Глава тридцатая БАРЫНЯ

Глава тридцатая

БАРЫНЯ

«А в душе Руслановой боролись Васса Железнова, разудалый бурлак и тончайший поэт…»

Русланова по характеру была человеком добрым. При всей своей популярности не впала в «звёздную болезнь». Видимо, спасало чувство юмора, неиссякаемой самоиронии. Её врождённое чувство собственного достоинства не перерастало в гордыню. Не было в ней этакого элитарного апломба, которым страдают многие в артистической среде. Как говорят в народе, голову на людях не вскидывала. Но могла довольно резко ответить, мгновенно отреагировать на слово и жест, если чувствовала в них враждебное и злое, несправедливое.

Однажды возникла какая-то пустяковая ссора между ней и артисткой Татьяной Бах, примой Театра оперетты. Это произошло на каком-то приёме, во время застолья. Одним словом, зрителей вокруг оказалось много. «Останки старой блудницы», — бросила ей в лицо Русланова, напоминая о прошлых бурных романах своей собеседницы с Тухачевским и Калининым. Та мгновенно сникла и больше не произнесла ни слова.

В Ростове-на-Дону во время гастролей Русланова вместе со своими коллегами-артистами решила сходить на концерт одной заезжей знаменитости из Сибири. Купили билеты. Заняли свои места. На сцене приглушённый свет. Артистка, закутанная в старинную шаль, что-то тихо пела под «сурдинку». Слов не разобрать, только «всхлипы и стоны», как писал потом один из спутников Руслановой. В те годы только-только входила в моду «интимная песня».

Русланова слушала молча, терпеливо.

Когда певица закончила выступление, не выдержала, вскочила:

— Пойду-ка поговорю с этой шепталкой.

Кто-то из артистов сказал:

— Ну, сейчас увидите, что такое руслановский характер! Пойдёмте и мы, а то ведь от Лиды за такое пение бедной певице может не поздоровиться.

А дальше был вот какой монолог:

— Русскую песню надо петь, а не шептать! Если голоса нет — садись в зал, других слушай. Конечно, ты про любовь поёшь, тут кричать вроде бы ни к чему. Но хоть любимый-то твой признания должен услышать?! И потом, что же ты поёшь, любезная моя? Что же это у тебя вся любовь какая-то неудачная: он ушёл, она изменила, они не встретились… А радость-то где же? А дети-то откуда берутся? И ещё — ты объявляешь: народная песня Сибири! Ты, моя любезная, народную-то песню не трогай! Она без тебя обойдётся, и ты без неё проживёшь! Вот так, моя любезная.

На фотографиях разных лет Русланова почти всегда улыбается. Антонина Ревельс вспоминала: «Лидия Андреевна была весёлым человеком, и вокруг неё всегда были шутки, смех, оживление. Иногда с утра, задолго до концерта, она приходила ко мне и спрашивала:

— Ну, что нового? Какие анекдоты? Я должна посмеяться.

Она как бы нутром чувствовала значение смеха для людей.

Особенно это сказывалось во время войны. Придёт к бойцам в походный госпиталь и скажет:

— Голубчики мои! — и такое начнёт рассказывать, что все стонут от смеха. А уж пела она для них — просто соловьём заливалась».

В 1960-е годы Гаркави вёл концерт на одном из стадионов в каком-то южном городе, областном центре. Русланова выступила превосходно, и когда она уже раскланялась с публикой, на поле выбежала женщина, одетая в русском стиле, и подарила певице пуховую шаль. Гаркави немедленно отреагировал. «Вот это и есть истинная любовь русского народа!» — сказал он в микрофон и объявил следующую выступающую — Эльмиру Уразбаеву. Уразбаева спела — на поле к помосту бежит узбек, подбежал и подарил Уразбаевой часы. Тогда часы были богатым подарком. Следующим в программе был Иосиф Кобзон. Русланова за кулисами сказала ему: «Кобзончик, приготовься, сейчас евреи тебе мебель понесут!»

Татьяна Николаевна Барышникова, последние годы жившая в Волгограде, вспоминая лагерную агитбригаду и выступление Руслановой среди заключённых и лагерной охраны, добавила к портрету нашей героини такой штрих: «После лагеря я с ней встречалась дважды. Встречи были очень тёплыми, очень сердечными, мы с ней обнимались и целовались и плакали вместе. Но в Москве я к ней ни разу не зашла. Я уже жила не в Москве после освобождения. В Москве бывала довольно редко, и несмотря на то, что она мне дала свой телефон и просила заходить и вообще мы с ней встретились очень и очень тепло, меня немножко настроили против визита к ней мои бывшие коллеги. Выяснилось, что после освобождения очень многие, когда Лидия Андреевна была в Москве и снова занимала прежнее положение, к ней приходили за помощью. Она немножко рассказывала мне о своей трудной и очень суровой жизни до того, как она стала всесоюзно известной певицей. Это была жизнь, полная лишений и огромного, поистине титанического труда. И всегда вокруг неё кормились люди. И не всегда эти люди могли прокормиться без её помощи. Я могу себе представить, какое паломничество было бы к ней со стороны бывших лагерников, если бы она это не пресекла в самом начале. У неё и своя жизнь после освобождения была достаточно сложной, и поэтому она не очень приваживала к своему дому тех, кто приезжал из лагеря. Тем более что близких людей там было очень и очень мало. Именно эти близкие люди, насколько я знаю, та же Баклина, та же Спендиарова, к ней не обращались. Когда я как-то приехала в Москву и сказала о том, что я встретила Лидию Андреевну в Ставрополе во время её концерта (а я в то время жила там вместе с мужем), как она меня встретила, как звала к себе, мне Марина Александровна Спендиарова, человек очень категоричный, сказала: „Нет, Таня, она нас предала, она не хочет с нами иметь дело“. Это было не так, нет, потому что спустя несколько лет я была с Волгоградским театром музыкальной комедии на гастролях в Симферополе, где я проработала очень долго, и там были концерты Руслановой. Мы с мужем пошли к ней в гостиницу, и она нас прекрасно приняла, встретила, и тогда она мне сказала: „Знаешь, Таня, умер генерал (её муж В. В. Крюков), и я себя чувствую одинокой. Я всё ещё пою. Только этим и продолжается моя жизнь. Будешь в Москве, обязательно мне позвони. (Она опять-таки дала мне свой телефон, он до сих пор у меня где-то в записной книжке записан.) Только ты мне скажи о том, что это ты“. Но больше я с ней не встретилась, в Москве я у неё никогда не была».

Русланова в любых обстоятельствах и в любом окружении оставалась естественной. Никогда не играла певицу. Маргарита Крюкова-Русланова отмечала: «Никакой театрализации жизни, действий, общения. Всё, что она делала, было абсолютно естественным. Она была очень искренним человеком, достойным и сильным».

А Татьяна Окуневская добавляет такой штрих: даже в тюрьме Русланова заботилась о своей внешности… Обладала «величавым и одухотворённым женским обаянием», которое в своё время воспел столь любимый ею Николай Алексеевич Некрасов. «Русским», как отмечали современники, «был даже сам выход певицы на сцену. Стремительно, быстро, не теряя при этом особой русской стати, подходила она к авансцене, останавливалась и с величавым жестом руки перед собой кланялась публике земным русским поклоном — низким, степенным, уважительным. В этом поклоне была и полная самоотдача себя людям, и гордость за высокое искусство, которое она сохраняла и несла народу».

В артистической среде Русланову называли «барыней». Смысл вкладывали конечно же всякий — и положительный, и отрицательный. Но прозвище, согласитесь, красивое. И потому постепенно отрицательное отпало само собой. Она отзывалась на Барыню, как когда-то на Лидку-Стрептоцид.

К своим родным и семье относилась бережно. «Была очень выдержанна, — вспоминает Маргарита Крюкова-Русланова. — За те семнадцать лет, что мой муж прожил вместе с мамой под одной крышей, меж ними случилась всего одна размолвка. Один раз Георгий за „успехи“ в учёбе на неделю запретил Лидочке смотреть телевизор. Уехал в командировку, возвращается — а Лидочка чуть ли не на люстрах качается… Мама разрешала всё, хоть на голове стой: не хочешь в школу — да не ходи, чёрт с ней, если голова умная, всё будет. Короче, Жора на ребёнка цыкнул, а мама сказала, что ребёнок не солдат и с ним так нельзя. И они оба замолчали. Три дня двигались молча мимо друг друга. Вот это была высшая мера ссоры. А потом кто-то что-то сказал, а другой прыснул от смеха, и всё было вмиг забыто».

Это произошло в 1960-е годы. Русланова возвращалась с гастролей. Ехала поездом с Дальнего Востока в Москву. Путь долгий. На одной из глухих сибирских станций — поезд на ней не останавливался, должен был промчаться транзитом — скопилось большое количество народу. Оказалось, что каким-то образом люди узнали, что именно в этом поезде едет их любимая певица. И вот Руслановой кто-то сказал, что на маленькой таёжной станции её ждут толпы людей. И, чтобы уважить их ожидание, она уговорила начальника поезда сделать остановку, хотя бы самую короткую. Начальник поезда вначале не соглашался — нельзя, срыв графика. Потом всё же уступил. Поезд остановился. Русланова вышла на перрон и спела «Валенки». Народ на станции ликовал!

Татьяна Окуневская, вспоминая своё выступление в Доме офицеров, рассказывала:

«Петь „Ночь“, которую уже поют грудные дети, неприлично, и я решила срочно разучить новую песню, да ещё такую, которой у меня даже на слуху нет. Нет и Варса, он на гастролях в районе, а аккомпанировать будет знаменитый Квартет классической музыки имени Бородина.

Выучили с мамой текст и мелодию, волнуюсь, жду репетиции и получаю ответ: „Отрепетируете за кулисами перед началом концерта“. У меня раскрылся рот! Что же, они меня перепутали с Гали Курчи![97] Ну уж такого я не ждала, но виду не подала и маме ничего не сказала, чтобы у неё не было инфаркта… Сбежать… Заболеть…

Вхожу за кулисы, гомон, шутки, смех, в углу мой квартет с кем-то репетирует — скрипки, виолончель, смокинги. Сижу, жду. К квартету подбегают, что-то пропоют, смеются, убегают. Второй звонок, решаюсь, подхожу, солидный интеллигентный скрипач приветливо смотрит на меня, узнал:

— А, да, да, у вас песня из фильма „Таинственный остров“? Тональность ми-бемоль?

— Извините, я на одну минуту… — нашла глазами Лидию Андреевну Русланову, шепчу ей: — Как выяснить, в какой тональности я заучила песню?

— Быстро напой мне.

Так же шёпотом напеваю.

— Ми-бемоль.

Подбегаю к квартету:

— Ми-бемоль.

Третий звонок.

— Ну тогда и репетировать не надо!

И двинулись к выходу на сцену.

Второй седой волос появился у меня там, за кулисами, в ожидании своего выступления.

Поднимаюсь по лесенке на сцену, иду, как на заклание, шаг, слышу аплодисменты, пою, чувствую, что сердце тоже начинает петь, голос льётся, мне нравится петь под скрипки, это красиво…

Взяла последнюю ноту, гром аплодисментов, птицей вылетаю за кулисы, а там немая сцена из „Ревизора“: все стоят и смотрят на меня. Русланова бледная как полотно.

Что? Что случилось, почему они не рады моему успеху?!! Русланова обняла меня:

— Ты, конечно, не понимаешь, что с тобой произошло, ты спела в правильной тональности, но на кварту выше. Изумлённый квартет подладился под тебя, а мы замерли, ожидая, что с тобой будет на высокой ноте. Такую ноту может взять только Гали Курчи! Как иногда хорошо ничего не знать и довериться Богу! — И она сочно высказалась».

«Сочно высказаться» Русланова могла по любому другому поводу. Не щадила ни друзей, ни подруг, среди которых, в частности, была и Марина Алексеевна Ладынина, самая заслуженная «свинарка» Советского Союза. Однажды, сидя у Руслановой за чаем, Марина Алексеевна начала жаловаться: мол, Пырьев, её муж, «загубил её творческий потенциал», ведь она могла бы стать «одной из ведущих драматических актрис», а Иван Александрович «не дал этому осуществиться»…

Русланова отставила чашку с чаем, внимательно посмотрела на подругу и говорит:

— Ты что это, Маша, с ума сошла, что ли? Ты Ваньке обязана всем. Это он повесил тебе на грудь пять Сталинских премий. Кто бы ты была без него? Ты должна в ноги ему кланяться. А ты что несёшь?

— Вот как? Я не знала, что вы так обо мне думаете, — поджала губы Ладынина, сразу перейдя на «вы».

— Так знай теперь…

— Тогда, видимо, я больше и приходить к вам не стану.

— Ну, это дело твоё. Не хочешь — не приходи. Ишь, обиделась она…

И какое-то время Ладынина к Руслановой не приезжала. Потом они заскучали друг без дружки, созвонились и помирились. Но Русланова от своих слов не отступилась. Пырьева она любила и уважала.

Артист Малого театра Фёдор Мишин как-то вспомнил рассказ Руслановой: когда вели этапом из Москвы, один «офицеришка» замахнулся на неё, так она перехватила его руку и вывернула так, что он вынужден был попросить отпустить. Физически она была очень сильна. Особенно в ярости. Ей это сошло. Не мстили. Вообще в тюрьме и в лагере никто из охраны и лагерного начальства пальцем до неё не посмел дотронуться.

Писатель-сатирик Матвей Грин, тоже испивший лагерную чашу, да ещё дважды, оставил воспоминания об одном случайном разговоре с Руслановой:

«…как-то на семейном празднике у конферансье Бориса Брунова мы, уединившись, разговорились об этих проклятых днях нашей жизни. Она спросила меня, знаю ли я такие стихи: „Когда заболею, к врачам обращаться не стану…“ Я сказал, что не только знаю, но с их автором — замечательным русским поэтом Ярославом Смеляковым — тянул свой первый срок на Печоре. Я рассказал ей, что тогда в лагерях ещё существовали многотиражки. В одной из них, „Новый судострой“, работали я, Смеляков, Николай Асанов, знаменитый украинский сатирик Остап Вишня…

Поговорили мы и о втором моём аресте, о нашем „театре за колючей проволокой“. Она знала певца из Большого — Дмитрия Головина, знала знаменитого джазиста Александра Варламова, — они были со мной, в том театре, в Ивдельлаге.

И тут она впервые рассказала мне о своей „посадке“. Вспомнила бесконечные ночные допросы во внутренней тюрьме, как молодой лейтенант — следователь, „сосунок“, как выразилась она, добивался от неё: какие шпионские задания она получила от американской разведки после памятной встречи на Эльбе. Следователь то говорил, что её завербовало ФБР, то — ЦРУ. Похоже, он не очень разбирался в этих тонкостях. Да и ни к чему ему было: арестованная — здесь, муж её — тоже здесь, отсюда они никогда не выйдут, так чего мудрить?!

Однажды, измученная многочасовым допросом, Русланова вдруг сказала:

— Пиши! Расскажу, какое задание у меня было!

Следователь засиял, наконец-то будет признание — „царица доказательств“! Всё-таки расколол он эту упорную бабу!..

— Ну, какое же задание? — нетерпеливо спросил он.

— Пиши! Задание было такое: петь людям русские песни и отвлекать от строительства социализма! Пиши! Пиши!

Ну, что там было дальше — представить себе нетрудно. Орал следователь; зная Русланову, полагаю, что не молчала и она!

Лидия Андреевна, что-то вспомнив, сказала:

— Уволок меня конвой — в камеру. Трое волокли, сама идти не могла! Вот такое злодейство! За что? Почему? Кому это нужно было?»

В другой раз, пребывая уже в другом настроении, она говорила Матвею Грину:

— Ты, наверное, думаешь, что русские песни бывают только протяжные — грустные да весёлые скороговорчатые? Ни черта ты не знаешь! Вот я буду сейчас называть, какие бывают песни, а ты запоминай! Значит, так: памятные, богатырские, молодецкие, разбойничьи, былины, старины, новины, плачи, заплачки, подблюдные, думы, протяжные, заунывные, весёлые, игровые, круговые, хороводные, плясовые, балагурные, бурлацкие, скоморошьи, обрядовые, свадебные, гулевые, бабьи, посиделковые… ну как, запомнил? Это ж какое богатство! А?

Галина Серебрякова, с которой Русланова коротала свои дни во Владимирской тюрьме, оставила наброски и записи, которые, по всей вероятности, могли бы стать со временем книгой о великой певице, да не судьба. Еженедельник «Литературная Россия» в 1985 году (№ 51) опубликовал фрагменты незавершённой рукописи:

«…В бездонной памяти отыскиваю штрихи чувств и событий, связанных с людьми, встреченными на жизненных перевалах. Не море, ручьи, горы, леса, а люди определили строй моих мыслей и маршрут по планете. Люди умирают и уносят частицы нас с собой. Навсегда замер голос Лидии Руслановой, а во мне он звучит с неослабной силой.

И колокольчик, дар Валдая,

Гремит уныло под дугой…

Талант её не замолкал, как водопад, отражая силу и душу не её одной, а народа, гениальным сгустком которого она вошла в жизнь.

Я услышала этот голос, сочный, разнозвучный, в конце 20-х годов…

Спустя более двух десятилетий судьба свела нас тесно-тесно на несколько лет.

Восьмого марта 1972 года в последний раз провели мы с Лидией Руслановой и другими целый день в Переделкине на моей даче. Несмотря на немощь, на убивавший её недуг, она была всё ещё человечески очень хороша. Самородок всегда необычен и юн. Из-под опущенных монгольских век смотрели на нас мудро и живо скифские глаза Руслановой, широкая улыбка не исчезала с бледного лица… Лидия Андреевна передвигалась уже с трудом, но была всё ещё величава в тёмно-лиловом платье…

Глубоко и требовательно знала Русланова искусство и особенно русскую школу живописи. До последнего вздоха высокие страсти бушевали в талантливой женщине, которую все пятьдесят с лишним лет её сценической деятельности никто не заменил. Каждое её выступление подчёркивало великий талант, темперамент, драматический дар.

А в душе Руслановой боролись Васса Железнова, разудалый бурлак и тончайший поэт, и психолог, и всегда неудовлетворённая, ищущая совершенства замечательная актриса, владевшая ярчайшим и прекрасным голосом.

…То скорбная, то отчаянно весёлая, шутница, фантазёрка и мечтательница, добрая, а то вдруг жадная на мелочь, всегда честная, отважная, готовая заступиться за обиженного, этакая Марфа-посадница, она — истинная дочь своего народа и его гордость…

Лидия Русланова… Сколь многим обязаны мы ей! Её доброта и, главное, жизнелюбие передавались нам, как донорская кровь. Такое не забывается. А ничтожные свары, душевные неполадки… исчезли как бациллы в растворе хлорной извести.

И хотя я не видела её поющей перед рейхстагом и ранее, в канун многих боёв, под аккомпанемент рвущихся снарядов, кажется мне, слышу переливы и рокот чудесного голоса, одушевлённого страстью, всё сметающей волей к добру и победе. Великим талантом обладала Русланова.

Никто не перевоплощался столь удивительно и необыкновенно, как это бывало с ней, когда она „показывала“ людей. Поныне я вижу одарённейших деятелей театров, литературы, воинства через призму того, как воскресила их Лидия Андреевна. Ни одной фальшивой позы, интонации, жеста.

Театр, музыка были её воздухом, самой сутью существа и стремлений. Приютская девчонка-поводырь слепой бабушки, поющая на улицах и во дворах саратовских купцов, истинно народная певица и огневой патриот России, Русланова Символична — она олицетворяет свою Родину.

Русланова — часть 20-х годов: ей было тогда за двадцать, и после работы на заводе, выступлений на подчас случайных подмостках она начала уже учиться у полузрячей, погружённой в себя Ольги Ковалёвой. Не раз эта большая, замкнутая женщина пела у нас дома, сидя, прикрыв глаза, опершись на руку, как-то особенно протяжно.

…Песня всегда голос эпохи, народа, его чаянья, тоски и надежды. Почётный избранник природы — певец облечён миссией донести слова и мелодию до сердца, сохранить их во времени. Ковалёва нам вернула множество забытых, рождённых в глуби напевов. Русланова с редкой одарённостью взяла у неё всё самое драгоценное, но не для повторов, а для нового созидания и рождения. Она осталась совершенно самобытной. Истинно талантливое не повторяется…»

Специалисты, изучающие народную песню, составили следующую типологию «исполнителей народных песен на концертной эстраде»:

1. Тип Плевицкой — «под народное».

2. Тип Третьяковой — «интеллигентное подражание фольклору, с абстрактностью его интонирования».

3. Тип Ковалёвой — «по автору, высший тип».

Русланова освоила высший тип исполнения народной песни — «тип Ковалёвой». Самый трудный. Она владела этим стилем в совершенстве. Хотя ревнители правильного пения не раз упрекали её в излишне вольном обращении с русской народной песней и даже называли стиль её исполнения вульгарным, извращающим народную песню.

Всё это пустое. Как сказала Галина Серебрякова, которая очень тонко и верно почувствовала певицу, её настоящее место в нашей культуре: «Ничтожные свары…»

Ольга Васильевна Ковалёва любила свою талантливую ученицу. Чувствуя её природную силу и большие способности к развитию и совершенствованию песенной силы, она дала Руслановой всё, что имела сама. Уроженка деревни Любовки Саратовской губернии, она собрала огромное количество песен своей родины Саратовщины. Многие из них исполняла Русланова. Незадолго до смерти Ольга Васильевна Ковалёва сказала такие слова: «Я счастлива! Было у меня любимое дело, всю себя я отдала ему! Русской песне!»

Этот короткий монолог-завещание в полной мере относится и к её ученице Лидии Андреевне Руслановой.

На коллективных концертах, как известно, кто-то из певцов преподносится публике как «главное блюдо» — первый голос, а другие исполнители идут, как говорят в певческой среде, в антураже, на разогрев[98]. Такой сценарий считается делом обычным. Однажды, когда на сцене уже блистали новые молодые исполнители и на концертах их представляли публике с особым пиететом, Русланова вышла «в антураже» без особых эпитетов конферансье. Исполнила одну из своих коронных песен и была встречена бурей аплодисментов. Конферансье пришлось выйти и объявить ещё одну её песню. Затем третью. И четвёртую. В конце концов, объявив очередную её песню, конферансье зашёл за кулисы и сказал артистам, которые ожидали своего выхода на сцену:

— Все могут быть свободны. Теперь она будет петь сольный… Вы, друзья, не обижайтесь, но зрителям сейчас, кроме Руслановой, уже никто не нужен.

Она уже уставала на сцене. Устав и в тот раз, раскланялась и ушла со сцены за кулисы. Там, за кулисами, увидела группу тех самых молодых певцов, которые всё это время напряжённо следили за её выступлением. Среди них был и Иосиф Кобзон. Он потом и рассказал эту историю.

— Ну что, Кобзончик, — широко улыбаясь и сияя от счастья, сказала она, — кто у кого в антураже, а?

— Барыня, — поклонился он ей, — да вся наша эстрада у вас в антураже!

Иосиф Кобзон любил творчество Руслановой, всегда с особым уважением относился к ней и как к человеку. Когда Русланова собирала в своём доме или на даче компании артистической молодёжи и друзей, являлся с огромным букетом алых роз. Был и постоянным гостем на её «вечерах» в гостиничном номере после выступлений, когда все, как правило, собирались у Руслановой вокруг её корзиночки с домашней снедью. Зоя Фёдорова, Клавдия Шульженко, Людмила Зыкина, Ольга Воронец, Марина Ладынина, Антонина Ревельс.

— Приду, — вспоминал Иосиф Кобзон, — а она обязательно мне рюмку выставит. И себе на донышко плеснёт: «Ну, мужик, давай за твой голос выпьем!» Умирать буду — помнить её буду…

Пили, угощались от её щедрот. Шутили, смеялись. Она в те поры уже не поднимала и рюмочку. Нездоровилось. Но любила угостить молодёжь. И будто хмелела вместе с ними, так ей было хорошо. Разговоры были разные, но в основном «о Кремле и о тюрьме». Ей было что рассказать. Но она молчала. Ещё не наступила пора, когда можно было рассказать всё пережитое.

Однажды уступила уговорам Николая Погодина взяться за мемуары.

— Лидия Андреевна! Ты же прекрасная, редкая рассказчица. Каждая твоя история — это вполне законченная новелла! — уверял Погодин.

Но ни времени, ни сил на мемуары у Руслановой не хватало. Правда, кое-какие заметки делать начала. Наконец они решили так: в удобное для Погодина время Русланова будет приглашать его на чай, и они, за чаем, будут сидеть и «писать мемуары» — она рассказывать, а он записывать.

Некоторое время чаёвничали. Появились первые записи. Но потом их чаепития стали реже. Погодину нездоровилось, да и далековато было добираться из Переделкина до Ленинградского проспекта. Там, в доме 66 Русланова и генерал Крюков получили новую квартиру. В 1962 году писатель умер. В последнее время Погодин почти безвыездно жил на даче в Переделкине. За несколько дней до смерти, как рассказывают родственники, пешком пришёл в Баковку к Руслановой. Без предупреждения — как снег на голову. Посидели, поговорили. Приходил проститься. Так и не состоялись руслановские мемуары в записи Николая Фёдоровича Погодина.

Молодые певцы и особенно певицы буквально трепетали перед Руслановой. Неважно, что у некоторых из них концертов к тому времени было больше, чем у знаменитой наставницы, да и популярность могла сравниться с руслановской. Они ловили каждое её слово, каждый жест, обращённый к ним. Иногда собирались вместе: Русланова, Людмила Зыкина, Ольга Воронец и Клавдия Шульженко.

— Девки, — говорила Русланова молодым, — пойте, как поётся. Только — осмысленно. Только — с душой.

Иногда, слушая одну из них, вдруг в сердцах, а то и с крепким словцом, могла воскликнуть:

— Ну что ты, милая! Где душа? Ямщик-то у тебя не замёрз!..

Ольгу Воронец она особенно любила и ценила. Когда молоденькая Воронец только-только появилась на сцене с эстрадными песнями современных композиторов и романсами, Русланова услышала по радио её концерт и сказала:

— С таким голосом надо петь русские народные песни, а она что поёт?!

Однажды Ольга Воронец дала серию концертов в частях Закавказского военного округа. После одного из выступлений к ней подошёл командующий округом генерал Андрей Тимофеевич Стученко, поблагодарил певицу и рассказал, как во время войны он самым натуральным образом выкрал в соседней дивизии Русланову и привёз в расположение своей, чтобы любимая певица порадовала его бойцов-молодцов своими «Валенками». Воронец призналась, что дружит с Руслановой. Генералу захотелось повидать её, снова, как на фронте, расцеловать и поблагодарить за талант. Когда Русланова открыла дверь и увидела на пороге генерала, она воскликнула:

— Боже, Андрюша! Стенька Разин!

Бывшего полковника, лихого кавалериста, командира 4-й кавалерийской дивизии 2-го гвардейского кавкорпуса, которым во время войны командовал её муж генерал Крюков, она узнала мгновенно.

Она легко наполнялась счастьем, когда судьба дарила ей хотя бы каплю этого чувства.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.