2. 4 ИЮЛЯ

2. 4 ИЮЛЯ

На следующий день, 4 июля, в назначенный накануне ранний час вся Якорная площадь была покрыта стройными колоннами матросов, солдат и рабочих, с краевыми знаменами и оркестрами музыки, собиравшихся на сборный пункт для организованного выступления в Петроград.

По поручению организационной комиссии, я поднялся на трибуну и разъяснил цели и задачи нашей поездки в Питер. Возможность провокации была еще раз мною подчеркнута. Я специально предостерег против всякой попытки втянуть нас в неорганизованное вооруженное столкновение со сторонниками Временного правительства и предложил тщательно воздерживаться от стрельбы. Я указал, что в условиях массового возбуждения, неизбежного во время демонстрации, даже случайный выстрел может повлечь за собою серьезные и нежелательные последствия. В заключение я огласил список руководителей демонстрации, предложенных ночным делегатским собранием.

Все намеченные товарищи были единогласно утверждены.

Со стороны собравшихся на площади раздались голоса, что некоторые товарищи, особенно рабочие, не сумели достать себе оружия и спрашивают, что им делать. Я разъяснил, что, ввиду приглашения участвовать не в вооруженном восстании, а в демонстрации безоружным товарищам лучше всего присоединиться к нам и вместе следовать в Питер. Это было встречено с удовлетворением, так как никому не хотелось оставаться в Кронштадте. Конечно, было обидно отправляться без оружия, но все революционные работники Кронштадта скорее предпочитали погибнуть со своими товарищами на улицах Питера, чем по-обывательски сидеть дома.

Наконец, после того как все неизбежные вопросы выяснились, мною был оглашен список пароходов, предназначенных для этого похода, с распределением их между воинскими частями и рабочими. После этого мы все организованно, под музыку, двинулись на пристань.

Группа активных руководителей, так сказать, штаб демонстрации, поместилась на крепостном пароходе «Зарница». Для других были отведены иные буксирные и пассажирские пароходы. Ни одного военного судна не было в нашем эскорте: из состава Балтийского флота в Кронштадтском порту стояла только одна рухлядь, не способная отделиться от стенки или выйти из дока. Все мало-мальски пригодное к передвижению было сосредоточено в Гельсингфорсе и Ревеле. Наконец посадка закончилась, и мы покинули гавань.

Управление пароходами находилось в руках штатских капитанов, не имевших понятия о походном порядке. Поэтому наша «флотилия» не соблюдала никакого строя и следовала вразброд, как попало.

Если бы Временное правительство нашло в себе достаточно решимости, вроде той, какую проявил контрреволюционный помощник морского министра Дудоров, приказавший подводным лодкам топить всякое судно, выходящее в эти дни из Гельсингфорса на помощь Питеру, то путем установки пары батарей на берегу морского канала ничего не стоило бы преградить кронштадтцам вход в устье Невы и, сверх того, потопить в грязных волнах «Маркизовой лужи» один-два парохода, доверху нагруженных активными, боевыми врагами Временного правительства[108].

Но, к счастью, эта мысль не пришла в голову никому из членов правительства Керенского в силу его панической растерянности; впрочем, возможно, что оно не отважилось на этот дьявольский план из боязни еще больше обострить и осложнить свое непрочное положение.

Исключительная по своей жестокости подготовка уничтожения людей с кораблями была применена к Гельсингфорсу из панического страха перед появлением под Петроградом эскадры с дальнобойной морской артиллерией. Хотя личную ответственность за возмутительное приказание взял на себя управляющий морским министерством эсер Лебедев, тем не менее ясно, что вся ответственность за это преступление, не совершенное только по независящим обстоятельствам, всецело лежит на всем Временном правительстве. Его агентам не удалось разжечь гражданской войны между подводным и линейным флотом Балтики только потому, что сведения о демонстрации были получены гельсингфорсскими моряками слишком поздно и Центробалт не успел откликнуться на демонстрацию так же горячо и самоотверженно, как он это сделал в Октябрьскую революцию, Кроме того, настроение самих подводников было совсем не таково, чтобы их можно было сбить с толку и направить на своих же товарищей матросов.

Без всяких препятствий мы спокойно проплыли Морским каналом и наконец вошли в устье Невы. На обеих набережных жизнь текла обычным будничным темпом и ничто не обнаруживало происходящих в городе событий. Наши пароходы, не торопясь и не внося беспорядка, один за другим стали подходить к пристани Васильевского острова.

За недостатком места часть судов ошвартовалась у Английской набережной. Выгрузка, сбор и построение в колонны заняли около часу. Когда все уже подходило к концу, ко мне подбежал весь красный, запыхавшийся п радостно-возбужденный тов. Флеровский. «А я вас искал на том берегу», — сказал Иван Петрович и сообщил мне маршрут нашего шествия. Согласно церемониалу, мы прежде всего должны были идти к дому Кшесинской, где тогда сосредоточивались все наши партийные учреждения.

Едва мы успели построиться у Николаевского моста и оркестр заиграл марш, как ко мне подбежал кто-то из левых эсеров и попросил подождать, ввиду того что Мария Спиридонова хочет приветствовать моряков. Она уже попробовала обратиться с речью к задним колоннам, но моряки ее перебили и отказались слушать, заявив, что пора идти на демонстрацию. Я со своей стороны ответил левому эсеру, что сейчас некогда и мы останавливать шествие не можем, а если Спиридонова хочет произнести речь перед кронштадтцами, то лучше всего это сделать у Таврического дворца. Левый эсер, в огорчении, отошел прочь.

Стройными рядами, в организованном порядке, под звуки военного оркестра тысячи кронштадтцев двинулись по набережной Невы. Мирные обыватели, студенты, профессора, эти постоянные завсегдатаи чинной и академически-спокойной Университетской набережной, останавливались на месте и с удивлением оглядывали нашу необычную процессию. С Васильевского острова по Биржевому мосту мы перешли на Петербургскую сторону и пошли по главной аллее Александровского парка.

Недалеко от дворца Кшесинской нас встретил Петр Васильевич Дашкевич, тогдашний работник партийной военной организации, которая в разговорной речи обычно называлась «военка». Он присоединился к нам.

Приближаясь к Каменноостровскому, несколько человек, шедших в первых рядах, взялись за руки и запели «Интернационал». Вся многотысячная толпа тотчас дружно его подхватила.

Босоногие мальчишки, подпрыгивая, бежали за нами. По мере нашего движения они нарастали, как снежный ком, со всех сторон облепляя демонстрацию.

Наконец, мы подошли к зданию ЦК и ПК. Моряки выстроились перед двухэтажным домом Кшесинской, где еще так недавно известная балерина и фаворитка царя устраивала роскошные обеды и званые вечера, а сейчас помещался и лихорадочно работал главный штаб нашей партии, подготовлявший Октябрьскую революцию и торжество Советской власти. На балконе стояли Я. М. Свердлов, А. В. Луначарский и несколько других крупных работников. Тов. Свердлов громким и отчетливым басом отдавал сверху распоряжения: «Тов. Раскольников, нельзя ли голову демонстрации продвинуть вперед, стать немного плотнее, чтобы подтянуть сюда задние ряды». Когда все были удобно размещены, первым взял слово тов. Луначарский. Анатолия Васильевича кронштадтцы хорошо знали: оп уже дважды навещал Кронштадт, с большим успехом выступая в Морском манеже и на Якорной площади. Сейчас с балкона он произнес короткую, но горячую речь, в немногих словах охарактеризовав сущность политического момента. Тов. Луначарский кончил, приветствуемый рукоплесканиями.

Хотя кронштадтцы спешили к Таврическому дворцу, но, узнав, что здесь находится тов. Ленин, они стали настойчиво требовать его появления.

Вместе с группой товарищей я отправился внутрь дома Кшесинской. Разыскав Владимира Ильича, мы от имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на балкой и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва отнекивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда наши просьбы были веско подкреплены требованием масс на улице, он уступил и согласился.

Тов. Ленин появился на балконе, встреченный долго несмолкавшим громом аплодисментов. Овация еще не успела окончательно стихнуть, как Ильич уже начал говорить. Его речь была очень коротка. Владимир Ильич прежде всего извинился, что по болезни он вынужден ограничиться только несколькими словами, и передал кронштадтцам привет от имени петербургских рабочих, а по поводу политического положения выразил уверенность, что, несмотря на временные зигзаги, наш лозунг «Вся власть Советам!» должен победить и в конце концов победит, во имя чего от нас требуются колоссальная стойкость, выдержка и сугубая бдительность. Никаких конкретных призывов, которые потом пыталась приписать тов. Ленину переверзевская прокуратура[109], в его речи не содержалось. Ильич закончил под аккомпанемент еще более горячей и дружной овации.

После этих приветствий кронштадтцы, как и подобает организованным воинским частям и отрядам рабочих, снова выстроились и под звуки нескольких военных оркестров, непрерывно игравших революционные мотивы, в полном порядке вступили на Троицкий мост. Здесь уже мы стали предметом внимания со стороны кокетливых, нарядно одетых офицериков, толстых, пышущих здоровьем и сытостью буржуев в новых котелках, дам и барышень в шляпках. Они проезжали на извозчиках, проходили мимо, взявшись под ручку, но на всех лицах, смотревших на нас широко открытыми глазами, отпечатлевался неподдельный ужас.

От самого дома Кшесинской несколько товарищей впереди процессии несли огромный плакат Центрального Комитета нашей большевистской партии. Левые эсеры заметили это только на Марсовом поде и стали требовать удаления плаката.

Мы, конечно, отказались. Тогда они заявили, что в таком случае не могут участвовать в демонстрации и уходят. Однако, кроме нескольких лидеров, никто на эту демонстрацию не откликнулся. Левые эсеры удалились, а вся масса осталась с нами.

Наконец, пройдя Марсово поле и небольшую часть Садовой улицы, мы свернули на Невский проспект и оказались в царстве буржуазии.

Здесь уже фланировала не отдельные буржуа, а целые толпы нарядной буржуазии двигались в ту и другую сторону по обоим тротуарам Невского. С изумлением и испугом они взирали на вооруженных кронштадтцев, по описанию их же газет представлявшихся им исчадием ада, живым воплощением страшного большевизма. При нашем появлении многие окна открывались настежь и целые семейства богатых и породистых людей выходили на балконы своих роскошных квартир. И на их лицах было то же выражение нескрываемого беспокойства и чувства шкурного, животного страха.

Буржуазия, вообще инстинктивно боявшаяся всякого соприкосновения с массами, панически трепетавшая при виде «простонародья», не могла «крыть своего недоумения по поводу всего происходящего. Воображаю, какие проклятия посылали тунеядствующие обитатели центральных кварталов столицы на голову своего классового правительства, допускающего столь опасную для их господства игру с огнем, как вооруженная демонстрация под большевистскими лозунгами. Но — увы! — правительство в то время было так слабосильно, так растеряно я настолько не уверено в своем положении, что оно не могло возводить себе роскошь расстрела демонстрации.

Несмотря на то что обитатели и прохожие Невского проспекта были для кронштадтцев символом паразитической и эксплуатирующей буржуазии, несмотря на то что при одном виде наших классовых врагов в душе многих матросов клокотала безумная ненависть, наш путь по Невскому от Садовой до Литейного прошел без всяких эксцессов. Только на углу Невского и Литейного (теперь проспект Володарского)[110] арьергард нашей демонстрации был обстрелян. В результате этого первого нападения пострадало несколько человек.

Насколько большое пространство занимала в длину наша процессия, можно видеть из того, что, когда ее хвост подвергался нападению, шедшие в голове не слыхали никаких выстрелов. Наконец, жестокий обстрел нас ожидал на углу Литейного и Пантелеймонской улицы.

Еще около Бассейной впереди нас появился какой-то неведомый грузовик. На нем сидела кучка солдат, а сзади был установлен пулемет Максима. Грузовой автомобиль, став во главе демонстрации, медленным ходом пошел по одному направлению с нами; люди, на нем находившиеся, были нам неизвестны, а потому мы предложили им отделиться от процессии. Они, весело смеясь, прибавили ходу, но как раз в это время авангард кронштадтцев поравнялся с Пантелеймонской улицей. Вдруг, откуда ни возьмись, раздались первые выстрелы. Грузовик с своей стороны открыл частую пулеметную стрельбу не то но нам. же то по окнам домов. Нужно было видеть, какое возмущение, волнение и вместе с этим смятение охватило наши ряды. Эта провокация, к которой мы вообще готовились, в данный момент — после того как мы уже спокойно прошли но Васильевскому острову, Петербургской стороне и по центральным кварталам города — явилась в полной мере неожиданной и вызвала мгновенное замешательство.

Неприятно действовала неизвестность: где враг? откуда, с какой стороны стреляют?

Как только послышались первые выстрелы, кронштадтцы инстинктивно схватились за винтовки и начали стрелять во все стороны. Частые, но в этой обстановке, конечно, беспорядочные выстрелы создавали впечатление настоящего боя с той разницей, что позиции противника были абсолютно неизвестны. Быстро израсходовав по первой обойме патронов и убедившись в безрезультатности пальбы в воздух, большинство словно по команда легло на мостовую, а другая часть успела скрыться в первые попавшиеся подъезды и ворота; только отдельные товарищи, стоя среди улицы, еще продолжали ружейную стрельбу по невидимой цели. Вот понесли первого раненого солдата Кронштадтской крепости. Здесь было убито и ранено несколько человек.

Наконец пальба сама собою стала стихать.

Тогда шедшие в первом ряду Рошаль, Флеровский, Брегман, Дешевой, я и другие стали успокаивать кронштадтцев и приглашать их следовать дальше к цели нашего назначения — к Совету, до которого оставалось уже сравнительно недалеко. Товарищи охотно откликнулись на этот призыв. Мы попросили оркестр заиграть что-нибудь бодрящее, веселое. Громко ударили барабаны, резко взвизгнули медные трубы, и негостеприимно встреченные кронштадтцы тронулись в прерванный путь. Но сколько усилий ни прилагал авангард шествия, чтобы снова построить правильные колонны, это никак не удавалось. Равновесие толпы было нарушено. Всюду казался притаившийся враг. Одни продолжали идти по мостовой, другие перешли на тротуар. Винтовки уже не покоились мирно на левом плече, а были взяты на изготовку.

Когда у открытых окон или на балконах появлялись группы людей, то туда тотчас же наводилось несколько дул с недвусмысленным приказанием «закрыть окна». Буржуазно-обывательские квартиранты Литейного спешили убраться внутрь своих помещений и торопливо запирали двери и окна.

Взволнованность и нервная настороженность массы не миновали даже тогда, когда мы свернули на тихую Фурштадтскую улицу. И здесь кронштадтцы продолжали требовать от любопытных, пачками высыпавших к окнам, тех же гарантий против нового нападения.

Руководителям демонстрации приходилось подходить к наиболее взволнованным товарищам, класть руку им на плечо, успокаивать, что опасность уже миновала, уговаривать прийти в себя и не терроризировать обывателей. Такие увещевания в большинстве случаев достигали цели; товарищи оставляли угрожающие позы и жесты; перед Таврическим дворцом для поддержания престижа красных кронштадтцев мы даже построились, но строгого порядка, подобающего демонстрации организованных отрядов революции, добиться все же не удалось. Демонстрация кронштадтцев резко делится па две части: до провокационного обстрела и после него.

В течение большей части пути, до первых выстрелов из-за угла, стройное шествие красных кронштадтцев можно назвать образцовым. Наконец, после того как на их головы, словно из рога изобилия, посыпались таинственные пули, порядок был нарушен.

К Таврическому дворцу мы подошли хотя и в строю, по довольно условном. Это обстоятельство дало повод буржуазным и меньшевистско-эсеровским легендам изображать приход кронштадтцев к зданию Петроградского Совета в виде недисциплинированной банды, сколоченной из разного сброда. Разумеется, это была чудовищная, сознательно придуманная клевета.

Порядок, организация и дисциплина безусловно были налицо, но, конечно, не в такой полной мере, как этого хотелось бы самим же кронштадтцам и как это было до гнусного нападения из-за угла. Несмотря па естественную раздраженность и общую повышенность нервного состояния, на всем протяжении пути кронштадтцами но было произведено ни одного эксцесса.

Выйдя на Шпалерную, мы попали в густой поток демонстрирующих отрядов революции, так же, как и мы, несших красные знамена с золотыми и черными лозунгами: «Долой министров-капиталистов!» и «Вся власть Советам!»

Другой такой же поток устремлялся уже назад, нам навстречу. Когда первые ряды кронштадтцев вступили в небольшой сквер, разбитый перед фасадом Таврического дворца, и подошли к тяжелым белоснежным колоннам, то Рошаль и другие товарищи остались вместе со всеми снаружи, а я вошел внутрь, чтобы сообщить о нашем приходе, попросить оратора и выяснить дальнейший церемониал демонстрации. Встретив тов. Троцкого, я подошел к нему.

Но едва мы успели бегло обменяться впечатлениями, как кто-то из меньшевиков взволнованно подбежал к нам и сообщил: «Кронштадтцы арестовали Чернова, посадили его в автомобиль и хотят куда-то увезти».

Троцкий и я немедленно отправились к месту происшествия, сговариваясь на ходу о необходимости отменить этот самочинный арест и непременно, во что бы то ни стало, освободить Чернова. Никаких разногласий на этот счет у нас не было. Выйдя на подъезд, мы прошли сквозь расступившуюся толпу кронштадтцев прямо к автомобилю, в котором без шапки сидел арестованный Виктор Чернов. Вождь эсеровской партии не мог скрыть своего страха перед толпой: у пего дрожали руки, смертельная бледность покрывала его перекошенное лицо, седеющие волосы были растрепаны.

Троцкий и я вскочили в автомобиль и пытались жестами восстановить молчание, чтобы обратиться к товарищам-кронштадтцам со словом дружеского увещания. Несколько минут не удавалось водворить тишину. Толпа гудела, шумела, волновалась, подавала реплики, переговаривалась.

Чувствовалась огромная ненависть со стороны крестьян в матросских и солдатских шинелях к «министру статистики», который всяческими путями, под разными несостоятельными предлогами оттягивал и отсрочивал до Учредительного собрания разрешение аграрного вопроса, понимавшегося тогда только в одном смысле — как передача всей земли в руки крестьян.

Впоследствии, в «Крестах», тов. Троцкий показал мне одного уголовного матроса, запомнившегося ему как участника ареста Чернова, и видел в этом подтверждение своей версии о том, что арест был произведен десятком субъектов полууголовного, полупровокаторского типа. Однако я категорически считаю попытку ареста Чернова отнюдь не результатом провокации, а стихийным поступком самих кронштадтских массовиков, в глазах которых министр земледелия и вождь партии эсеров Виктор Чернов, как саботажник земельной проблемы, являлся худшим типом врагов народа и революции.

Пока толпа перекатывалась неясным гудением голосов, сливавшихся в общем гуле, я, стоя в автомобиле, успел перекинуться несколькими словами с ближайшими ко мне товарищами.

— Зачем вы арестовали Чернова? Куда вы хотите его везти? — спросил я,

— Не знаем, — недоумевающе отвечали одни.

— Куда хотите, тов. Раскольников. Он в вашем распоряжении, — отвечали другие.

Видя растерянность Чернова, я шепнул ему: «Это недоразумение. Вы будете освобождены». Чернов посмотрел на меня каким-то рассеянным взглядом и ничего не ответил: по-видимому, он плохо отдавал себе отчет во всем происходящем. У тов. Троцкого мелькнул план на случай неудачи немедленного освобождения Чернова: поехать вместе с ним в автомобиле, отвезти его за несколько кварталов и затем выпустить на свободу. Но я решительно запротестовал, заявив тов, Троцкому: «Это невозможно, это позор! Если вы выедете с Черновым, то завтра скажут, будто кронштадтцы хотели его арестовать! Нужно Чернова освободить немедленно».

Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы бурливое волнение массы, если бы делу не помог горнист, сыгравший обычный судовой сигнал, призывающий команду к полной тишине и спокойствию. Тогда тов. Троцкий прыгнул на передний кузов, покрывающий моторный двигатель автомобиля, и взмахом руки подал сигнал к молчанию.

В одно мгновенье все стихло и воцарилась мертвая тишина. Громким, отчетливым, металлическим голосом, отчеканивая каждое слово и тщательно выговаривая каждый слог, тов. Троцкий произнес короткую речь приблизительно следующего содержания:

— Товарищи кронштадтцы, — начал он, — краса и гордость русской революции! Я не допускаю мысли, чтобы решение об аресте министра — «социалиста» Чернова было вами сознательно принято. Я убежден, что не найдется ни одного человека, стоящего за арест, и не поднимется ни одной руки за омрачение нашей сегодняшней демонстрации, нашего сегодняшнего праздника, нашего торжественного смотра сил революции ненужными, ничем не вызываемыми арестами. Кто тут за насилие, пусть поднимет руку. — Тов» Троцкий остановился и обвел взглядом вею толпу, словно бросая вызов своим оппонентам. Толпа, с напряженным вниманием прослушавшая его речь, застыла в немом молчании.

Никто даже не приоткрыл рта, никто не вымолвил ни слова возражения.

— Гражданин Чернов, вы свободам, — торжественно произнес тов. Троцкий, оборачиваясь всем корпусом к министру земледелия и жестом руки приглашая его выйти из автомобиля. Чернов был ни жив ни мертв. Я помог ему сойти с автомобиля: с вялым измученным видом, нетвердой, нерешительной походкой он поднялся по ступенькам и скрылся в вестибюле дворца.

После этого я, со своей стороны, произнес несколько слов. Мне казалось важным предупредить повторение инцидентов, по своему характеру превращающих демонстрацию в непосредственную прелюдию к захвату власти. Я напомнил товарищам кронштадтцам мои утренние слова на Якорной площади и подчеркнул, что мы являемся гостями питерских рабочих и самостоятельно не можем принимать никаких сепаратных ответственных решений. В заключение я отметил, что если бы паши задачи шли дальше мирной демонстрации, то, конечно, мы направились бы не к Таврическому дворцу, куда заезжают только министры — «социалисты», а к Мариинскому дворцу, где заседают министры-капиталисты[111].

После меня выступил еще кто-то, и, таким образом, создался импровизированный митинг. Помню, около самого автомобили, служившего для Чернова местом заключения, а для нас трибуной, стоял Григорий Иванович Петровский, очень внимательно относившийся ко всему происходящему. Под влиянием речей наша публика заметно успокоилась.

Мы с Рошалем ушли внутрь дворца выяснить дальнейшее назначение кронштадтцев. Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, встречаем Владимира Ильича, выходящего из комнаты, где только что окончилось совещание руководящей группы цекистов. Ильич в хорошем настроении. Видно, широкий размах демонстрации, развернувшейся под нашими лозунгами, несомненный успех нашей партии его глубоко радуют[112].

Мы с Семеном продолжаем разыскивать кого-нибудь из товарищей, кто мог бы дать указания относительно программы дальнейших действий. Наконец внизу, в помещении фракции мы находим товарищей Зиновьева и Троцкого. Тов. Троцкий тогда формально еще не состоял членом нашей партии[113].

Мы с Рошалем подходим к тов. Зиновьеву и спрашиваем указаний. «Надо сейчас обсудить», — отвечает он. Наскоро созывается совещание активных работников. Присутствуют немного: около двадцати человек. Произносят речи: сперва Зиновьев, затем Троцкий, потом я и, наконец, Рошаль. Освещая вопрос с разных сторон, все приходят к одному выводу: демонстрацию следует считать законченной, участников пригласить вернуться в казармы. Кронштадтцев решено временно, на всякий случай, оставить в Петрограде. Всеми единодушно признается, что, несмотря на успех сегодняшней демонстрации, условия для вооруженного восстания и захвата власти в данный момент еще не созрели. Заседание продолжается недолго.

После него мы с Семеном разделяемся: я остаюсь в Таврическом дворце, чтобы присутствовать на заседании ЦИКа и быть в курсе политических решений и настроений, а Рошаль идет разводить кронштадтцев по квартирам; им назначены помещения в доме Кшесинской, в Петропавловской крепости, в Морском корпусе и в Дерябинских казармах,

Я поднимаюсь на хоры для публики и занимаю место в первом ряду. На улице уже стемнело. Зал бывшей Государственной думы ослепительно освещен невидимыми, скрытыми за карнизом электрическими лампочками, отбрасывающими свой яркий матовый отсвет со стеклянного потолка. Заседание в полном разгаре; обсуждается вопрос о сегодняшней демонстрации. Правый сектор и центр амфитеатра полны эсерами и меньшевиками, левые скамьи наших товарищей сравнительно пустуют.

Один за другим поднимаются на трибуну столпы «социал-предателей», чтобы произнести слово осуждения по адресу нашей партии, якобы прорывающей единый «фронт демократии».

Но все же в этих выступлениях чувствуется большая растерянность и неуверенность в завтрашнем дне.

Вечером 5 июля и позже, когда стали прибывать с фронта войска, социал-соглашатели почувствовали у себя под ногами почву, и сразу весь тон их выступлений по поводу нашей демонстрации резко переменился: стал гораздо задорнее, злее, наступательнее, к нему присоединились чувство стихийной ненависти, родственной погромным настроениям, и пробудившаяся жажда мщения за свою временную растерянность. Но 4 июля на этом вечернем, перешедшем в ночное, заседании ЦИКа, когда Временное правительство почти не имело в Питере войск, на которые оно могло бы опереться, когда, несмотря на позднее время, Таврический дворец был окружен целым морем приходивших и уходивших манифестантов, тон речей меньшевистско-эсеровских лидеров был гораздо сдержаннее и осторожнее.

Авксентьев, Дан и компания произносили длиннейшие, малосодержательные речи, в которых не чувствовалось пафоса борьбы, а были только вялые нападки и упреки по нашему адресу. Общее настроение ЦИКа было тревожное. События па улице отражались на психологии эсеровско-меньшевистского большинства.

Во время речи Дана разыгрался один эпизод, живо воскресивший в моей памяти известные по описаниям сцены Великой Французской революции. Дан, в форме военного врача, едва успел передать свой председательский колокольчик и, спустившись на ораторскую трибуну, «завел свою шарманку», примерно часа на полтора, как вдруг на хоры для публики порывисто вбежал снизу один рабочий и громким, взволнованным голосом истерически закричал:

— Товарищи, там, на улице, казаки расстреливают народ.

Словно электрическая искра пробежала по всему залу. Депутаты заволновались, стали переговариваться между собой, некоторые поднялись с мест.

Церетели, сидевший в президиуме, нервно вскочил и сделал попытку устремиться к выходу, но его сейчас же уговорили остаться в зале. Дан пригласил членов ЦИКа не волноваться и сидеть на местах, а сам, прервав свою речь, сошел с трибуны и вышел из зала заседаний. Через несколько минут он вернулся и доложил, что у кавалеристов, стоящих перед Таврическим дворцом, взбесилась какая-то лошадь, это вызвало панику, тотчас раздались выстрелы и открылась перестрелка. «Но были приняты меры, и сейчас все обстоит благополучно», — закончил Дан информационное сообщение и приступил к продолжению своей обвинительной речи против большевиков.

Незадолго до конца заседания рядом со мною внезапно оказался Рошаль. Он сообщил, что кронштадтцы уже разведены по казармам, и очень хорошо отозвался об общем настроении кронштадтских друзей.

Вскоре заседание закрылось, и мы с Симой, дружески делясь впечатлениями богатого переживаниями дня, вышли на улицу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.