4. Трудовая жизнь (начало)

4. Трудовая жизнь (начало)

Эти годы, как никакие другие, предшествующие им, были насыщены событиями и пролетели мгновенно, что объясняется просто: эти три года я пытался одновременно учиться и работать.

Как я уже рассказывал, мои попытки после седьмого класса в 1958 году устроиться на работу захватили сентябрь, после чего под давлением руководства школы мне пришлось явиться в свой восьмой класс. Но за время моего отсутствия в классе многое изменилось, и что-то неуловимое стало отдалять меня от одноклассников. Ушла Аллочка Голобородько, с которой я сидел за одной партой в последнее время; она поступила в техникум. Исчез ещё один мой дружок — Коля Терехов, который просто бросил школу. Не стало Коли Донника, моего большого приятеля, он на велосипеде погиб под колёсами автомобиля. Появились новые дисциплины, в том числе тригонометрия; её я вообще не мог понять, так как отсутствовал на первых темах, и никто не попытался мне помочь с ней. Психологически я никак не мог настроиться на школьную учёбу и спустя две-три недели заявил матери, что в школу я больше не пойду. К счастью, кто-то помог ей устроить меня учеником токаря-револьверщика в механический цех обувной фабрики, которая располагалась рядом с нашим домом.

Обувная фабрика занимала огромную территорию, где размещались четыре длинных основных корпуса, а за ними — здания вспомогательных цехов: механического, обеспечивающего работу всей фабричной механики, столярного, цеха главного конструктора (была и такая должность) и другие.

За зданиями был большой пустырь, — видимо, в расчёте на развитие фабрики в перспективе, — поросший травой. Посредине пустыря стояла пушка, невесть как туда попавшая во время войны. Работники (в основном женщины) облюбовали пустырь для проведения там обеденных перерывов, особенно когда трава шла в рост. Они рвали съедобные травы и ели их вместе с принесёнными из дома хлебом и солью. Была, конечно, на фабрике и столовая с очень дешёвыми ценами, но у многих не хватало денег даже на эти обеды.

В годы моей работы на фабрике её основные цеха были заполнены трофейным чехословацким оборудованием, которое после войны было завезено из-за границы и установлено в этих цехах. Оборудование представляло собой конвейеры, по два в каждом цехе, от его начала до конца, а с обеих сторон каждого конвейера стояли станки, на которых выполнялись определённые технологические операции. Большая часть рабочих на этих станках изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год выполняла одни и те же конкретные действия.

Технология изготовления обуви была такова: в начале конвейера рабочий клал заготовку (выкройку деталей обуви) в «люльку», а в конце конвейера другой рабочий снимал готовую пару обуви и укладывал её в коробку. Между началом и концом конвейера с двух его сторон стояли или сидели сотни рабочих, каждый из которых выполнял — кто на станке, кто вручную — только одну операцию, например вставлял супинатор или обтачивал каблуки. Многие из этих людей всю свою трудовую жизнь на фабрике выполняли только одну какую-то операцию. Глядя на них и их руки, я ужасался монотонности и однообразию движений и не мог представить себя на их месте.

Но мне повезло: по знакомству меня взяли в механический цех, который в основном занимался изготовлением деталей для чешского оборудования, так как об их централизованных поставках не могло быть и речи. Оборудование, как я упоминал, было трофейным, чертежей не было. Поэтому существовал особый отдел — отдел главного конструктора, который делал нужные чертежи с имевшихся образцов, и мы работали по этим чертежам.

Хотя я был принят учеником токаря-револьверщика для работы на револьверном токарном станке (это особый тип токарных станков, не имеющий ничего общего с револьверами, кроме крутящегося барабана, который в обычном токарном станке именуется суппортом), ни одного дня я на нём не работал. Меня сразу же отдали в ученики к Николаю Быкову, строгальщику, высококвалифицированному специалисту. В его распоряжении было несколько разного калибра вертикальных и горизонтальных строгальных (шепингов) и долбёжных станков по обработке металла.

Рядом располагались фрезерные, токарные, сверлильные, шлифовальные и прочие станки, за большей частью которых не были закреплены конкретные рабочие, поэтому на них работали по мере необходимости разные люди. Это обстоятельство дало мне возможность научиться работать на всех этих станках. За три трудовых года — из которых первые шесть месяцев я числился в учениках, — до того как меня призвали в армию, я добился определённых успехов, и, как сказала одна из контролёрш при очередной приёмке продукции от меня, по мастерству я почти догнал Быкова. Это было для меня лучшей похвалой.

Как ни покажется странным, но именно здесь, в механическом цехе обувной фабрики, мне стали нравиться грузинские песни в хоровом мужском гортанном исполнении. Среди рабочих нашего механического цеха было несколько человек, которые пели в фабричном хоре. И нередко прямо в цехе — особенно в ночные смены — запевал один, подхватывал другой, затем третий, и, поверьте мне, это было настолько красивое исполнение, что работы просто останавливались.

Царивший в цехе консерватизм в обработке металла натолкнул меня на экспериментирование. Вот, например, отлитую чугунную заготовку распределительной коробки я пробовал обрабатывать не на строгальном станке, как это было здесь всегда, а на фрезерном, что позволило не только значительно ускорить процесс, но и сохранить почти 100 % продукции от порчи, что нередко происходило от удара резцом строгального станка по хрупкой стенке коробки. Я стал на фабрике одним из официальных передовиков, обо мне была написана статейка в газете «Молодой сталинец», помещена фотография, и даже раза два я сидел в президиуме во время каких-то торжественных собраний, тогда это было очень почётно.

Кстати, районная (или городская) газета под названием «Молодой сталинец», которую я вместе с «Комсомольской правдой» выписывал домой, продолжала выходить, несмотря на то, что давно минули и 1953-й (год смерти Сталина), и 1956-й (развенчание культа личности) годы.

Газеты и журналы стоили копейки, поэтому мы с матерью выписывали и читали от корки до корки всё, что только было можно. Но на подписку существовали лимиты, которые распределялись по предприятиям, а там уж награждали самой возможностью подписаться на газету или журнал или разыгрывали — кому что достанется, а рабочие уже между собой могли обменяться. Но я не ограничивался подпиской, а читал всю популярную периодику в библиотеках. Поэтому среди друзей-товарищей, особенно среди тех, кто не преодолел школьную семилетку, слыл «умником» и нередко разрешал споры между ними, например, по поводу того, где находится Куба (в Африке или Америке?) или от чего возникает рак у человека. Кстати, этот вопрос был не пустым, так как и в годы моей молодости очень много людей умирало от этой болезни.

Поступление на работу на обувную фабрику и учёба в вечерней школе неизбежно повлекли и изменение круга общения. Одноклассников своих по дневной школе я встречал очень редко, случайно, даже с Женькой Бусалаевым стал видеться нечасто, но укрепилась моя дружба с другим Женькой — Сучковым. Появились новые приятели не только по работе, но и по вечерней школе. Например, Алик Баяндуров, авлабарский армянин, высокий красавчик, всегда окружённый толпой девчонок. Я до сих пор удивляюсь, как мы с ним сдружились, потому что мой и его образ жизни был диаметрально противоположным. Он нигде не работал, хотя и учился в одной со мной вечерней школе рабочей молодёжи; одевался по тем временам богато и изысканно, носил импортную одежду, что тогда было исключительной редкостью. Я старался подражать ему в прикиде, но денег на это, конечно, не хватало, да я особо и не огорчался. Видимо, у него была и другая жизнь, скрытая от меня. Чем он занимался, мне про то не рассказывал, но выходные дни мы практически всегда проводили вместе.

Познакомился и сдружился я с Володей Зубовым, рабочим из цеха при отделе главного конструктора фабрики. Володя был старше меня года на два-три, имел мотоцикл, и на нём мы частенько вдвоём гоняли по городу. Одним словом, скучать было некогда, да и дружить тоже. Работа и вечерняя школа занимали у меня всё время, хотя школа больше была клубом для встреч, чем учебным заведением. Учиться ни сил, ни желания не было, и это понимали учителя, которые по большей части работали по совместительству и к вечеру выматывались не меньше, чем мы. Уроки в основном сводились к объяснению нового материала и беседам об общих наболевших жизненных вопросах.

К этому времени — не без влияния исторических (художественных) книг — я стал интересоваться историей Тбилиси, ходил по музеям и выставкам, частенько бродил по центральной (исторической) части Тбилиси с познавательной целью, пытался угадать те места, о которых шла речь в книгах. Во время одной из таких прогулок в мае 1961 года я в очередной раз оказался на проспекте Шота Руставели напротив театра его же имени. В эти дни в Тбилиси находился Н. С. Хрущёв с визитом (кстати, из-за его доклада в 1956 году о Сталине в Тбилиси произошли кровопролитные события), и в театре проходило торжественное заседание советского и партийного актива Грузии, где Хрущёв и присутствовал. Все прилегающие к театру улицы были оцеплены, для народа оставили тротуар на противоположной от театра стороне улицы. Люди стояли на тротуаре и чего-то ждали. Остановился и я напротив театральных дверей, и в это время из здания вышел низенький толстый человек с лысой головой, который, держа в руке шляпу, постоял несколько секунд и пошёл в одиночестве по пустому тротуару в сторону от театра. И тут народ взорвался ликованием, все кричали «ура!» и «слава Никите Сергеевичу!» и хлопали в ладоши. Я тоже захлопал в ладоши, не понимая, для чего я это делаю, и только через несколько минут люди опомнились, поняв, что приняли за Хрущёва какого-то мужичка, которого, не исключено, кэгэбэшники преднамеренно выпустили из театра, чтобы отвлечь внимание толпы от кортежа, увозившего Хрущёва от служебного входа театра.

Теперь, вспоминая эти события и зная методы обеспечения безопасности, я уже понимаю, откуда было такое ликование народа. Скорее всего, толпа была организованной, но если это действительно было так, то непонятно, как меня туда пропустили. Наверное, моя молодость и негрузинская внешность не внушали опасений, а размер толпы имел значение.

Совмещать учёбу в вечерней школе с работой было очень трудно. Вроде старался заниматься науками, но времени на учёбу было мало, на работе уставал, а поэтому надлежащих школьных знаний не было. Как я сдал выпускные экзамены за десять лет учёбы, для меня до сих пор загадка, да ещё при этом ухитрился по истории получить пятёрку.

Отсутствие времени на учёбу совершенно не означало, что я не находил времени для отдыха, посещения кинотеатров, концертов, выставок, к которым (выставкам) я в эти годы пристрастился. Благодаря одной из них под названием «Американская пластмасса» я впервые — по выставочным образцам и рассказам гидов — узнал об американском образе жизни и технических достижениях Америки. Конечно, всё было организовано в пропагандистских целях, но оставаться равнодушным, глядя на гоночный автомобиль с пластмассовым цветным кузовом и зная до этого только «победу» и «москвич», было невозможно. Вид предметов быта, орудий труда и многого другого, выполненного из такого материала, ценники (не для продажи, а чтобы показать дешевизну) на каждой вещи, да ещё с расчётами (сколько штук той или иной вещи можно купить на среднюю зарплату у нас и в Америке), нас просто убивали. Это активно использовали американцы, постоянно фотографируя и снимая на киноплёнку ошарашенных выставкой советских людей.

Меня тогда сильно поразила демонстрация какой-то пластмассы, которая одновременно обладала многими физическими свойствами. Один и тот же её образец можно было мять, как глину, переливать из стакана в стакан, можно было вытянуть в тончайшую нить, разбить, как стекло, ударив по нему молотком или уронив на пол, при этом он разлетался осколками.

Возможно, об этом я бы сейчас и не вспомнил, если бы буквально на днях не услышал по ТВ о том, что в какой-то российской лаборатории только что изобрели материал (ту же пластмассу), который одновременно обладает многими взаимоисключающими физическими свойствами. И это более чем через полвека после того, как я уже видел и держал в руках на выставке такую пластмассу. Что тут скажешь?

То, что достаточных знаний не было, подтвердилось сразу же, как только я по направлению военкомата, без всякой подготовки пытался поступить в училище связи (на самом деле ракетное) в городе Орджоникидзе. Там ещё на стадии собеседования я понял, что не пройду (конкурс был большой) в курсанты, добровольно отказался от экзаменов и вернулся в Тбилиси.

Другого ожидать и нельзя было, потому что всё происходило спонтанно: вызвали в военкомат, предложили поступать в училище, так как им поступила разнарядка. А на другой день я уже трясся в автобусе по пути в Орджоникидзе, даже не успев захватить с собой (вернее, в суматохе сборов не вспомнив) школьные учебники, чтобы хоть как-то освежить свои скудные школьные знания и подготовиться к экзаменам.

Сам город Орджоникидзе мне понравился: очень зелёный, с рекой Терек и огромным прудом в центре города с лебедями, которые гонялись за лодками и больно долбили клювами людей в спину.

Всех нас, абитуриентов, поселили в палатках на территории училища без права выхода за ограду. Я оказался в одной палатке с абхазцем из Сухуми (имени не помню), сыном военного комиссара Абхазской Автономной Республики. Он оказался неплохим парнем, хоть и замучил меня рассказами о том, какая у его отца служебная «Волга» чёрного цвета. Мы с ним вместе сбегали по вечерам в город, где он в первую же нашу самоволку с первого взгляда страшно влюбился в девчонку, которую мы случайно встретили в парке и которая оказалась москвичкой, а в Орджоникидзе гостила у бабушки.

Десять дней нашего пребывания в Орджоникидзе были наполнены его любовными страданиями, букетами цветов, которые он дарил этой девочке, совместными катаниями на лодке и посещениями кинотеатров. Кстати, здесь впервые я посмотрел фильм «Пёс Барбос и необычайный кросс». Так случилось, что от смеха я упал под скамейку и обнаружил там в буквальном смысле кучу рассыпанных монет. Видимо, на предыдущем сеансе кто-то, как и я, бился от смеха в истерике и был в таком состоянии, что не контролировал себя. Разумеется, монеты я собрал, сумма была приличная с учётом того, что к этому времени я практически остался без копейки в кармане, одним словом, на обратный путь мне хватило.

После моего добровольного отъезда абхазец остался сдавать экзамены, а поступил ли он в училище, я не знаю. Из Тбилиси в Орджоникидзе я ехал по Военно-Грузинской дороге сначала вдоль Куры, а потом вдоль Арагви, которые, как писал Лермонтов, объединились «как две сестры», далее до слияния Белой и Чёрной Арагви, через Крестовый перевал, по знаменитому Дарьяльскому ущелью параллельно Тереку, где дорога то и дело ныряла в тоннели, мимо замка царицы Тамары и прочих многочисленных достопримечательностей. И так до самого города Орджоникидзе (и обратно тем же путём). Все эти горные красоты многократно воспеты поэтами и писателями.

Помню, где-то в районе села Казбеги местные мальчишки предлагали купить какие-то камешки, которых я не удостоил внимания. И только много лет спустя из какой-то книги узнал, что в этих местах мальчишки продавали проезжающим в качестве сувениров агаты, которые собирали на склонах гор. Но если бы я тогда знал, что камни-самоцветы когда-то станут моим серьёзным увлечением!

Не знаю почему, но в эти предармейские годы у меня появились элементы стеснительности, я даже сам это заметил. Мне стало сложно знакомиться с людьми, а компаний с незнакомыми вообще старался избегать. И стал я бороться с этим «злом» по примеру Ива Монтана. В его автобиографии я вычитал, что он в молодости был очень стеснительным, боялся сцены, а чтобы приучить себя к ней, выходил в центр трамвайного вагона и громко пел на публику. Конечно, в трамвае я не пел, да и в сцене нужды не было, но я нарочно привлекал внимание окружающих, начиная что-либо громко рассказывать друзьям-приятелям.

В те годы моим большим увлечением, помимо велосипеда, была фотография. По городу я бродил обязательно с фотоаппаратом и кучей принадлежностей: бленды, светофильтры, экспонометр, переходные кольца, сменные объективы (для «Зенита») и так далее. Всё это укладывалось в фотосумку. Фотоаппаратов у меня было несколько: от простеньких «Смены» и «Любителя» до миниатюрной «шпионской» «Веги», «ФЭДа», «Зенита» с объективом «Гелиос-44» и старинного громоздкого фотоаппарата «Москва», поражавшего своим дизайном. Имел я и большую фотобиблиотеку. Фотографировал всё подряд, что привлекало моё внимание, печатал всё отснятое, а негативы разрезал на куски по шесть кадров и раскладывал по специальным конвертикам, которые сам делал из бумаги с помощью клея. И этот фотоархив хранился у меня долгие годы, пока я не обнаружил, что большая его часть, к сожалению, пришла в негодность. А поскольку многих необходимых принадлежностей в те времена не было в продаже — их просто не производили у нас, — то некоторые из них я делал сам. Например, отличный фоторепродукционный прибор сделал из фанеры по книжным чертежам. Экспериментируя, научился делать фотографии размером меньше негатива. Благодаря этому увлечению до сих пор у меня сохранилось очень много фотографий, в том числе исторического плана, например открытие в Тбилиси памятника поэтам Акакию Церетели и Илье Чавчавадзе. Кстати, Церетели — автор слов знаменитой грузинской песни «Сулико».

Или другой пример. В 1970 году, в один из жарких летних месяцев в Тбилиси, где я был на студенческих каникулах, запечатлел пешеходный переход через улицу. Этот снимок интересен тем, что в то время в центре Тбилиси переходы обозначали не краской, а линиями, выложенными металлическими кругляшами вроде таблеток размером 10–12 сантиметров. А поскольку в Тбилиси улицы имеют уклон в одну или другую сторону, то асфальт от жары начинал плавиться и течь. И вот по «таблеткам» этот процесс очень наглядно виден: их разносило по дороге на несколько метров друг от друга и от места их первоначальной укладки.

Будучи студентом Саратовского юридического института и участвуя в фотоконкурсе, я получил приз в номинации «Лучшее фото» за фотографию «Золотая осень» (чёрно-белую, кстати).

Учёба в вечерней школе, в отличие от дневной, была насыщена дружбой не только учеников, но и учителей с учениками. По возрасту большинство учителей ненамного отличались от нас. Мы вместе часто ездили на экскурсии, за город, несмотря на национальную «смесь»: русские, армяне, грузины, евреи, греки, осетины и другие. Никто на это не обращал внимания, и даже не приходило в голову, что этот еврей, а тот армянин. Ни на какое национальное противостояние, сравнение, преимущество какой-либо национальности в моём жизненном окружении не было даже намёка. Между собой мы общались на русском языке, притом что армяне, курды, азербайджанцы и представители других национальностей старались селиться компактно, сохраняли свои обычаи, традиции и по большей части трудились в определённых сферах. Например, курды — это дворники и грузчики, армяне — торговцы, азербайджанцы — разнорабочие, грузины трудились в сельском хозяйстве. Конечно, здесь имеется в виду не только и не столько Тбилиси, а Грузия в целом. Кстати, на территории Грузии имелись, да и сейчас существуют, национальные анклавы. Например, армянские Ахалцихский и Ахалкалакский регионы Грузии. Были и азербайджанские поселения, были старинные русские поселения (Степановка, Богдановка и др.) вдоль грузинско-турецкой границы, жители которых являлись потомками русских солдат, охранявших границу от турок в царское время.

Нам, ученикам и учителям, по-настоящему было грустно, когда расставались после выпускного вечера.

Шёл 1961 год, мне было 19 лет, и я ждал призыва в армию, уклониться от которой не только мне, но и моим одногодкам даже в голову не приходило. Служба в армии считалась само собой разумеющимся делом, а отказ от призыва расценивался как трагедия, так как считалось, что человек серьёзно болен. Другого объяснения не было.

Я продолжал дружить с Аликом Баяндуровым, а оба Женьки к этому времени устроились на работу в только что открывшийся электромоторный завод, что отдалило нас друг от друга ещё больше, хотя изредка мы встречались и вместе проводили время.

Воспользовавшись летним отпуском, я предложил Алику съездить в Москву, где ни он, ни я ни разу не были. На следующий же день мы явились на железнодорожный вокзал, договорились с проводником об оплате проезда наличными, но деньги сразу не отдали, а потом он, видимо, забыл об этом, и мы бесплатно за два дня доехали до Москвы. Естественно, никто нас в столице не ждал, и в первую ночь мы тщетно пытались устроиться на ночлег (поселиться в гостинице было тогда нереально): скамейки у вокзала, пустые троллейбусы на отстое, лестницы в подъездах — отовсюду нас гнала милиция. В результате весь следующий день мы мёртвым сном проспали на скамейках в каком-то сквере. Хорошо уже то, что нас при этом не обворовали.

Вечером от отчаяния мы в метро подошли к группе девчонок нашего возраста и попросились к ним на ночлег. И — о чудо! — одна из них, сказав, что её родители уехали, согласилась нас приютить. Вот мы и спасены! Несколько ночей до отъезда провели у неё, причём в режиме неприкосновенности. Квартира оказалась трёхкомнатной, с туалетом и ванной, отдельной кухней. Эти дни были первыми, когда я обитал не в пределах одной комнаты (как в Тбилиси), а целых трёх, да ещё со всеми удобствами. В благодарность мы для хозяйки и её подруг накрыли праздничный стол, а на другой день все вместе побывали на ВДНХ, где угостили их шашлыком. Не обошлось и без грузинского вина. Не знаю, было ли оно на самом деле грузинским и было ли оно вообще вином, но, в отличие от тбилисского сухого, я почувствовал настоящее опьянение от первого же выпитого стакана и до сих пор удивляюсь, как меня не забрали в медвытрезвитель. Этот случай был моим вторым уроком, после которого я в жизни никогда так не пьянел, знал свою меру. Виновником первого случая моего алкогольного отравления, как я уже рассказывал, был сосед по сталинке — Владимир Рогов.

Не обошлось в Москве и без настоящих приключений. Так, в один из дней мы отправились на пляж в Серебряный Бор, где была и лодочная станция. Там какая-то девушка пригласила Алика покататься и буквально затащила его в лодку Вернулись они минут через сорок с каким-то парнем, все в крови, в порезах и синяках. Рассказали, что на одном из островков на них напали хулиганы, пытались отобрать лодку, а парень, который с ними вернулся, случайно увидев это нападение, помог отбиться от этих бандитов. В благодарность Алик накормил его и напоил в пляжном буфете.

Это пребывание в Москве было нашим первым знакомством со столицей, и, конечно, мы многое видели впервые. Поездкой остались довольны, но деньги быстро закончились, их остался минимум, чтобы купить билеты до Тихорецка. Ещё неделю вместе пробыли там, потом Алик уехал, а я ещё дней десять оставался у родственников. Провожая товарища, уже на вокзале я узнал, что у него нет ни копейки денег, даже билет купить не на что. Правда, мы и не собирались его покупать, но проводнику-то надо дать на лапу. Пришлось мне срочно на велосипеде возвращаться домой (к деду) и везти Алику деньги. Благо их немного у меня ещё оставалось.

И скоро-скоро настало время идти в армию.