Глава 8 Дуэль

Глава 8

Дуэль

В Любе уже начинает просыпаться чувственность, а Блок все твердит об отталкивающих, грубых, чувственных ритуалах служителей Астарты – богини любви, не знающей стыда. И о Той, другой Богине – о Душе Мира, Премудрой Софии, непорочной и лучезарной.

(Ах, Соловьев, Соловьев! С этой его «философией»! С этой его «богочеловеческой любовью»! С этим его «правилом» – не говорить «люблю» из мистического страха: назвав, убить любовь.)

Александр по-прежнему говорит Любе о том, что свести вместе эти полюса нельзя, невозможно, что физические отношения между мужчиной и женщиной не могут быть длительными. «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхъобъятий!»

Люба слушает и уже не спорит. Она понимает, что переубедить Блока невозможно. И все же… Она женщина и решает соблазнить… собственного мужа. «В один из таких вечеров, неожиданно для Саши и со „злым умыслом“ моим произошло то, что должно было произойти, – это уже осенью 1904 года. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана и бороться я не умела, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось».

В этот же период Белый берется «за дело» с неутомимостью настоящего Дон-Жуана. Он посвящает ей все: песни, которые поет, подыгрывая себе на рояле, стихи, которые читает, не отводя от нее взгляда, цветы, какие только может найти для «Воплощения Вечной Женственности». «Не корзины, а целые „бугайные леса“ появлялись иногда в гостиной…» При этом оба – и Белый, и Любовь Дмитриевна, – не представляли опасности выбранного ими пути. «Злого умысла не было в нем, как и во мне», – писала Любовь Блок.

И чуть позже:

«Помню, с каким ужасом я увидела впервые: то единственное, казавшееся неповторимым моему детскому незнанию жизни, то, что было между мной и Сашей, что было для меня моим „изобретением“, неведомым, неповторимым, эта „отрава сладкая“ взглядов, это проникновение в душу без взгляда, даже без прикосновения руки, одним присутствием – это может быть еще раз и с другим?»

Скоро она признается: «За это я иногда впоследствии и ненавидела А. Белого: он сбил меня с моей надежной, самоуверенной позиции. Я по-детски непоколебимо верила в единственность моей любви и в свою незыблемую верность, в то, что отношения наши с Сашей „потом“ наладятся».

Но они так и не стали такими, какими видела их Любовь Дмитриевна. Они бывали доверительными, нежными, братскими… Но никогда – такими, о каких она мечтала.

Между тем отношения между Блоком, Любовью Дмитриевной и Белым запутывались все больше. Люба чувствовала себя ненужной и покинутой. Однажды она чуть было не решилась принять предложение Белого.

«В сумбуре я даже раз поехала к нему. Играя с огнем, уже позволила вынуть тяжелые черепаховые гребни и… волосы уже упали золотым плащом… Но тут какое-то неловкое… движение (Боря был немногим опытнее меня) – отрезвило… и уже я бегу по лестнице, начиная понимать, что не так должна найти я выход из созданной мною путаницы».

Она запретит Белому приезжать в Петербург, но будет посылать ему странные письма: «Люблю Сашу… Не знаю, люблю ли тебя… Милый, что это? Знаешь ли ты, что я тебя люблю и буду любить? Целую тебя. Твоя». И сама чуть позже позовет его приехать… «Она потребовала, – рассказывал Белый, – чтобы я дал ей клятву спасти ее, даже против ее воли».

Летом 1905 года Белый и Сергей Соловьев вновь приезжают в Шахматово. Но Блок очень изменился. Перед ними предстал совершенно другой человек. Что же послужило причиной этому? В первую очередь, как это ни покажется странным, – политические события, произошедшие в России. Революция 1905 года наложила глубокий отпечаток на Блока. Точно разбудила его, вырвав из сладкого сна. Блок стал другим. Он стал серьезным и сумрачным.

Девятого января началась революция. Детонатором, приведшим весь механизм к взрыву, послужил мирный договор, подписанный с Японией. Договор унизительный для России. И… в воспаленном петербургском воздухе прозвучали пушечные выстрелы. В холодных и мрачных казармах лейб-гвардии Гренадерского полка, где на квартире у отчима жил Блок, – ждали солдаты, готовые по первому приказу расстрелять толпу. Недавняя жизнь теперь кажется Блоку всего лишь ветхой декорацией к уже давно устаревшей пьесе. И словно утратив опору, он все чаще уходит на ночь глядя из дома и мечется по узким питерским улочкам, ища новую почву, но так и не находит ее.

Да и дома Блок совсем уже не тот. Он говорит все меньше и меньше, губы сжимаются в тонкую линию. Больше времени он проводит в своем узком длинном кабинете, занимается, много курит и стремительными темпами опустошает графин с красным вином. Отношения между Любой и Александрой Андреевной становятся все более напряженными. Мать Блока хочет, чтобы рядом с Сашей была верная, любящая жена, окружающая ее сына уютом спокойной жизни, в которой тому было бы комфортно работать. Видно же… как Саше тяжело. Смолк его смех, вокруг прекрасных глаз уже прорезались морщины… И постепенно отношения между свекровью и невесткой зашли в тупик, давя на Блока и загоняя его еще больше в «угол», тревог и сомнений.

Желая разрубить этот гордиев узел, Блоки уезжают в Шахматово, надеясь глотнуть спокойной деревенской жизни и привести свои нервы в порядок. А нервы к тому времени у Александры Андреевны расшатались изрядно. И снова, как и год назад, к ним приезжают Белый и Соловьев. Приезжают, чтобы снова ощутить свое братство… А может быть, для Белого это возможность окончательно выяснить отношения между ним, Любовью Дмитриевной и Блоком. В общем, Борис Бугаев возлагал много надежд на эту поездку…

По старой памяти он рассуждает с Сережей о братстве, о Прекрасной Даме, но… Смысл этой игры уже утерян. Белого терзают его поэтические концепции, неразделенная любовь к Любови Дмитриевне, братская привязанность к Блоку. Но самое главное, его терзает разлад, который изнутри подтачивает их отношения с Блоком. К тому же он не может не видеть и тем более не замечать раздражительность Любови Дмитриевны. А раздражает ее буквально все. Поклонение, которым ее пытаются окружить и Белый и Соловьев, – угнетает, излишняя болтливость Сергея кажется надуманной и фальшивой.

А Соловьев все пытается вернуть Блока к минувшему лету, в особую атмосферу, царившую в Шахматове, когда им так хорошо втроем. Он яростно возражает против новых мотивов в поэзии Блока, и требует вернуть «зори». Блок все больше молчит, замыкаясь в себе, а если и начинает говорить, то в каждом его слове сквозит горькая ирония, которая позже найдет свое отражение в роковом «Балаганчике». Он напишет:

И сидим мы, дурачки, —

Нежить, немочь вод.

Зеленеют колпачки,

Задом наперед.

А Сергей Соловьев и Белый, словно не понимая, что все ушло безвозвратно, опять твердят:

Отлетим в Лазурь!

И они опять ставят Блоку в пример Брюсова. Он маг! Он явно не дурачок! Он гений! Вот он-то обожает звучные стихи и знает, как заставить их полюбить. Блок на это отвечает последним и поистине гениальным «Стихом о Прекрасной Даме»:

Ты в поля отошла без возврата

Да святится Имя Твое!

Атмосфера между ними накаляется все больше и больше. Да и Александра Андреевна чувствует себя все хуже и хуже. Ей уже разонравился Соловьев, раздражает Белый, она откровенно тяготится их обществом. И вскоре, как и положено, наступает развязка. Сергей ссорится с Александрой Андреевной, и уезжает из Шахматова. Блок, разумеется, берет сторону матери, Белый – Сергея. Он тоже уезжает, но перед отъездом запиской объясняется Любови Дмитриевне в любви. Та рассказывает обо всем свекрови и мужу. Осенью Блок и Белый обмениваются многозначительными письмами, обвиняя друг друга в изменах идеалам дружбы, и тут же каются во всех мыслимых и немыслимых грехах. Любовь Дмитриевна пишет Белому, что остается с Блоком. Белый отвечает ей, что он порывает с ней, потому что понял, что в его любви не было «ни религии, ни мистики».

А она в своих воспоминаниях напишет: «Весна этого года – длительный „простой“ двадцатичетырехлетней женщины. Не могу сказать, чтобы я была наделена бурным темпераментом южанки, доводящим ее в случае „неувязки“ до истерических, болезненных состояний. Я северянка, а темперамент северянки – шампанское замороженное… Только не верьте спокойному холоду прозрачного бокала – [все возможности] весь искрящийся огонь его укрыт[ы] лишь до времени. К тому же по матери я и казачка (мама – полуказачка, полушведка). Боря верно учуял во мне „разбойный размах“; это было, это я знаю. Кровь предков, привыкших грабить, убивать, насиловать, часто бунтовала во мне и толкала на свободолюбивые, даже озорные поступки.

Той весной, вижу, когда [я] теперь оглядываюсь, я была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной упорно ухаживать».

А что же Блок? Он изменился еще больше. Волосы утратили золотистый блеск, румянец поблек. С него словно содрали всю кожу и остались одни оголенные нервы. В нем огромной, сметающей все на своем пути, поднимается волна беспокойства, волна ненависти против всякого рода болтовни, публичности, пустых свар между новомодными литературными журналами. В одиночестве он бродит по островам, вдоль набережных, полных заводского шума… Он получает странное, щемящее и можно даже сказать извращенное удовольствие среди пьющих, плачущих женщин. Они дарят ему покупные ласки, и на какое-то время беспокойство отпускает его. А иногда… Когда черная тоска становится совсем уже нестерпимой, он точно потерянный блуждает по улицам Васильевского острова, и ноги сами приносят его к Смоленскому кладбищу, где похоронены его обожаемые дедушка и бабушка. А за оградой, там, где заканчивается кладбище, начинается море… Он может стоять часами и смотреть, как пламенеет багровый закат. Потом, вспоминая эти годы, он напишет: «Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева…»

Брюсов, «аргонавты» уже ушли в прошлое. И может быть, именно прежним товарищам обращены его строки:

Ибо что же приятней на свете,

Чем утрата лучших друзей.

Однако… Верно, что свято место пусто не бывает и место одних лучших друзей вскоре занимают другие. Именно тогда в жизнь Блока входят Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Люди, которые в начале двадцатого века считались центром притяжения русской элиты. Они были больше, чем муж и жена. Их скорее можно было назвать своеобразной партией или организацией. Он – предтеча великого обновления в русской литературе. Она – умнейшая женщина своего времени, утонченная, красивая, элегантная, со странными зелеными глазами и роскошными рыжими волосами. Она умела привлечь к себе тех, кто ей нравился, и оттолкнуть тех, кто ее не признавал. Блока они допустили к себе не сразу. Долго присматривались. Когда он впервые пришел к ним в дом, госпожа Гиппиус, достав лорнетку, пристально посмотрела на него. В этом взгляде было все. И симпатия, и приветствие, и в то же время скепсис. Она смотрит и не понимает, зачем он, поэт, женился на вполне заурядной девушке. И что хорошего можно ждать от такого брака? У творческого человека и в личной жизни должно быть все не просто, необычно. А тут… Все так пресно.

Блок тоже относился к ним по-разному. Временами они казались ему единомышленниками, временами злился, считая, что они слишком давят и видят в нем свою собственность. А что же было на самом деле? Наверное, те отношения, которые были для Блока идеальными. И у Гиппиус, и у Мережковского было достаточно недостатков. Но… Они оба были поделать Блоку. И все втроем могли многое друг другу дать.

После разрыва с Белым мир для Блока, да и вся его жизнь разделилась на две части. К первой, куда входили «аргонавты», он испытывал безразличие, ко второй… немногочисленной, куда допускались лишь избранные, щемящий трепет. Он бесконечно дорожил этими людьми, не мог без них жить и был в вечном страхе за них. К избранному относились не только люди. В первую очередь – Петербург, а затем – Шахматове. Иногда ему казалось, что они принадлежат только ему.

В это время Блок достаточно часто и много размышляет о судьбах русских поэтов. Он анализирует век девятнадцатый и не подозревает, каким страшным станет двадцатый. И не только для поэтов, а для России в целом. Но пока еще до катаклизмов далеко. И хотя их отголоски временами дают о себе знать, в целом жизнь течет в привычном русле. Поэтому можно спокойно обратиться к прошлому. Которое и вызвало у Блока признание, вскоре ставшее классическим определением трагических судеб: «Лицо Шиллера – последнее спокойное лицо в Европе». Да… Жаль только, что среди русских поэтов не часто встретишь спокойные лица. Слишком жестока к ним была жизнь. Пушкин в тридцать семь, а Лермонтов в двадцать семь пали на дуэлях, которые можно было предотвратить. Рылеев повешен. Фет, уже будучи на пороге смерти, в весьма преклонном возрасте – ему было семьдесят, пытался распороть себе живот. Аполлон Григорьев, одаренный Феофанов, гибнут от пьянства и нищеты. Жизнь Тютчева – непрерывная вереница страданий. А уж о тех судьбах, которые не сбылись, нечего и говорить – им нет числа.

И именно в этот период времени для него особенно важными и значимыми становятся близкие ему люди. Теперь как никогда он ощущает, какими крепкими нитями связан с матерью. Появляются строчки в дневнике: «Мы с мамой частенько находимся по отношению к земному в меланхолическом состоянии». Два тома их переписки свидетельствуют о неизменной нежности и постоянной тревоге друг о друге. Конечно, с Александрой Андреевной, страдавшей острыми приступами душевного расстройства, уживаться становилось все труднее и труднее, ее нервозность, раздражительность с годами лишь возрастали, но… Она была неотъемлемой частью его самого, она принадлежала ему целиком и полностью, и его любовь к ней не иссякала. Только с ней он мог делиться самым сокровенным, своими душевными муками и терзаниями. «Конечно, я не буду стараться устраивать раздоры, даже напротив, постараюсь не злиться, потому что нервы и так расстроены, а всевозможных дел сколько угодно. Но едва ли я буду много разговаривать». И далее он пишет: «Жду, чтобы люди изобрели способ общения, годный и тогда, когда вырван грешный язык. Лучшие слова уже плесневеют».

После революции 1905 года, находясь под сильным впечатлением от увиденного, Блок пишет матери: «Достоевский воскресает в городе… Опять очень пахло Достоевским. Пошли к устью Фонтанки за Калинкин мост и сидели на взморье на дырявой лодке на берегу, а кругом играли мальчишки, рисовал оборванный художник и где-то далеко распевали броненосцы».

В этом же году Блоки переезжают на другую квартиру. Александра Андреевна переживает, не станет ли сын отдаляться от нее.

За переезд было много обстоятельств, против – только одно: любовь матери. В это же время Блок становится невероятно моден. Он желанный гость в башне у Вячеслава Иванова, на воскресных приемах у Сологуба и у Мережковского. Он известный поэт, и от славы порой уже нигде не скрыться. Но его стихи по-прежнему пронизывает горькая ирония и отчаяние. Во время одиноких блужданий по городу он выискивает самые жалкие притоны, словно там ждет его желанная отдушина, и понимание, которое он так тщетно пытается найти в своем мире. В его стихах, письмах, статьях и даже на фотографиях отражается постоянно нарастающая смертная, неотступная тоска, словно все двадцать четыре года были постоянным душевным надрывом.

Смолк смех, постепенно исчезла и улыбка. Он все реже и реже вступает в разговоры и наконец совсем умолкает. Некогда румяное лицо пожелтело, потом обрело землистый оттенок. Волосы из золотистых стали пепельными и начали выпадать. А в стихах уже однозначно догорели и «зори» и «закаты». Остались одни туманы, снежные бури и вьюги. Пурпурный воздух превратился в лиловый, затем посерел, почернел. Внутренняя музыка, которая звучала в нем с самого детства, в которой ему слышалось дыхание вселенной, удаляется и…стихает вовсе.

Любовь Дмитриевна почувствовала себя ненужной мужу. И тут опять в ее жизни появляется Белый, который все настойчивее зовет ее бросить Блока и жить с ним. Белый говорит с Блоком – и тот отстраняется, предоставив решение жене. Она снова рвет с ним, снова мирится, опять рвет… Белый пишет Блоку письма, в которых умоляет его отпустить Любовь Дмитриевну к нему, Блок писем даже не вскрывает.

Однако Белый успокоиться не может. Он приезжает в Петербург. В ресторане Панкина происходит встреча четы Блоков и Белого, закончившаяся очередным примирением. Вскоре Белый уезжает обратно в Москву, но возвращается оттуда злой: Блок опубликовал пьесу «Балаганчик», в которой осмеял и московских «аргонавтов», и сложившийся любовный треугольник, и самого себя. Новые письма, новые объяснения и ссоры… Особое негодование у Белого вызвала фигура Коломбины – в образе глупой картонной куклы Блок изобразил его Прекрасную Даму, Любовь Дмитриевну…

На самом деле пьеса «Балаганчик» – это очень значимое для Блока произведение. Театрик канатных плясунов, где печальный Пьеро ждет свою Коломбину. Но ее, увы, отнимает у него разбитной Арлекин. Блок не случайно делает Прекрасную Даму из картона, а небо, куда улетают влюбленные, – из папиросной бумаги. Из смертельной раны покинутого любовника течет не кровь, а клюквенный сок. На это смотрят «мистики», они стоят, разинув рты, и даже перестают бормотать свои теории…

А. Белый и С. Соловьев не приняли нового направления в поэзии Блока. Тон их критики был крайне резким и даже враждебным. Некоторые строчки они отнесли на свой счет и чувствовали себя обиженными. Белый не стеснялся в выражении своих чувств: «Подделка под детское и идиотское… Блок перестал быть Блоком… Стихи возмутили меня».

Блок не предполагал, что его маленькая лирическая мистерия «Балаганчик» будет поставлена на сцене и станет событием в театральной жизни Петербурга. Постановку осуществил В. Э. Мейерхольд в театре В. Ф. Комиссаржевской. Благодаря Мейерхольду, музыке М. А. Кузмина и декорациям художника Н. Н. Сапунова спектакль получился красивым и поэтичным. Блок назвал постановку идеальной и посвятил «Балаганчик» Всеволоду Мейерхольду.

В одном из писем к Белому Блок назвал «Балаганчик» «ничтожной декадентской пьеской не без изящества». Но, видно, было в этой «декадентской пьеске» что-то близкое духу времени, если на спектаклях, по словам очевидцев, творилось «какое-то столпотворение». В зале попеременно раздавались возмущенные крики, свист, хохот, заглушаемые бурей аплодисментов. В символических образах пьесы часть зрителей увидела намеки на политическую ситуацию в стране.

В августе 1906 года Блоки приезжают к Белому в Москву – в ресторане «Прага» происходит тяжелый разговор, закончившийся сердитым бегством Белого. Он все еще думает, что любим, и что только обстоятельства и приличия стоят на его пути. Белый приезжает в Петербург и идет к Блокам, чтобы окончательно расставить все точки над «i». Его проводят в кабинет поэта. Потом Белый вспоминал: «А Саша молчал, бездонно молчал. И мы пришли с нею к Саше в кабинет… Его глаза просили: „Не надо“. Но я безжалостно: „Нам надо с тобой поговорить“. И он, кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, тихо: „Что же? Я рад“. И… по-детски смотрел на меня голубыми, чудными глазами…. Я все ему сказал. Как обвинитель… Я был готов принять удар… Нападай!.. Но он молчал… И… еще тише, чем раньше… повторил: „Что ж… Я рад…“ Она с дивана, где сидела, крикнула: „Саша, да неужели же?“ Но он ничего не ответил. И мы с ней оба молча вышли… Она заплакала. И я заплакал с ней… А он… Такое величие, такое мужество! И как он был прекрасен в ту минуту…»

Да… эта сцена очень зрима. Вот они, недавние друзья, стоят напротив друг друга в кабинете Блока. Когда Белый объявил, что должен объясниться, в лице Блока что-то дрогнуло. Он был совершенно не приспособлен к выяснению отношений, не умел доказывать и убеждать, не считал нужным обнаруживать свои чувства. Выслушав Белого, коротко ответил: «Ну что же – я рад…» Люба обессиленно опустилась на стул, и когда Белый ушел, разрыдалась. Она поняла, что с Белым у нее все закончилось. Они расстались навсегда. Но Саша! Неужели она ему настолько безразлична, что ему все равно, будет ли она верна или же станет изменять с каждым, кто попадется?

Поездка в Италию с Белым не состоялась, поскольку не могла состояться в принципе. Любовь Дмитриевна написала ему, что между ними все кончено. Белый был в отчаянии, его захлестывала ярость, он писал письма с угрозами и даже замышлял самоубийство. В его воспоминаниях есть такие слова: «Сколько дней – столько взрывов сердца, готового выпрыгнуть вон, столько же кризисов перетерзанного сознания».

Летом в Шахматово приезжает секундант Белого – Эллис, который привозит Блоку вызов на дуэль. Встретили его радушно, накормили обедом и убедили, что повода стреляться просто не существует… Белый устал, у него нервное перенапряжение. И будет очень здорово, если Эллис сможет убедить Белого отказаться от своей безумной затеи. Эллис успешно справился с поручением. Белый не стал повторять свой вызов, но… боль и обида были так сильны и так рвались наружу, что вскоре в журнале «Золотое руно» появился рассказ Белого «Куст» с незатейливым сюжетом про то, как бездушный царь удерживает прекрасную девушку, пряча ее от Иванушки. В этой банальной сказочке было столько ядовитых намеков и они были так прозрачны, что теперь не на шутку обиделась Любовь Дмитриевна. И не только на Белого. Ей было горько, что, несмотря на все действия Белого, Блок держался спокойно, не выказывал ни обиды, ни раздражения. Любовь Дмитриевна написала Белому, что не желает иметь с ним ничего общего.

Со временем душевная боль утихла, обиды сгладились, и отношения между Белым и Блоком возобновились, хотя трещина в них осталась. Через несколько лет пережитые страдания переплавились в литературном творчестве Белого и выплеснулись на страницы романов «Серебряный голубь» и «Петербург».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.