов был талантливым композитором, другая — балериной, третий сочинял рассказы, четвертая рисовала, пятый делал художественные фотографии. Каждый старался применить свой талант в лечении больных. Скажем, студентка, которая хорошо рисовала, обучала своему искусству маленьких пациентов местного детского госпиталя, где их лечили от лейкемии или других тяжелых недугов. Студент-психолог решил стать миссионером и отправиться в глухие районы Азии. Он сочинял музыку к псалмам царя Давида. Был еще один молодой композитор из студентов-медиков, который сочинял «терапевтическую музыку». Мы собирались каждые две недели. Кто-нибудь из студентов рассказывал, показывал или пел. Мы слушали, разглядывали, обсуждали. Как принято при американских докладах или лекциях, деканат медицинского факультета заказывал еду в ближайшем недорогом ресторанчике (чаще всего — китайском), а дежурный по группе приносил. Так что мы слушали, наблюдали, разглядывали, обсуждали и закусывали. В самом конце занятий, которые продолжались 2–3 часа, я рассказывал что-нибудь о писателях-врачах или писателях, избравших своей темой медицину или, в конце концов, писателях, хотя бы один из героев был врачом или переносил тяжелую болезнь. Чаще всего это были русские писатели, переведенные на английский язык и доступные обсуждению: М. Булгаков, А. Чехов, Л. Толстой, Ф. Достоевский. Или англоязычные писатели: В. К. Вильямс, Л. Синклер, А. Кронин. Приносил я и очередные выпуски журнала «Нью-йоркер», где бывали рассказы с медицинскими сюжетами. Например, рассказ о торговце дешевыми тканями, который заразил спидом всех жителей глухой африканской деревни.

Одними из первых американских друзей оказалась семья профессиональных писателей Рика и Долорес Риччио/Стюарт. Рик был поэт-лирик, лет на двадцать старше меня. Долорес, одного со мной возраста, сочиняла (для заработка) поваренные книги, писала (для души) стихи и очень серьезно постигала тайны беллетристики, опубликовав несколько романов о домах с привидениями. Кроме того, что Рик преподавал основы писательского мастерства в одном из колледжей Новой Англии, он руководил семинаром начинающих писателей, которые собирались у него дома каждую субботу (или воскресенье?). Дом Рика и Долорес стоял на высоком берегу прямо над Наррагансеттским заливом. Огромное окно гостиной выходило на бесконечный голубой простор. На склоне зрели красные помидоры и качали шляпками маргаритки. По усадьбе носилась совсем ручная громадная овчарка. Надо было только выдержать первые минуты знакомства, когда, казалось, с садистской усмешкой собака изучает характер новичка. Гостиная была одновременно громадной библиотекой, которую Рик и Долорес собирали всю жизнь. Долорес была непревзойденной (среди наших знакомых и друзей) мастерицей кулинарии. Сначала в гостиной подавались закуски и вина. Каждый раз это были осязаемые всеми чувствами иллюстрации к очередной поваренной книге. Долорес была настолько знаменита в своей области, что однажды ее пригласили на интервью, которое показали в передаче «Доброе утро, Америка!» Рик был невысокий крепкий седовласый старик, очень мягкий, очень остроумный, влюбленный, как юноша, в Долорес. Она, действительно, обладала яркой «нездешней красотой», как сказали бы в России. Долорес сразу напомнила мне Анну Ахматову, какой я видел ее несколько раз в пятидесятые-шестидесятые годы: яркий насыщенный взгляд, орлиный профиль, статная фигура. Долорес гордилась тем, что в ее жилах текла кровь американских индейцев. После аперитивов, закусок и легкой беседы гостей приглашали в столовую. Их было две: одна (зимняя) рядом с кухней, другая (летняя) была похожа на обсерваторию. Подзорная труба устремлена была к горизонту между океаном и небом, на пюпитрах лежали атласы и книги о морских путешествиях, а комната/обсерватория плыла, как стеклянный корабль. Долорес и Максим перевели для журнала «Salmagundi» мою поэму «Вилла Боргезе», написанную по следам наших первых месяцев эмиграции, а Мила в сотрудничестве с Долорес перевела рассказ «Ураган по имени Боб».

Конечно, работа требовала знания английского языка. Приходилось время от времени садиться за учебный стол с другими сотрудниками Браунского университета, приехавшими из разных стран. Об одном из них мой рассказ.