Глава первая
Глава первая
1
В наше скоростное время фильмы стремительно стареют. Заново смотреть давние ленты — занятие рискованное. Недолго и разочароваться.
Дело не только в том, что все энергичнее совершенствуются искусство и техника съемки, что непрестанно накатываются волны новых течений и возникают очередные «звезды». Столь же безостановочно меняется и наше восприятие, наше представление о возможностях кино.
Поэтому трудно сказать, как отнесся бы я сейчас к лентам тридцатых и сороковых годов с участием Бернеса. Но живым и неизменным остается воспоминание о первых зрительских встречах с этим актером, о впечатлениях тех лет. И неизменна любовь к облику и мастерству Марка, к его обаянию, независимо от нынешнего отношения к лентам, в которых он снимался.
Стоит прозвучать песне «В далекий край товарищ улетает…», и перед глазами возникает светловолосый летчик из фильма «Истребители», улыбчивый, с твердо вылепленным лицом, сидящий за фортепиано и сам себе аккомпанирующий.
Не часто, но случаются такие лицедеи, сама внешность которых притягивает с первого взгляда, и голос мгновенно запоминается, и невольно ощущаешь искреннее желание встретиться с ним еще не раз.
Мы уже видели этого парня в другом, более раннем фильме. Там он был в лохматой шапчонке, короткой кожанке, перекрещенной пулеметными лентами. Растягивая мехи гармошки, он пел: «Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой…» Роль крохотная, но исполненная впечатляюще.
Летчик с кубарями в петлицах перебирает клавиши в канун воздушных поединков, ибо родному городу, увы, не придется спать спокойно.
Пилота сменяет лихой одессит с той же наружностью, но с южным акцентом и соответствующими повадками. Герой фильма «Два бойца» поет «Темную ночь…» и «Шаланды, полные кефали…». Он в пехотной одежке и небрежно касается струн гитары под накатом блиндажа.
С последней ролью связано одно мое, уже фронтовое воспоминание.
Раннее лето сорок четвертого года. Сыроватый лес где-то за Новоржевом. Поздние сумерки. Мерцает экран, натянутый между двумя соснами. Солдаты сидят на влажной траве, подстелив плащ-палатки и шинели. Стоят, прислонясь к стволам деревьев. Киномеханик из дивизионного клуба крутит кино для поредевшего батальона, отведенного на краткий отдых. Над лесом стрекочет «У-2», слышна артиллерийская дуэль, но все это как бы входит в фонограмму фильма. На экране блистательный дуэт — Борис Андреев и Марк Бернес. Но чувство такое, что два солдата, один — медлительный, басовитый, широколицый, другой — быстрый на язык, острый, неунывающий, — вовсе не актеры, знакомые по другим лентам, а просто ребята с соседнего Ленинградского фронта, абсолютно свои.
2
Я хорошо знал Марка задолго до того, как он позвонил мне в середине пятидесятых. Совершенно неожиданно я услышал в трубке голос Кости Жигулева, Сергея Кожухарова, Аркадия Дзюбина, знаменитый голос, который деловито, почти скороговоркой произнес:
— Звонит Марк Бернес. Давайте познакомимся. Вы мне срочно нужны. Хочу встретиться.
— Когда? — спросил я, несколько озадаченный.
— Вчера. Сегодня. Сию минуту.
Потом я привык к этой его манере сразу брать быка за рога, к его нетерпеливости, — если что задумал, приниматься за дело немедленно. Но поначалу это смутило. И я на всякий случай отшутился:
— Если сию минуту, значит, что-то горит. Но я ведь не пожарник.
— Вот именно горит! — Бернес рассмеялся. — Срочно нужны стихи для песни. Будет моя передача на Румынию. По заявкам ихних слушателей. По нашему радио. Я хочу в конце передачи спеть новую вещь, посвященную этой стране, вернее, ее столице.
Румыния, как известно, во время Второй мировой была союзницей гитлеровской Германии, а в послевоенные годы оказалась в кругу наших «братских» стран. Желание Марка подарить песню тамошним своим поклонникам было мне понятно. Непонятно было другое:
— А почему вы с этим обращаетесь ко мне?
— Уж такой я догадливый. А, может, и добрые люди подсказали. И вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Есть роскошная мелодия. Ее сочинил Модест Табачников. Он ведь родом из Одессы. А этот населенный пункт находится как раз между Москвой и Бухарестом. Может быть, поэтому у Модеста получилось то, что надо. Гарантирую, петь будут обе столицы.
— Но я не люблю и не очень-то умею писать на готовую музыку. И потом у вас есть испытанные авторы.
— К черту испытанных авторов! Они заелись, забурели. Когда затеваешь новое дело, нужны новые люди. Погодите одну минуточку. Я сейчас включу магнитофон. Табачников напел свою мелодию. Мы записали ее на пленку. Вот послушайте. Я подношу микрофон своей трубки к магу. Слышно? Ей-богу, отличная вещь!
До меня донеслись неясные звуки рояля и дребезжащий композиторский голос. Ничего разобрать нельзя было.
— Стоп! — сказал я. — Слишком много техники.
Бернес опять засмеялся:
— Хорошо, оставим эту технику. Предлагаю другую. Обыкновенную автомашину. Я сейчас заскакиваю за вами. Вы на Четвертой Тверской-Ямской? А Модест просто на Тверской. Вернее, в доме Нирензее. Езды — пять минут. И вы услышите Модеста в натуре.
Об отказе он и слушать не хотел. И я покорился. Уж не знаю, что тут было решающим — его настойчивость или мое желание познакомиться с ним.
…Мелодия Табачникова оказалась действительно темпераментной и запоминающейся.
— Прилипчивая му?зычка! — сказал Марк.
Слушая игру Модеста, он широко улыбался, покачивая головой в такт. Он уже предвкушал песню, нетерпение светилось в его глазах.
Каюсь, я все-таки за два дня соорудил какое-то подобие стихов. Когда подгоняешь свои строки к готовой мелодии, чем больше в ней ритмических перепадов и всякого изыска, тем беднее твои строки. Поэтому, несмотря на похвалы, которые расточали мне Марк и Модест, я понимал, что ничего хорошего в написанном мною нет и быть не могло. И зря я за это взялся.
Огорченный, я даже постарался забыть о содеянном. На запись не пошел. Передачу для Румынии ловить в эфире не стал. И очень поразился, когда песня «Привет Бухаресту» в исполнении Бернеса стала звучать по нашему радио, а также с концертной эстрады. Вышла пластинка. Больше того, пришли бурные отклики из Бухареста. Марка благодарили. Мою подтекстовку перевели на тамошний язык и тоже запели. Даже выпустили двуязычный диск.
Но ощущение моей личной незадачливости не проходило. Шлягер шлягером, а в свои сборники стихов я это изделие никогда не включал.
Между тем Бернес, воодушевленный успехом, стал ежедневно звонить мне, подзадоривать, — он это умел. И уже придумал следующую песню.
— Тема тебе ясна. А стихи пиши какие хочешь, только бы пелись. Композитор пойдет за тобой. Это я гарантирую. Действуй, умоляю!
На «ты» он переходил запросто. И я снова не устоял…
3
Так началась наша совместная работа, вскоре перешедшая в дружбу. Мы виделись довольно часто, независимо от того, есть ли для этого деловой повод или просто хочется пообщаться, поговорить, отвести душу, пообедать в композиторском клубе, в Доме литераторов.
Марк мог заехать ко мне со стихами, предложенными ему кем-то из поэтов, посоветоваться, проверить свое впечатление. Или затащить к себе — послушать запись новой песни.
Встречи с ним открыли мне многое. Я постиг, что жизнь популярного артиста сопровождается не только успехом и аплодисментами. А у Бернеса всего хватало — и личных утрат, и сложных отношений с иными коллегами. Случалось, преследовала его жестокая несправедливость. С годами появлялись и недруги. А был он очень раним, порою мнителен. Но, что бы ни стряслось, на эстраду, на съемочную площадку, в студию записи он всегда являлся в отличной форме.
Часы, проведенные у него, даже грустные, вспоминаю с теплом и дружеской нежностью. А когда он был в хорошем настроении, в рабочем запале, общение с ним приносило много радости. Всего тут хватало — таланта, выдумки, обаяния, юмора.
Жил он в скромной, но уютной квартире, на Садовом кольце, напротив кинотеатра «Форум». Стены прихожей были уставлены книжными полками и увешаны множеством фотографий, где Марк представал либо в разных ролях, либо в обществе мировых «кинозвезд», побывавших в Москве.
В его комнате стояло немецкое малогабаритное фортепьяно. Но к инструменту он никогда не прикасался. На баяне и на гитаре тоже играть не умел. Он и нотной грамоты не знал. Но обладал абсолютным музыкальным слухом и тонким вкусом.
Фортепьяно служило композиторам либо аккомпаниаторам во время домашних репетиций. А сам Бернес обходился магнитофоном. Он у него был, по тем временам, необыкновенный, напоминал небольшой металлический шкаф. Такие я видел только в Доме звукозаписи. Надежная машина. Марк любил с ней возиться, включал мелодию будущей песни, привыкал к ней, запоминал, подпевал. Слушал себя самого. Записывал на репетиции разные варианты. Вдумывался, примерялся, отбирал удачно найденное.
Но, пожалуй, больше всего он любил слушать других — тех, кого он любил. У него всегда были новейший записи прославленных мастеров. В его доме я впервые услышал голос Эдит Пиаф.
Я наблюдал его в разной обстановке. У композиторского рояля, на репетиции с оркестром, наконец, на записи. С ним работать было нелегко. Он мучил музыкантов, режиссеров, звукооператоров. Но больше всех не щадил самого себя. Так было, пока он не находил то, что искал. Мне всегда казалось, что песня, еще не существующая, уже звучит в его воображении, что он во всех тонкостях слышит то, чего еще не слышат другие.
4
С поэтами Марк тоже сосредоточенно работал. Он любил стихи, чутко воспринимал поэзию, обладал и чувством слова. Особенно песенного.
Константин Ваншенкин вспоминает, как Бернес неожиданно для него ощутил будущую песню в стихотворении, открывавшем сборник «Волны», подаренный ему автором.
— Какая ж это песня? — усомнился поэт.
— Ты ничего не понимаешь. Это то, что мне нужно! — ответил Бернес. — Но потребуются сокращения. Вместо двенадцати строф оставим восемь. И кое-что подправим, чтобы легче пелось.
Работа длилась не меньше месяца.
Несколько композиторов пытались написать музыку. У знаменитых не получилось. Зато молодой, тогда еще мало известный Эдуард Колмановский блестяще нашел мелодическое решение. И возник шедевр — «Я люблю тебя, жизнь…», оказавшийся благодетельной вехой в жизни поэта, композитора и первого, а при жизни Марка, единственного исполнителя.
Избегая бойких «текстовиков», Бернес всегда привлекал к сотворчеству крупных поэтов.
Я горжусь тем, что познакомил Марка с Константином Ваншенкиным и Евгением Винокуровым, тем самым став косвенно причастным к появлению, помимо уже упомянутой удачи, еще и незабвенной песни «Москвичи» («Сережка с Малой Бронной…»), хотя отлично понимаю, что Бернес привлек бы их и без меня{55}. Как нашел Евтушенко, Гамзатова, Кулиева. Как обнаружил песенный дар в талантливом прозаике Инне Гофф.
Кстати сказать, стихи он, при согласии авторов, при их участии, всегда корректировал и, как правило, сокращал. Стихотворение Гамзатова «Журавли» в первом книжном варианте было вдвое длиннее{56}. Но сейчас, когда эти прекрасные строки, положенные на музыку Яном Френкелем, стали всенародно любимы, когда они звучат с покоряющей исповедальностью, в дальнейших изданиях Расул печатает «Журавлей» в том песенном переложении, которое у всех на слуху.
Марка уже знали во многих странах, его ценили в Югославии, Польше, Чехословакии. Приглашали на гастроли.
Во время поездки в Белград, весьма успешной, Бернесу запомнился один примечательный эпизод. Сразу по приезде, еще до сольных его вечеров, гостя попросили принять участие в гала-концерте, где выступали многие знаменитости. Причем устроители в качестве сюрприза решили выпустить московского гостя последним.
Он волновался — перед ним выступала местная вокальная группа, четверка молодых парней, перенявшая манеру «Битлз». Домашние имитаторы были в своей стране очень популярны. Как после них воспримут его, уже почти пожилого, поющего в другой манере, которая могла показаться старомодной?
Но когда имя Бернеса было объявлено, зал радостно загудел, взбудораженный неожиданностью. Марк начал петь еще за кулисами, и к моменту его появления на авансцене грохот аплодисментов перекрыл все предыдущее. Ему пришлось неоднократно бисировать. А проводили его овацией, многие слушатели — даже стоя.
5
Он по-прежнему много работал. Появлялся на кино- и телеэкранах, на эстрадных подмостках. Но был собою недоволен. Съемки в новых фильмах его не влекли — роли, которые предлагались, никак не сочетались с его истинными возможностями. Театр стал далеким прошлым.
Когда он собирался в Югославию, мы с Яном Френкелем написали для него песню о Белграде. Вернувшись, он сказал:
— Приняли нашу новинку с благодарностью. А теперь слушай, старче. У нас накопилось несколько песен о разных городах, и все на твои стихи. Варшава и Прага, Бухарест и Париж, теперь Белград. Может, продолжим? Давай сделаем сюиту о столицах, близких и дальних, где живут наши друзья. Начать надо с песни о Москве, где сходятся их пути. Только эту заглавную песню надо сделать свежо, ничего банального ни в словах, ни в мелодии. Не повторять сказанное ранее, а найти неожиданное решение. Затем воздадим должное Будапешту и Софии и, конечно, нашим столицам, скажем, Киеву, Тбилиси, Минску…
— Но есть песни других авторов о городах.
— Они уже известны, эти шлягеры, они уже запеты. А тут все должно быть оригинально. И пусть звучит один поэт.
— Может получиться однообразно.
— Чудак, не обязательно все петь. Пусть прозвучат и стихи. Без музыки. Я ведь, между прочим, и чтец вполне приличный. Я знаю, ты считаешь, что, работая над песней, стихотворец идет на известные уступки композитору. Действуй один, покажи, на что ты способен. А я уж как-нибудь донесу твое самостоятельное слово. Ну что, сработаем такую программу? Можем и для телевидения сделать маленький фильм.
Он много раз возвращался к своей идее. Но ни у Марка, ни у меня дальше разговоров дело не пошло.
В этих беседах существенно вот какое обстоятельство — всякий раз он подчеркивал, что хочет в концертах не только петь, но и читать.
Вскоре эта идея нашла еще одно выражение.
Однажды, беседуя со мной, он сказал, горестно пожимая плечами:
— Мне разные люди твердят, что Бернес-певец начисто заслонил Бернеса-актера. Пожалуй, так и есть. Не включить ли мне в свои концертные программы чтение? Причем чтение хорошей прозы, которая мне близка издавна, где есть колоритные характеры. Допустим, так — в первом отделении выдаю Бабеля и Паустовского, а во втором — избранные и новые песни. Как ты думаешь?
— Может получиться очень здорово, — ответил я.
А потом ляпнул:
— Особенно Бабель.
Марк улыбнулся, причем довольно язвительно:
— Значит, по-твоему, после того, как я сыграл Аркашу Дзюбина, одесская тональность мною вполне освоена? Милый мой, Бабеля надо исполнять без нажима. Я ведь был знаком с Исааком Эммануиловичем, порой захаживал к нему. Слышал, как он читает свои рассказы, и кое-что знаю о его вкусах. Ты слышал, как исполнял Зощенко великий Яхонтов?{57}
— Да, посчастливилось. В Доме печати.
— Это он совершил после забавных ужимок Хенкина{58}с его непременным хохотком! И яхонтовское открытие бесценно. Выяснилось, что Зощенко — писатель грустный.
— Ты прав. Но Бабель и Паустовский не очень совместимы. У Константина Георгиевича нет резких красок, особенно в зрелых вещах, у него акварельная кисть, он всегда добр, сострадателен и жестоких сцен почти всегда избегает.
— А что бы ты взял у Паустовского?
— Есть у него такая вещь — «Поводырь».
— Знаю, это из его старых довоенных рассказов.
— Ну и как?
Я задумался. История, рассказанная в «Поводыре», как все у Паустовского, проникнута добротой, светлой грустью, тончайшим чувством природы. Командарм спешит на юг, где начинаются важные учения. Дорога каждая минута. Но самолет совершает вынужденную посадку в глубине Полесья. Пока пилот чинит забарахливший двигатель, командарм отдыхает в домике лесника на берегу озера.
У лесника гостит слепой лирник, инвалид Гражданской войны, пробирающийся пешком к морю. Кто-то сказал ему, что в одном из южных городов живет его дочь, которую он потерял когда-то на военных дорогах. Старик идет без поводыря. Где их теперь найти, мальчишек-поводырей, — все учатся. Путь слепого старика трудный, долгий. Выясняется, что, по слухам, дочь живет недалеко от тех мест, куда летит командарм. И большой военачальник, выслушав рассказ лирника, берет старика с собой, делает крюк, доставляет отца к дочери.
— Что ж, — говорю Марку, — рассказ трогательный, поэтичный, прозрачный. Но есть в нем налет сентиментальности. В твоем ли это ключе?
— Лирика всегда была в моем ключе. И потом, что значит сентиментальность? Мы так стали бояться этого слова, что робеем перед человеческими чувствами, перед добрым движением души. А я вообще сентиментален, из меня выжать слезу ничего не стоит, и я этого не стыжусь. И еще, я знаю, о чем ты подумал. Ты считаешь, что командарм у меня получится. Военных я играл не раз. А как быть со старым слепцом? Да еще лирником, который аккомпанирует себе на древнем скрипучем инструменте. Это ведь не гармошка, не гитара, так ведь? Милый мой, я, как и ты, рос на Украине. И помню этих лирников на базарах. Кстати, их пение — скорее речитатив. Они не столько поют, сколько рассказывают. Как и я, кстати…
— Марк, дорогой! Я обожаю Паустовского. Читаю его с наслаждением. Он романтик, его влечет светлое движение души. Его чувство природы поразительно. Он проповедует доброту. Одно дело — Беня Крик, другое дело — скромный лесничий или бакенщик.
— Но ты забыл о главном свойстве артистизма — умении перевоплощаться. Разница в стиле меня и влечет. Я ведь прошел неплохую школу — в бывшем театре Корша, в Малом, в театре Революции. Меня учили Дмитрий Орлов и Максим Штраух{59}. В кино — Юткевич. А у Корша, не кто-нибудь — Николай Радин и Степан Кузнецов. Помнишь таких? Самое интересное для актера — перевоплотиться! Себя самого любой олух сыграет…
Похоже, он даже обиделся.
— Марк, никто не сомневается в твоих возможностях, в твоем искусстве преображаться. В конце концов, летчик Кожухаров и окопник Дзюбин — очень разные люди. А твои удачи в эпизодических ролях — старенький корабельный врач в фильме «Максимка», и, конечно, эпизод в «Тарасе Шевченко»!.. Как звали того офицера, спившегося в глухих песках, но сохранившего в душе нечто светлое?
— Косарев.
— Вот-вот. Косарев. Пьяный в дымину, в красной рубахе и лаковых сапогах. С гитарой. Ты был великолепен. Сочетание греха и отзывчивости…
Марк вдруг ударил кистью по воображаемым струнам и запел тоскливо-хмельным косаревским голосом:
Собака верная моя
Залает у ворот.
На крыше ворон закричит,
Осенний дождь прольет.
Отцовский дом пропьем гуртом,
Травой он зарастет…
Потом на минуту задумался и заключил:
— Попробовать надо. С Бабелем я сам разберусь. А что взять у Паустовского, буду советоваться с тобой. Не возражаешь?
— Заметано! — ответил я.
…Увы, этот замысел он так и не осуществил. То ли времени не хватало, то ли запал прошел. Он многое не успел осуществить.
И в то же время во всех своих ипостасях — состоялся.
Это правда, что певец, особенно в последние годы, заслонил в нем драматического актера. Но мы порой забывали, что он прежде всего мастер сцены. Его ли вина, что он сделал меньше, чем мог?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.