33. «ЖИЗНЬ СТАЛА ВЕСЕЛЕЙ, ТОВАРИЩИ»

33. «ЖИЗНЬ СТАЛА ВЕСЕЛЕЙ, ТОВАРИЩИ»

За три года, которые я проработал в Москве, произошли самые важные изменения в политике Сталина с момента его прихода к власти. Именно в 1933—1935 годах была определена судьба Советского государства и в значительной степени современная европейская история, хотя мы тогда об этом не подозревали. Эти перемены не были поняты ни иностранными корреспондентами, ни заезжими литераторами. Они просто не могли быть поняты людьми, находившимися за пределами узкого круга руководителей большевистской партии. Поэтому я хочу посвятить отдельную главу этим изменениям и тому влиянию, которое они оказали на взгляды и чувства.

Давайте вернемся в 1933 год.

Лишь ценой больших усилий Сталину удавалось преодолеть последствия голода 1931—1932 годов, который последовал за принудительной коллективизацией. Во время этого голода Сталин понял, что это напрямую затрагивало вопрос о его лидерстве. Еще один неурожай может означать для него катастрофу. Весной 1933 года вся энергия партии была направлена на весенний сев. На село были направлены тысячи коммунистов. ОГПУ неустанно трудилось над выявлением неверящих и недовольных. Нервы у всех были напряжены до предела, но кампания увенчалась успехом.

К лету стали поступать сообщения о хороших видах на урожай, и напряжение в партии спало. Многие сомневавшиеся начали думать, что, несмотря на авторитарные методы Сталина, – а может быть, и благодаря им, – страна в конце концов преодолеет трудности. Я сам с надеждой следил за улучшением экономического положения. Как и ожидалось, первые признаки улучшения жизни стали заметны сначала в Москве: в магазинах постепенно стали появляться давно забытые деликатесы, стало легче купить одежду, хотя, разумеется, от этого выигрывали в первую очередь те, у кого был полный кошелек.

Настроения в партии уже давно не были такими оптимистичными. Мы надеялись, что успехи в области экономики позволят ослабить партийный режим, положить конец репрессиям. Нам хотелось единства в партии и мира в стране. Этого требовала и международная обстановка, и внутреннее положение. Вместо пролетарской революции в Германии, которая предсказывалась советскими лидерами, к власти пришли нацисты. Германия вооружалась без каких-либо помех со стороны Англии и Франции, и было похоже, что свое оружие она может обратить против нас. Советский народ должен быть готов к войне, – говорилось все чаще с трибун. Но для этого нужны были не только слова. Для этого требовалось примирение как внутри самой партии, так и партии с народом. Такая линия способствовала бы росту производства, укреплению морали и росту авторитета власти в стране. Это также облегчило бы нам сближение с демократическими странами на основе политики «коллективной безопасности», провозглашенной Литвиновым.

Эта линия постепенно стала реализовываться. Многие большевики, ранее исключенные из партии за оппозиционные взгляды, были восстановлены в членстве. Тысячи из них вернулись на производство. Нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе, к примеру, даже назначил некоторых из них на ключевые посты в наркомате.

Важную роль в этих переменах играл Сергей Киров, член Политбюро и секретарь Ленинградского обкома партии. Ему удалось частично оживить прежний дух либерализма, что позволило Ленинграду стать в своем роде по-настоящему культурным и научным центром страны. В своей области он, насколько мог, проводил политику «примирения». В то же время в Политбюро он был верным сторонником «генеральной линии» Сталина, и это снимало любые сомнения в его коммунистической убежденности. Все это в сочетании с организаторскими способностями и замечательным ораторским даром – здесь он уступал только Троцкому – скоро сделало его выдающимся пропагандистом политики примирения.

В числе восстановленных в партии старых большевиков были Каменев и Зиновьев. Как показатель того, до каких пределов Сталин был готов следовать политике примирения, рассматривалось то, что обоим им была дана возможность выступить на очередном съезде партии в феврале 1934 года. Всюду оживились дискуссии, стал спадать страх перед ОПТУ. Киров активнее других выступал за ограничение деятельности карательных органов. Было хорошо известно, что в 1933 году Сталин предлагал расстрелять Рютина, оппозиционера, который выступил с программой, открыто требовавшей смещения Сталина. Киров убедил членов Политбюро не проливать кровь товарища только за то, что он придерживался иного мнения. Сталин утверждал, что в программе Рютина содержался призыв к его убийству, но он не стал настаивать на своем и уступил Кирову, жизнь Рютину была пока сохранена. Известно также, что, когда в 1934 году ОГПУ выявило «террористические» настроения среди молодых рабочих и студентов, Киров выступал за умеренное отношение к ним, считая, что вся их «заговорщическая» деятельность не пошла дальше молодой горячности.

На съезде партии в феврале 1934 года Кирова встретили овацией. Окончание его выступления съезд приветствовал стоя. В кулуарах съезда даже велись разговоры о том, не была ли овация Кирову более бурной и продолжительной, чем Сталину. Киров был избран одним из секретарей ЦК, а это означало, что он переедет в Москву и будет работать в центральном партийном аппарате рядом со Сталиным. На большом митинге, состоявшемся на Красной площади в честь съезда, Киров выступал от имени делегатов. Его пламенная речь была настоящей одой наступающему новому времени и вызвала огромный энтузиазм участников митинга.

Сталин, похоже, разделял взгляды Кирова на примирение, которые тот так ярко отстаивал в своих выступлениях. И он пошел дальше в этом направлении, объявив о подготовке новой конституции, которая, по его словам, должна была стать «самой демократической в мире». В состав конституционной комиссии вошли бывшие лидеры оппозиции Радек, Бухарин и Сокольников. Нам казалось, что годы раздоров и репрессий остались позади. Наступала новая эра.

Сейчас невозможно сказать, в какой момент Сталин испугался последствий такого курса. Растущая популярность Кирова, несомненно, его тревожила. У него не было иллюзий относительно истинных чувств тех, кто ежедневно хором прославлял его. Он начал опасаться, что новая политика демократизации рано или поздно потребует новых лидеров. Может встать вопрос о целесообразности сохранения неограниченной власти и самого кремлевского диктатора. Не придется ли ему, кто олицетворял жесткость и подавление, по мере развития этого более человечного режима уступить место другим лидерам? Киров персонифицировал именно эту опасность.

Признаки недовольства Сталина Кировым стали заметны в высшем эшелоне партии вскоре после съезда. Его не приглашали на некоторые заседания Политбюро, а сам переезд в Москву постоянно откладывался. Под предлогом того, что ленинградские дела требовали постоянного внимания Кирова, Сталин фактически девять месяцев оттягивал его переезд в Москву, где его ждал пост секретаря ЦК. Однако влияние Кирова росло, и на Пленуме ЦК в ноябре 1934 года он выступил с новыми предложениями по углублению процесса примирения, которые были встречены аплодисментами. Снова встал вопрос о его переезде в Москву, и Пленум счел его как безотлагательный. Киров возвращался в Ленинград только для того, чтобы сдать дела своему преемнику.

Через несколько дней, 1 декабря 1934 года, Киров был убит в коридоре Смольного молодым коммунистом по фамилии Николаев.

Весть об этом потрясла партию. Мы задавались вопросом, кому была нужна смерть видного лидера партии, выступавшего за примирение? Было немыслимо, чтобы какая-то группировка в партии преследовала такую цель. Нам было сказано, что Николаев был агентом «фашистской державы» и получал деньги от иностранного консула в Ленинграде. На основе этих сообщений и в порядке возмездия сто четыре антисоветских «заговорщика», которые находились в тюрьмах задолго до убийства Кирова, были расстреляны. Эта вспышка террора потрясла многих. Меня наполнял ужас от того, что Сталин, видимо, был в состоянии ярости и паники. Но я надеялся, что эта расправа не является предвестником новой волны террора. Не было никаких оснований отказываться от политики примирения из-за одного террористического акта.

Через несколько дней нас пригласили на собрание в райком партии. Сначала я думал, что это будет обычный траурный митинг, на котором ораторы будут отдавать должное покойному лидеру и вспоминать о его делах. Я вошел в зал вместе с директором Института философии Абрамом Пригожиным. В свое время он имел «грех» поддержать то ли Зиновьева, то ли какого-то другого лидера оппозиции, но об этом уже все забыли, по крайней мере он так думал.

В зале чувствовалось необычное напряжение. Руководители районной партийной организации в президиуме собрания выглядели очень мрачными и явно нервничали. Я отнес это за счет важности предстоявшей церемонии, но было предчувствие чего-то еще более тревожного. Секретарь райкома начал свое выступление очень напряженно, я подумал, что гибель Кирова произвела на него глубокое впечатление. Но, лишь вскользь сказав о заслугах Кирова, он неожиданно заговорил совсем о другом. Мы слушали с изумлением.

– В партии нужна бдительность и еще раз бдительность… В наших рядах находятся тысячи замаскировавшихся врагов…

Что же теперь будет?.. Мы думали, что все это уже закончилось.

– Товарищ Сталин лично провел расследование убийства Кирова, – продолжал нагнетать обстановку докладчик. – Он подробно допросил Николаева. Лидеры оппозиции вложили оружие в руку Николаева!

Тут же мы узнали, что пятнадцать молодых коммунистов, которые обвинялись в поддержании контактов с Николаевым, были незамедлительно расстреляны вместе с ним, а бывшие лидеры оппозиции Зиновьев и Каменев были осуждены в закрытом порядке и находились в тюрьме.

Нам стало ясно, что это значило. Примирение закончилось. Начался новый террор. Я взглянул на своего друга Пригожина, он сидел белый как стена. После первого выступающего последовали другие.

– Центральный Комитет должен быть беспощадным – партию надо очистить… нужно разобраться с каждым членом партии, – звучало из уст многих выступающих.

Никто уже не упоминал версию о «фашистском агенте», на основании которой уже было расстреляно много народа. Никто не говорил, что Киров выступал как раз за то, чего добивалась оппозиция. Каждый оратор старался переплюнуть своих коллег в разоблачении оппозиции и требовании беспощадной расправы. Во всем этом чувствовалась какая-то принудительность, и за всем этим, на наш взгляд, стоял страх. Страшно было подумать о возможных последствиях такой политики. Это означало войну в партии против всех, кто когда-либо был не согласен со Сталиным. Оставалось только надеяться, что припадок ярости и паника у него пройдут.

Когда мы вышли на улицу, Пригожин был бледен как смерть, его колотила дрожь.

– Со мной все кончено. Никто не спасется, – твердил он. Через три дня он зашел ко мне на квартиру.

– Меня исключили из партии, – сообщил он. – Я потерял работу, в моих лекциях нашли отклонения. Я не знаю, что делать. Каждый день я жду, что за мной придут. Что станет с моей женой и ребенком?

Меня после его горестных речей охватило чувство отчаянной беспомощности. Что я мог сказать? Я предложил ему попытаться найти себе работу где-нибудь подальше от Москвы.

– Чем дальше ты будешь отсюда, тем лучше будут твои шансы. Я не знаю, что он сделал. Больше я его никогда не видел.

Когда я попытался позвонить ему, то мне сказали, что телефон отключен.

Партию мели железной метлой, тысячи людей были обречены. Во всей огромной стране не было уголка, где можно было бы спрятаться. Все, кто когда-либо голосовал за оппозицию или симпатизировал ей, были поставлены под удар. Чтобы оправдать эту волну террора убийством Кирова, прежних лидеров оппозиции Каменева и Зиновьева, этих сломленных и деморализованных трусливыми раскаяниями людей, заставили заявить о том, что они берут на себя «моральную ответственность» за убийство Кирова. Им было сказано, что они должны принести такую жертву ради партии, для того, чтобы оказать сдерживающее воздействие на своих сторонников и объединить партию перед лицом террористической угрозы.

В этом не было ничего особенно нового. Правда уже давно была подчинена интересам партии. Они просто сделали то, что от них требовалось, неизвестно только, под каким нажимом. Эти первые, пока еще довольно робкие «признания» своей ответственности за преступление, которое разрушило их собственные надежды и было выгодно только Сталину, стали первым шагом на долгом пути, по которому Сталин и ОГПУ повели страну к последующим «московским признаниям». Они, как известно, вскоре потрясут весь мир.

В некоторых районах целые группы населения были подвергнуты высылке для очистки оставшихся от «враждебных элементов». Только из Ленинграда в концлагеря на Волге и в Сибири было выслано до ста тысяч человек. Железнодорожные станции неделями были забиты этими несчастными жертвами нового террора.

Никто не решался обсуждать то, что происходило. Мы молча встречали новости о той судьбе, которая выпадала на долю наших друзей и знакомых. Я помню, что на следующий день после партийного собрания Розенгольц сообщил мне об аресте директора импортного объединения точного машиностроения Герцберга. С Герцбергом мы занимались иностранным языком у одной и той же преподавательницы. Она его постоянно хвалила – несмотря на занятость, он никогда не пропустил ни одного занятия. И теперь она была крайне удивлена – в назначенное время его не было в кабинете, где она давала ему уроки. Что могло случиться? На следующий день она была удивлена еще больше. Но с моей стороны было бы неосторожным посвящать ее в суть произошедшего. Любое упоминание о проходившей чистке было неосторожностью и могло вызвать эмоциональную реакцию. Наконец, когда были опубликованы списки приговоренных вместе с Зиновьевым и Каменевым и Герцберг оказался в числе осужденных, наша учительница узнала правду о судьбе своего самого способного ученика.

Помнится, через несколько дней после того собрания в райкоме наша партийная ячейка в «Автомотоэкспорте» получила закрытое письмо Центрального Комитета ВКП(б). Это был настоящий «гимн ненависти». Составленное в злобном тоне, оно содержало прямой призыв к новым репрессиям. Из этого письма мы узнали, что после начала чистки тысячи коммунистов уничтожили свои партбилеты и перешли на нелегальное положение, многие уехали подальше в глубинку, другие пытались бежать за границу. Авторам письма, видимо, не приходило в голову, что они описывали картину триумфа контрреволюции – именно так все происходило, когда были перед началом 20-х годов свергнуты советские режимы в Венгрии и Баварии. Но они твердили о том, что партия полна предателей и чистку надо проводить с удвоенной силой.

Сейчас кажется странным, что тогда мы не понимали смысла происходящего. Сталин уничтожал старую гвардию большевиков, служившую основой советского режима. Думаю, что идея физического уничтожения своих соперников возникла у него после того, как в июне 1934 года Гитлер устроил свою кровавую чистку, когда его противников убивали без суда там, где их находили. Эта акция Гитлера оказалась успешной не только с внутренней точки зрения, но она не вызвала отвращения или бойкота со стороны цивилизованного мира. Еще несколько лет государственные деятели Англии и Франции продолжали относиться к Гитлеру с уважением. Говорили, что, когда Литвинов предупредил Сталина о том, что массовые казни оттолкнут сочувствующих коммунизму в демократических странах и затруднят осуществление политики «народного фронта», тот ответил: «Ничего, проглотят?»

В те трудные и напряженные дни 1935 года нам было трудно понять, что Сталин встал на путь тоталитарной контрреволюции потому, что он полностью контролировал прессу и все каналы распространения информации. После смерти Кирова газеты были заполнены похвалами в адрес покойного и выражениями скорби, которые фактически превосходили все, что говорилось после смерти Ленина. Двенадцать дней после гибели Кирова все газеты от первой до последней строчки были посвящены жизни и смерти любимого лидера. Выходившие с траурной каймой газеты рассказывали о том, какая скорбь охватила всю страну, наших лидеров и больше всех убитого горем товарища Сталина.

В это же время или чуть позже мы узнали, что убийца Кирова, Николаев, был известен ОГПУ как неврастеник, проявлявший террористические наклонности. Он открыто грозил убийством партийным бюрократам. Сталин решил, что ленинградское ОГПУ не справилось со своими обязанностями, и все местные руководители были отданы под суд. Один из них был осужден на десять лет лишения свободы. Об этом нам тоже говорилось, но все это тонуло в море обвинений против оппозиции и предателей партии, которые «вложили оружие в руку Николаева». Двумя инструментами диктатора, страхом и пропагандой, Сталин сумел подавить мнение всей партии.

В этой атмосфере мрака и смятения мы не разглядели, что Сталин был единственным, кому была выгодна смерть Кирова, который пользовался в партии достаточно сильной поддержкой, чтобы оказывать ему сопротивление. Мы не заметили, что такая небрежность ОГПУ в охране высших руководителей партии была беспрецедентной. Мы не обратили внимания, что приговоры руководителям ленинградского ОГПУ были удивительно мягкими в сравнении с бессудной казнью ста четырех арестованных, которые были абсолютно непричастны к убийству, или шестнадцати коммунистов, из которых все, кроме трех человек, отрицали всякую осведомленность о «заговоре». Что же касается руководителей ОГПУ, то они даже не были в тюрьме, их перевели на руководящую работу в концлагеря, то есть просто понизили в должностях.

От нашего внимания также ускользнула абсурдность попытки направить возмущение и гнев по поводу убийства Кирова на лидеров оппозиции. Киров был единственным членом Политбюро, на которого могла рассчитывать оппозиция как последовательного сторонника политики примирения, которая давала им шанс вернуться в партию и участвовать в строительстве социалистического государства.

На базе приведенных фактов нельзя утверждать, что Сталин спровоцировал убийство Кирова. Хотя вполне возможно, что ленинградское ОГПУ проявляло халатность с молчаливого согласия Хозяина. Вряд ли он мог дать прямое указание на этот счет Ягоде, возглавлявшему тогда всесильное ОГПУ. Скорее Ягода мог пожаловаться Сталину, что либерализм Кирова затрудняет работу ОГПУ по недовольным элементам в ленинградской партийной организации и создает трудности в организации его охраны. По распоряжению Кирова были освобождены из-под стражи несколько подозреваемых только потому, что против них не было достаточно доказательств. Вот и сейчас, например, в ленинградской партийной организации есть один молодой коммунист, близкий к Николаеву, который критикует политику партии и оправдывает терроризм.

Сталин мог дать весьма глубокомысленный ответ: «Если Киров настаивает, то пусть все так и остается…»

Последующие признания Ягоды о его деятельности как тайного сталинского отравителя и убийцы – возможно, единственные правдивые показания на процессе – создают уверенность в том, что он сделал бы необходимые выводы из такого замечания Сталина.

Такое объяснение непонятной халатности, проявленной ОГПУ в организации охраны инициатора политики примирения и единственного реального соперника Сталина в борьбе за власть после Троцкого, кажется мне вполне правдоподобным. Совершенно очевидно, что смерть Кирова явилась той вехой, которая отмечала начало конца коммунистической партии наступление самой кровавой в истории контрреволюции [Некоторые читатели неизбежно подумают, что этот мой вывод продиктован личной ненавистью к Сталину. В этой связи я хотел бы подчеркнуть, что независимый историк-социалист Борис Николаевский, пользующийся международным авторитетом, не имеющий оснований для личной неприязни к Сталину, пришел после глубокого изучения этого вопроса к точно таким же выводам. Информированные читатели знают, что я цитирую одного из самых эрудированных и беспристрастных историков революционного движения:

«Состоявшийся в феврале 1934 года съезд партии решил, что Киров должен стать ведущим партийным лидером, олицетворяющим новый курс партии. С учетом этого он должен был переехать из Ленинграда в Москву и возглавить основной политический отдел ЦК. Для Сталина это могло означать только одно – начало конца его эры…

Основную опасность для Сталина представляла угроза утраты контроля за партийным аппаратом, и Киров персонифицировал эту угрозу убийство Кирова и его последствия составляют одну из наиболее важных и одновременно самых темных и загадочных страниц в истории большевизма…

Одна вещь представляется несомненной: Сталин был единственным человеком, которому убийство Кирова принесло пользу. (Уолтер Дьюранти считает, что личная диктатура Сталина началась после убийства Кирова.) Теперь уже невозможно было ограничить его власть какими-либо правовыми или внутрипартийными нормами. И теперь Сталин начал подготовку к ликвидации своих оппонентов внутри партии, особенно тех, кто выступал за примирение и соглашение с демократиями…» {Журнал «Новый лидер», 23 августа 1941 года.].

Этот процесс был непонятен иностранным наблюдателям еще и потому, что, проводя политику кровавых репрессий внутри правящего режима, Сталин открыто не отказался от «политики примирения» в стране в целом. Наоборот, он использовал эту политику или ее видимость как прикрытие для систематического уничтожения партийно-государственных кадров, которые сопротивлялись установлению тоталитарной власти. Он должен был на кого-то опереться, и он нашел поддержку в широких слоях политически неискушенного населения. Наиболее символично эта ситуация отразилась в том, что к моменту торжественного провозглашения «самой демократической в мире» конституции наиболее способные ее авторы были брошены в тюрьмы без суда и вскоре расстреляны.

Хороший урожай и улучшение положения с продовольствием способствовало успешному осуществлению этого маневра. В начале 1935 года были отменены хлебные карточки и хлеб стал свободно продаваться. Чтобы еще больше укрепить свои позиции, Сталин разрешил колхозникам иметь приусадебные участки и домашних животных. Им также было разрешено продавать излишки своего производства на рынке.

В это же время Сталин наводнил страну всякого рода наградами, почетными званиями и премиями. Полярные исследователи и стахановцы получали звания Героев Советского Союза. В армии были восстановлены офицерские звания и привилегии, были введены маршальские звания. Военнослужащие, инженеры, рабочие и колхозники награждались орденами Красной Звезды, Ленина, Красного Знамени, Трудового Красного Знамени. Были учреждены почетные звания народного артиста, заслуженного артиста, заслуженного деятеля науки, которые присваивались представителям интеллигенции. В результате, начав разрушение партии, Сталин одновременно приобрел себе довольно много сторонников, которые были обязаны ему своим новым положением в жизни.

В одном из своих выступлений диктатор провозгласил: «Жить стало лучше. Жить стало веселей, товарищи». Все подхватили это высказывание. Пресса была заполнена хвалебными статьями по поводу новой конституции. Она должна была явить собой торжество человеческого разума. Она гарантирует свободу слова и печати, всеобщее и равное избирательное право, защиту от произвольных арестов. Она даже гарантировала право на труд. Ее называли «монументом сталинской мудрости» и сравнивали с Девятой симфонией Бетховена. Сталин в интервью Рою Хендерсону заявил, что на выборах по новой конституции «списки кандидатов будут выдвигаться не только коммунистической партией, но и любыми другими общественными организациями вне ее».

Реальный смысл сталинской «демократии» и ее практическое применение показали первые же выборы. Избиратели, которые приняли на веру все содержавшиеся в конституции обещания, оказавшись в кабинах для тайного голосования, к своему удивлению, обнаружили в бюллетене имя только одного кандидата. Этот единственный кандидат часто был поддержан не только коммунистической партией, но и различными «общественными организациями» и т. п.; так Сталин реализовал то, о чем хвастливо заявлял Рою Хендерсону. Более того, новый раунд чистки партии почти совпал с выборами в новый «демократический парламент». Многие кандидаты, которых до этого всячески превозносила пресса, были арестованы ОГПУ, а их имена в бюллетенях в последний момент заменены. Избиратели были вынуждены голосовать за неожиданных или совершенно неизвестных им лиц. Другие кандидаты хотя и были избраны, но тоже оказались в тюрьме еще до первого заседания нового парламента – в этих условиях идея парламентской неприкосновенности выглядела насмешкой, – и избиратели обнаруживали, что единственный депутат, которого они избрали, был лишен возможности представлять их.

После первой сессии Верховного Совета чистка продолжалась, и на второй сессии депутаты обнаружили, что около четверти из всего депутатского состава все в промежутке между сессиями были арестованы. Никто не позаботился о проведении дополнительных выборов с целью заполнения образовавшихся «вакансий» – это было бы пустой тратой времени.

На первой сессии для руководства работой парламента был избран президиум, но ко второй сессии некоторые члены этого президиума также таинственно исчезли. Никто не стал объяснять причину их отсутствия, а председатель как ни в чем не бывало предложил список кандидатур для «пополнения президиума». В атмосфере сгущавшегося страха все депутаты молчаливо согласились не обсуждать причины отсутствия своих коллег. Что же касается оставшихся депутатов, то это, наверное, первый случай в истории, даже с учетом первоначальных достижений Гитлера в этом плане, когда пятнадцать процентов депутатского корпуса составляют высокопоставленные деятели тайной полиции – в данном случае начальники различных органов и подразделений ОГПУ.

Вот таким образом был услышан «голос народа». Так Сталин консолидировал свою тоталитарную власть. Американцы должны помнить об этом, когда они слышат сообщения о проведении «демократических выборов» в странах, «освобожденных» советской армией. Нет никаких оснований полагать, что их процедура намного отличается от описанной выше.

В зарубежных либеральных кругах, симпатизировавших Советскому Союзу, новая конституция имела шумный успех. Она придала дополнительную привлекательность политике «народного фронта» и вызвала известное доверие к жестам Сталина, направленным на установление союза с демократиями против Гитлера.

Однако внутри партии многие понимали, что конституция использовалась главным образом как витрина, но все же надеялись, что ее принятие может положить конец террору, последовавшему за убийством Кирова. В то время мы еще не понимали, что сама политика «примирения» и маскарад с «демократией» были в руках Сталина всего лишь уловкой, с помощью которой он устранил своих соперников в руководстве партии, реальном правительстве страны, и установил режим личной диктатуры. В истекшие шесть лет эта «самая демократическая в мире» конституция служит циничным камуфляжем для наиболее совершенной тоталитарной тирании в мире. Мне кажется, что иностранные наблюдатели все еще не понимают этого.