1. ФЕВРАЛЬСКИЕ ДНИ

1. ФЕВРАЛЬСКИЕ ДНИ

Февральская революция застала меня в Отдельных гардемаринских классах. Нельзя сказать, чтобы она пришла неожиданно. Не говоря уже о профессиональных революционерах, которые явственно чувствовали глухие подземные толчки революции, даже среди моих случайных коллег, учеников «привилегированной» морской школы, в последнее время все чаще слышались разговоры на тему о неизбежном вооруженном восстании и о возможной победе восставших.

Конечно, юные гардемарины, получившие доступ в кастовую морскую среду лишь благодаря своему дворянскому происхождению, рассматривали себя как сословие «белой кости», предназначенное для наслаждения благами мира. Эти безусые «дворянчики», отражавшие в своих тревожных беседах настроения дворянских салонов, не имели оснований ликовать в предчувствии бури.

«Сегодня женский день, — промелькнуло у меня в голове утром 23 февраля[13]. — Будет ли сегодня что-нибудь на улице?» Как оказалось, «женскому дню» суждено было стать первым днем революции. Женщины-работницы, выведенные из себя тяжелыми условиями жизни, терзаемые муками голода, первые вышли на улицу, требуя «хлеба, свободы, мира».

В этот день, запертые в своем интернате, мы могли видеть из окон совершенно необычайную картину. Трамваи не ходили, что придавало улицам несвойственный им пустынный и тихий вид. Но на углу Большого проспекта и Гаваньской улицы беспрерывно собирались группы работниц. Конные городовые пытались их разгонять, грубо расталкивая мордами лошадей и ударяя их плашмя обнаженными шашками. Когда царские опричники въезжали на панель, тогда толпа, не теряя спокойствия, временно расступалась, осыпая их градом проклятий и угроз; но как только полицейские всадники отступали обратно на мостовую, толпа снова смыкалась в сплошную массу. В некоторых группах были заметны мужчины, но преобладающее большинство этих кучек составляли женщины-работницы и жены рабочих.

В субботу 25 февраля, когда я пошел в отпуск, трамваи не ходили. На Васильевском острове все казалось обычным. Мирные обыватели с повседневной суетливостью сновали по улицам. Доверху нагруженные телеги тяжеловесно громыхали по булыжным мостовым.

Но когда мы вышли на Невский, то первое, что бросилось в глаза, это — несметные толпы народа, собравшиеся у Казанского собора. Когда мы с гардемарином В. прошли Большую Конюшенную и хотели идти по Невскому дальше, конные и пешие городовые грубо преградили нам путь и заставили свернуть в одну из боковых улиц. Дальше, от колонн Казанского собора до дома Зингера, во всю ширину Невского проспекта, растянулась многоголовая толпа. Она бурлила, роптала, протестовала; из ее глубины раздавались отдельные, гневно-негодующие возгласы. Против нее сплошной стеной стояла полиция, не допускавшая толпу к Адмиралтейству. Копные жандармы, с обнаженными шашками, временами с разбегу врезались в толпу, вызывая протестующие возгласы демонстрантов. На Большой Конюшенной улице мне навстречу попался отряд быстро мчавшихся броневиков. Эти движущиеся грозные коробки, со всех сторон окованные тяжелой броней, с торчащими во все стороны дулами выглядывавших изнутри пулеметов, производили жуткое впечатление каких-то мрачных разъяренных чудовищ. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рожков дополняли это неприятное ощущение.

Вскоре со стороны Невского послышались частые ружейные залпы… Они гулко разнеслись в февральском морозном воздухе…

На следующий день, 26 февраля, я шагал по пустынным улицам в свои ненавистные классы. Наше ротное помещение имело вид вооруженного лагеря. На конторках были разложены подсумки; повсюду стояли винтовки с примкнутыми к ним штыками. Оказалось, что начальство классов вооружило всех гардемарин. Официально это мотивировалось необходимостью самозащиты на случай возможных нападений со стороны уголовных громил.

Я подошел к гардемаринам В. и Т., с которыми был наиболее дружен. Они дали мне категорическое заверение, что ни в коем случае не будут стрелять в толпу, а все своп выстрелы направят в воздух. По боевому расписанию их места были как раз в авангарде — на улице, а я, как политически неблагонадежный в глазах начальства, получил назначение на верхнюю площадку здания, т. е. в самый глубокий тыл.

27-го утром у нас происходили экзамены, а вечером примыкавшие к нашему зданию Дерябинские казармы были внезапно осаждены правильной цепью вооруженных рабочих. Против них во дворе казармы прямо на снегу лежала другая цепь, состоявшая из молодых матросов, новобранцев последнего осеннего призыва. Со стороны рабочих порой выделялся один из товарищей и пытался вступить с ними в переговоры, но никакого результата пока не было видно: молодые новобранцы обладали весьма невысокой политической сознательностью,

Гардемарины столпились у окон и с интересом наблюдали происходившую на их глазах сцену. Для того чтобы лучше видеть, в зале было потушено электричество. Наиболее экспансивные юноши принялись выражать свои чувства. Сразу стало видно, что большинство гардемарин настроено в пользу оборонявшихся новобранцев, т. е. контрреволюционно.

— Вот сволочи! — восклицал по адресу рабочих грек Ипотиматопуло. — Вот тут бы им и всыпать как следует!

Часть товарищей, настроенных революционно и отдававших все свои симпатии наступавшим рабочим, передергиваясь от этих слов, вступила в резкий спор с Ипотиматопуло. Дипломатические переговоры между рабочими и молодыми матросами продолжались до позднего часа, пока, наконец, рабочие не заявили, что они дают на раздумье матросов целую ночь, а наутро явятся снова. Никакой перестрелки между обеими сторонами не последовало.

Однако вскоре из города стали доноситься ружейные залпы. Было видно, что на улицах Петрограда происходит борьба. Я подошел к телефону и позвонил тов. Старку. К аппарату подошла его жена. На мой вопрос о положении, создавшемся на улицах Петрограда, она ответила: «Подождите минуточку, я сейчас пойду посоветуюсь». Она не заставила себя долго ждать и вскоре вернулась со следующими словами: «Знаете, мы решили, что об этом неудобно говорить по телефону». Тем не менее, сгорая от нетерпения, я позвонил своему старому знакомому, профессору Семену Афанасьевичу Венгерову. Он, волнуясь, рассказал, что в Государственной думе образовался думский комитет[14], что на питерских улицах уже нет ни одного городового, что по всем направлениям города разъезжают автомобили с группами вооруженных рабочих и солдат. Из его слов было видно, что положение еще не определилось, но тем не менее в данный момент хозяевами положения являются революционные, антиправительственные войска. С глубоким волнением я рассказал обо всем услышанном собравшимся вокруг гардемаринам. В это же время позвонили по телефону из дому гардемарину В. и сообщили ему об убийстве городовыми на Бассейной улице его знакомой — жены присяжного поверенного И. И. Тарховского. Это была одна из первых случайных жертв чердачной засады протопоповских палачей[15]. Несмотря на позднее время, В. срочно отправился в отпуск.

В морозной тишине февральской ночи все чаще и все слышнее раздавались ружейные выстрелы пачками и в одиночку. Борьба за свержение старого режима еще не закончилась. Вскоре к начальнику Отдельных гардемаринских классов позвонил по телефону командир 2-го Балтийского флотского полуэкипажа[16] Гирс и для его сведения сообщил: «Сергей Иванович, знаете, что случилось? К зданию нашего экипажа подъехали броневики, навели на окна пулеметы, — ну, что же делать, я и сдался». Это вызвало у всех веселое настроение. Гардемарины стали обмениваться между собой впечатлениями. Здесь мне впервые бросилась в глаза та легкость, с которой многие заядлые царисты отрешились и открестились от своих старых монархических воззрений тотчас после первой неудачи; здесь ход идей в одно мгновение ока определился ходом вещей. «Что же, если все пройдет безболезненно, бескровно, то это очень хорошо», — проговорил поляк К., в свободное время любивший читать сочинения Адама Мицкевича. Но все-таки среди гардемарин нашлось несколько ярых монархистов, не пожелавших сдать своих позиций.

На следующее утро к зданию гардемаринских классов подошла несметная, многотысячная толпа, среди которой больше всего пестрели солдатские шинели цвета хаки. Не было видно конца-краю этой толпе, уходившей в даль Гаваньской улицы. Навстречу явившимся на подъезд вышел начальник Отдельных гардемаринских классов — Фролов. Толпа заявила, что она требует немедленного роспуска всех гардемарин по домам и безоговорочной выдачи огнестрельного и холодного оружия.

«Господа, это невозможно, — попробовал возражать Фролов. — У нас сейчас экзамены, гардемарины экзамены держат». — «Какие тут экзамены? — громко воскликнул кто-то из толпы. — Сейчас вся Россия экзамен держит». Такие меткие, необыкновенно удачные выражения, вырывающиеся из самой гущи толпы и неизвестно кому принадлежащие, нередко свойственны историческим, революционным моментам.

Представители толпы тем временем храбро вошли в ротное помещение, беспрепятственно захватили винтовки и потребовали ключи от цейхгауза[17]. Мичман Ежов, заведующий цейхгаузом, по обыкновению пьяный, самолично проводил их туда. В общем, все прошло чинно и мирно в отличие от морского корпуса, где черносотенно настроенные гардемарины под руководством князя Барятинского оказали вооруженное сопротивление, забаррикадировав ходы и выходы здания и открыв стрельбу с верхних этажей.

С радостным чувством покидал я затхлые казармы, чтобы присоединиться к восставшему народу.

В тот же день я пошел в Таврический дворец[18]. Там было необычайно людно: один за другим прибывали полки, заявляя о своем присоединении к революции. Полным ходом работал отдел по снабжению продовольствием частей восставшего гарнизона. Среди первых явившихся во дворец работников энергичное участие принимала Г. К, Суханова.

Получив груды хлеба и консервов для солдат, охранявших здание ссудной кассы, которые с утра ничего не ели, я вместе с Старком повез им продовольствие.

Снаружи дворца, на улице и в сквере, стояла невообразимая толкотня. По внешнему впечатлению можно было подумать, что в распоряжении думского комитета имеются огромные силы. Однако на самом деле эффектно манифестировавшие революционные войска были еще настолько неорганизованны, что с ними легко могла бы справиться какая-нибудь одна вызванная с фронта и не затронутая политической пропагандой казачья дивизия.

Внутри, в Екатерининском зале, происходили беспрерывные митинги. Ораторской трибуной служили длинные и широкие хоры, выходящие на две стороны: на Екатерининский зал и на зал заседаний. Составлявшая большинство солдатская аудитория встречала каждого оратора единодушными возгласами: «Кто говорит? Какой партии? Как фамилия? Фамилия оратора?» Было видно, что массы вполне сознательно относились к происходившим событиям и не хотели слушать речей вслепую.

Однажды на хорах появился и, встав в ораторскую позу, начал говорить довольно пожилой, но хорошо сохранившийся мужчина в высокой светлой папахе, какую в ту пору носили военные чиновники санитарного ведомства и служащие союзов земств и городов[19]. На плечах выступавшего была накинута серая николаевская шинель. На вопросы об его имени, он громким голосом отчеканил: «Говорит член Государственной думы Пуришкевич». Несмотря на одиозность имени черносотенного депутата, толпа ему все же позволила говорить.

«Правительство, оказавшееся неспособным справиться с разрухой, в настоящее время свергнуто», — начал свою речь Пуришкевич. Короткий смысл длинной речи этого зубра сводился к тому, что он тоже присоединяется к Февральской революции. В середине его речи неожиданно раздался выстрел: у одного из солдат нечаянно разрядилась винтовка. Пуришкевич продолжал свою речь и благополучно довел ее до конца. Настроение солдат тогда было праздничное, и одного голословного заявления Пуришкевича о разрыве с поверженным строем, который на самом деле он неустанно защищал до последнего дня своей жизни, было достаточно, чтобы даже он удостоился рукоплесканий.

В тот же день с хоров Екатерининского зала выступил с речью некий гражданин среднего возраста, с бритой физиономией, по внешнему виду присяжный поверенный, который, отрекомендовавшись левым кадетом[20], торжественно сообщил о только что принятом решении возведения па престол Алексея при установлении над ним регентства Михаила. Трудно передать, какое глубочайшее возмущение вдруг прокатилось по залу. Вместо восторженных криков «ура», на что, вероятно, рассчитывал кадетский оратор, из сотен солдатских глоток вырвался единодушный протестующий возглас: «Долой Романовых! Да здравствует демократическая республика!» Сконфуженный кадет, потрясенный неожиданным эффектом своей речи, поспешно пояснил, что он не высказывает мнения своей партии, а лишь делает информационное сообщение, а, мол, партия кадетов будет иметь свое суждение несколько позже. Однако эта попытка выйти из неловкого положения ничуть но успокоила солдатской толпы, которая еще долго оглашала воздух проклятиями по адресу ненавистной династии. Рабочая и солдатская масса с первых же дней Февральской революции не хотела и слушать ни о чем ином, кроме республики,

В коридоре я случайно встретился с моим бывшим профессором по экономическому отделению Петроградского политехникума П. В. Струве. Мы на ходу обмениваемся рукопожатиями, его лицо блином расплывается в торжественную улыбку, и он с радостным умилением произносит: «Какой праздник! Какой праздник!» Ему тогда казалось, что революция — это праздник на его улице.

Зарегистрировавшись в Военной комиссии[21], я получил там удостоверение и специальный документ на право ношения оружия. При выходе из Таврического дворца я с большим трудом протискался через толпу, собравшуюся на тротуаре. В то время как мостовую Шпалерной улицы занимали манифестанты, на ее тротуаре толпилась интеллигентско-буржуазная публика. В то время каждый обыватель считал своим долгом украсить грудь пышным байтом из красного шелка или кумача. И вдруг, среди этой разношерстной толпы, я, к удивлению, различил знакомую бульдожью физиономию жандармского офицера, который в 1912 г. в доме предварительного заключения, в качестве бдительного недреманного ока, присутствовал на всех свиданиях политических заключенных. На широкой груди этого толстого жандарма, уже достигшего генеральских чинов, развевался красный бант колоссальной величины. Я собирался задержать его, но людская волна подхватила меня и понесла по течению.

Тут же, на Шпалерной улице, но лишь немного дальше, ближе к Литейному, мне пришлось с тумбы или с фонаря произносить свою первую речь против кадетов, собиравшихся возвести на престол Алексея и тем самым сохранить династию, спасти самодержавие, когда рабочий класс, поддержанный переодетой в солдатские шинели крестьянской массой, восстал, как один человек, во имя свершения царизма.

Через несколько дней я был вызван в гардемаринские классы. Начальник классов С. И. Фролов возбужденно ходил по рекреационному залу и горячо говорил окружавшим его гардемаринам: «Я считаю, что должна быть установлена демократическая республика. Другого выхода нет. Только демократическая республика может восстановить мирное положение». — «Ого, — подумал я. — Видно, в самом деле далеко зашла революция, если даже контр-адмиралы стали горячими поборниками демократической республики». В гардеробной несколько гардемарин вели разговор по поводу недавних кронштадтских и гельсингфорсских убийств[22]. У дверей комнаты дежурного офицера шел жаркий спор между нашим ротным командиром, лейтенантом Смирновым, и кучкой гардемарин. Последние настаивали на том, чтобы идти к Таврическому дворцу и присягнуть революции. Однако Смирнов категорически возражал: «Господа, но ведь поймите, что Временное правительство теряет почву под ногами, между ним и Советом рабочих депутатов происходят беспрерывные трения. Сейчас уже Совет рабочих депутатов приобретает большее влияние. Какой же смысл идти к Таврическому дворцу?» Было ясно, что эти доводы приводились им нарочно для того, чтобы сорвать предполагавшееся шествие гардемарин к Таврическому дворцу. Однако в конце концов ротпый командир согласился и даже сам пошел вместе с гардемаринами.

Я оставался в Таврическом дворце до самого вечера. Там по-прежнему происходил беспрерывный митинг. Вдруг в самый разгар ораторских выступлений на хорах Екатерининского зала появилась фигура мичмана Крайнева. «Товарищи, предыдущие ораторы бросали здесь резкие упреки по адресу офицерства, — горячо, почти крича на высоких нотах, начал свою речь Крайнев. — Но это неверно. Есть среди офицеров и такие, которые перешли на сторону народа и всей душой сочувствуют революции». В то время заявления о солидарности с революцией из уст офицеров были так редки, что Крайнева даже качали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.