Глава XIII Польский вопрос. Назначение Штюрмера председателем совета министров

Глава XIII Польский вопрос. Назначение Штюрмера председателем совета министров

Над польской политикой России со времен Венского конгресса тяготело незрело продуманное и неудачно проведенное в жизнь присоединение к империи той части польских земель, которая получила у нас название Царства Польского.

Я не имею возможности входить здесь в рассмотрение причин, побудивших императора Александра I совершить эту роковую ошибку. К тому же я не в состоянии найти этим причинам никакого оправдания. Я могу объяснить себе образ действий императора не иначе, как присущим ему слабо развитым национальным сознанием. Это был, впрочем, коренной недостаток всех людей его времени. В редкие, совершенно исключительные минуты его жизни, как в 1812 году, это сознание у него ярко вспыхивало, но затем вновь угасало, уступая место обычной ему расплывчатой мировой скорби, в которой он искал утешения то у мистиков школы баронессы Крюднер, то у творца военных поселений Аракчеева.

Присоединение Польши к России, не будучи вызвано необходимостью обороны, было, по существу, дело несправедливое, а с русской точки зрения, оно было непростительно. Польский народ, несмотря на печальную историю своего долгого государственного разложения, не стал трупом, над которым его более сильные соседи могли безнаказанно позволять себе всякие опыты. Поэтому усилия отсрочить минуту его национального возрождения путем насильственного внедрения в чужой государственный организм не могут быть оправданы никакими софизмами. Нет основания ссылаться на то, что если бы Александр I не взял себе Польши, то из-за своей слабости она всё равно не могла бы начать жить самостоятельной государственной жизнью, а превратилась бы в такую же бесправную прусскую провинцию, как остальные её части, доставшиеся Пруссии по разделам Польши, тогда как Император Александр сохранил за ней почти неприкосновенным её государственный аппарат и строй национальной жизни. Не трудно было предвидеть, что польский народ, как бы благожелательно к нему ни относилась русская власть, никогда с ней не примирится. Между Россией и Польшей лежало, как зияющая пропасть, три века почти беспрерывной войны, в которой Польша часто играла роль нападавшей стороны и нередко бывала победительницей. Между русскими и поляками было пролито слишком много братской крови, чтобы их примирение могло состояться иначе, как на началах высшей справедливости и полного признания взаимных исторических прав. Меры частичные, половинчатые могли привести только к обострению борьбы и к опасной отсрочке этого примирения. Мне, может быть, возразят, что в момент присоединения Царства Польского такое примирение было недостижимо. Против этого трудно спорить, но это не означает ещё, что Россия должна была совершить насилие над польским народом. Нам во всех отношениях было выгоднее предоставить Пруссии, одной или совместно с Австрией, совершить это недоброе дело. Никто не был вправе ожидать, что Россия возьмёт на себя роль спасительницы польской независимости. Эта задача была ей не по силам да и не вызывалась её интересами. Но налагать на Польшу руку, даже с лучшими намерениями, было поступком несправедливым и неразумным, за который Россия тяжело поплатилась.

Если это представляется неоспоримым с точки зрения политической нравственности, с которой государства недостаточно считаются и в наши дни, то с точки зрения русского национального интереса присоединение Польши, как я уже сказал, должно быть рассматриваемо не только как ошибка, но и грех против России.

Третий раздел Польши завершил исторический процесс собирания русских земель, начатый ещё московскими Великими князьями и законченный императрицей Екатериной II после многовекового перерыва. Что бы ни говорили по этому поводу польские патриоты и ни повторяли за ними малознакомые с русской историей западноевропейские политики и публицисты, Россия не приобрела в эпоху польских разделов ни одной пяди польской земли. Она удовольствовалась тем, что вернула себе исконные русские земли, отвоеванные у неё Литвой и вместе с ней поглощенные польской короной и частично, в незначительной степени, заселенные польскими выходцами.

Для обоснования своих притязаний на Западную Русь поляки изобрели и пустили в ход теорию особой западной и южнорусской национальностей, не имеющих будто бы ничего общего с великороссами. При этом они не считаются с фактом, что Великое Княжество Владимирское и Московское, иначе говоря Великороссия, были основаны киевскими Великими князьями и заселены русскими выходцами с берегов Днепра, Припяти и Березины, т. е. тем самым народом, который они называют украинцами и белыми русинами, отбрасывая названия мало — и белорусов как слишком ясно указывающие на общность племенного происхождения трёх ветвей русского народа. Несмотря на все старания Галицких поляков и малорусских сепаратистов изобрести для украинского населения новый язык, возможно далекий от русской речи, сочиненная ими новая «мовь», засоренная массой польских и немецких слов, с трудом проникает в народный быт, как нечто ему непонятное и чуждое. Старый народный говор, на котором Шевченко написал своего «Кобзаря», остаётся господствующим и по сей день даже и в тех небольших частях Юго-Западной Руси, которые полякам удалось окатоличить в XVII и в XVIII столетиях. Это окатоличенное и в верхних слоях ополяченное население послужило восстановленной Польше поводом предъявить свои права на прилегающие к бывшему Царству Польскому части Западной России. Польские притязания этим не ограничились, и в настоящее время под властью Польши оказалось более пяти миллионов русского населения, отданного ей большевиками по Рижскому миру. Подавляющее большинство этого населения исповедует православную веру своих предков.

Горькая судьба этих русских людей, подвергающихся тяжким религиозным притеснениям и живущих в состоянии бесправия, известна всем, кто сколько-нибудь знаком с современным положением Польши, и неоднократно обращала на себя внимание европейской печати. На наших глазах повторяется старая польская попытка окатоличения и ополячения Белой и Малой Руси, неудавшаяся в XVII веке и бывшая одной из причин крушения Польского государства. Подобная политика, как и в те отдаленные времена, может снова привести к одним раздорам и смуте. Едва ли можно ожидать успеха в XX веке от попыток, оказавшихся, по существу, ложными и невыполнимыми в XVII.

Приобретения России по трем разделам Польши вернули ей древнее историческое наследие и объединили её этнографически, дав ей вместе с тем и прекрасную границу, основанную на принципе разграничения народностей [26]. Злополучное присоединение Царства Польского сразу нарушило это равновесие, и Россия вместо прежней естественной получила уродливую границу, которая глубоко врезалась в германские земли и защита которой представляла непреодолимые трудности. Непримиримо враждебная России Польша внедрялась в её состав и значительно ослабляла её политически, сыграв роль нароста или грыжи в нормальном до этого времени организме Русского государства. Последствия необдуманного акта Александра I немедленно дали себя почувствовать. После Венского конгресса началось для России тревожное столетие, полное непрекращавшихся между ней и поляками недоразумений, споров, взаимных обвинений и острой вражды, принявшей вскоре форму вооруженных восстаний, которая отличалась с обеих сторон одинаковым ожесточением и едва не втянула Россию в международные осложнения. После подавления последнего из этих дорого нам стоивших восстаний наступила пора затишья, которого я был свидетелем в течение без малого четверти века. Будучи разумно использовано, это время могло бы дать благоприятные результаты для улучшения взаимных отношений русского и польского народов.

В начале моих воспоминаний я говорил о предрассудках и промахах русской бюрократии в её отношениях к нашим польским согражданам. За их ненормальность поляки не всегда являлись ответственными. Со времени моей службы в русской миссии при Ватикане я поставил себе правилом смягчать по мере возможности постоянно повторявшиеся трения, особенно на религиозной почве, между русской администрацией и польским населением. Мои усилия в этом направлении доводили меня иногда до неприятных столкновений с министерством внутренних дел, где в отношении поляков царствовало неискоренимое недоверие, с которым мне было трудно бороться. Я ожидал от моего назначения министром иностранных дел возможности с большим успехом отстаивать и проводить мои взгляды в вопросах нашей польской политики. Однако я должен был вскоре убедиться, насколько трудно бюрократическому государству порвать с укоренившимися долгой практикой мнениями и привычками. Это замечание должно, впрочем, быть отнесено и к странам более современного типа, чем была Россия с её сильно централизованным правительственным аппаратом. Бюрократия, без которой невозможно обойтись, существует везде в том или ином виде и везде отстаивает старые порядки и противится нововведениям. Это замечание — результат моей долголетней заграничной жизни, и в этом отношении великая война, перевернувшая Европу политически и социально вверх дном, принесла за собой мало изменений, и рутина ещё сильна до сегодняшнего дня. У нас она была почти всемогуща. Многие из моих товарищей по совету министров, даже те из них, которые обладали опытом и серьезными знаниями в делах управления, были яркими образцами администраторов, трудно проницаемых для новых веяний. Мне не удалось расположить их в пользу установления более доверчивых отношений к полякам несмотря на то, что общественное мнение у нас постепенно отходило от старых предрассудков и тяжелых воспоминаний печальной поры польских мятежей и открытой борьбы с русской правительственной властью.

В совете было, кроме меня, не более двух-трех министров, которые понимали, что польский вопрос настоятельно требовал разрешения в смысле дарования полякам самоуправления для удовлетворения их национальных запросов. О восстановлении польской независимости, до великой войны, очевидно, не могло быть и речи. Такое радикальное разрешение польского вопроса было, на мой взгляд, крайне заманчиво и сняло бы с плеч России тяжёлую обузу, но оно было невыполнимо, потому что послужило бы опасным прецедентом для Финляндии, имеющей первостепенное значение с точки зрения обороны столицы и всей Северной России. Помимо этого отказ России от Царства Польского привел бы нас, весьма вероятно, к войне с Германией, владевшей значительной частью коренного польского населения, в отношении которого она не допускала никакого компромисса. Восстановление Польши было неразрывно связано с поражением Германии, которого в ту пору никто не предвидел. Приходится признать, что наша польская политика обусловливалась не одними воспоминаниями о былом соперничестве между Россией и Польшей, оставившем глубокий след на их взаимных отношениях, ни даже горьким опытом польских мятежей, а в значительной мере берлинскими влияниями, которые проявлялись под видом бескорыстных родственных советов и предостережений каждый раз, как германское правительство обнаруживало в Петербурге малейший уклон в сторону примирения с Польшей. Эти «дружеские» воздействия не оставались без результата, и созданная ими у нас психология по наследству от графа Нессельроде, государственного канцлера двух первых царствований прошлого столетия, перешла, хотя и в несколько ослабленном виде, к императору Александру И.

Следы немецкого влияния на русскую политику в Польше ещё ощутительны до сих пор, и нессельродовская теория об «антипольской политике» России находит не только оправдание, но и сочувствие у некоторых современных писателей. Эта теория не только неверна по существу, но она принесла большой вред русским интересам. Со времени присоединения Царства Польского она становилась к тому же вполне нелогичной. Почему должна была Россия управлять польским народом на началах «антипольской политики», и может ли политика, направленная против интересов управляемых, принести добрые плоды? Она была на руку не России, а германцам, непримиримым врагам Польши, и делала нужное в интересах русского и польского народов сближение недостижимым.

Россия имела основание вести подобную политику только в тех областях империи, где, как в северо — и юго-западном краях, польская националистическая пропаганда действовала во вред русским национальным интересам. Россия не могла допускать этой пропаганды в областях, где польский элемент был представлен малочисленной группой населения и носил определенно классовый характер и где эта пропаганда угрожала национальному единству. Было бы безрассудно и преступно подвергать Белоруссию и Украину, более древние русские земли, чем их колония — Восточная Русь или Великороссия, риску ополячения, к которому в течение двух столетий неослабно стремилась Польша, хотя, к счастью, без особого успеха. В управлении Западной Русью и заодно с ней Литвой, более сильно, но далеко не окончательно ополяченной, «антипольская политика» была законна и целесообразна так же, как в отношении к Царству Польскому она была ошибочна и вредна. Поэтому если политика Екатерины могла быть только антипольской, то политика её преемников, начиная с Александра I и до наших дней, должна была бы проводить строгую грань между законными желаниями польского народа в его родном краю и честолюбивыми замыслами польских шовинистов в обломках Литовско-Русского государства.

К несчастью для России, такое справедливое разграничение никогда не было проведено, и Польша, и Западная Россия управлялись по одному, довольно упрощенному образцу. Большинство русских администраторов, явлющихся преимущественно военными людьми, смотрело на свои обязанности со специальной точки зрения — обороны нашей западной границы. Одни из них были поглощены неразрешимой задачей защиты нашей уродливой границы, подверженной с трёх сторон ударам наших немецких соседей, другие же не могли отделаться от унаследованных и воспринятых без критики взглядов на русско-польские отношения, в которые они поэтому не умели вносить ничего нового и живого. Я уже говорил, как относилась к этим вопросам наша центральная власть. Мой голос был гласом вопиющего в пустыне. Хорошей иллюстрацией положения человека, видящего опасность среди людей, её не подозревающих, может служить история одного заседания совета министров в июле 1915 года. На этом заседании рассматривалось заявление, которое должен был сделать председатель совета министров при открытии Государственной Думы и в котором он именем Государя намеревался заявить, что Его Величество повелел совету разработать законопроект о предоставлении Польше по окончании войны права свободного строения своей национальной, культурной и хозяйственной жизни на началах автономии. Я протестовал против подобного заявления, доказывая, что для него уже давно прошла пора и что вопрос о польской автономии требовал немедленного разрешения путем Высочайшего манифеста, не дожидаясь открытия заседаний Государственной Думы. Я знал, что поляки нетерпеливо ожидали такого манифеста и что появление его произведет на них должное впечатление, тем более что они обвиняли нашу политику в колебаниях и неуверенности. Я был убежден, что они изверились в надежде, порожденной воззванием Великого Князя Николая Николаевича, обращенным к ним в начале войны, и что только голос Государя мог поддержать их угасавшие надежды и помешать им возложить свои упования на немцев, готовых на многое, чтобы подкупить их. Я тем более настаивал на таком образе действий, что несчастная Польша, защемленная в тисках врагов, должна была сделаться в ближайшем будущем их жертвой.

Я был уверен, что требуя от правительства, чтобы оно произнесло в эти критические дни для России и ещё более для Польши слово ободрения польскому народу, я служил не только его интересам, но и нашим собственным. Предложение моё встретило, однако, живой отпор под разными предлогами, которых здесь не стоит приводить, но которые, на мой взгляд, были лишены серьезного основания. В совете министров не нашлось ни одного голоса за моё предложение. Оправдали меня — и весьма скоро — дальнейшие события, когда было слишком поздно предпринять что-либо и моим противникам оставалось только сознаться в своих ошибках, что, впрочем, не было в их обычаях.

Польша была предметом частых разговоров между Государем и мной. Оставаясь всегда на почве национальных интересов России, я старался убедить Его Величество в возможности, не уклоняясь в сторону сентиментальности, совместить интересы России с желаниями большей части её польских подданных, справедливо оберегая как те, так и другие. Угодить всем было, разумеется, трудно, да в этом не было и нужды, но удовлетворить законные требования большинства было возможно, тем более что в эту пору поляки не требовали ещё национальной независимости, надежды на которую у них родились только, когда они убедились, что победа склонялась в сторону держав Согласия, и когда русская государственная власть дрогнула под напором большевизма.

Государь относился внимательно и сочувственно к моим докладам по польскому вопросу. Восстание 1830 года и подвиги Паскевича отошли для людей его поколения в историческую даль. Кровавый мятеж 1863 года был потушен за несколько лет до его рождения. Он был поэтому свободен от тяжелых воспоминаний своих предшественников, которым никогда не удалось сбросить с себя их бремя. Мягкий и доброжелательный по природе, он был рад идти навстречу всем желаниям, казавшимися ему справедливыми. В этом отношении Польша не составляла исключения. Если тем не менее его сочувственное отношение к полякам не имело решающего значения, то это было потому, что Россия никогда не имела менее самодержавного Государя, чем Николай II. И здесь, как почти во всех случаях его жизни, его намерения были благи, но воля его была не самодержавна. Советники его, на обязанности которых лежало направление русской политики в Польше, не могли быть ему полезными помощниками, а только тормозом и помехой. Государей и правителей судят по их делам. Но между ними встречаются и такие, как император Николай II, Людовик и другие, к которым было бы несправедливо приложить эту оценку и которых следует судить по их намерениям. Эти государи бывают, обыкновенно, искупительными жертвами собственной слабости и грехов своего века, и история не выносит им сурового приговора.

Таким образом, внутренние и внешние события продолжали развиваться как бы независимо от воли руководителей русской политики и не на пользу России. Положение вещей на театре войны было нам не благоприятно, но далеко не безнадежно, и несмотря на печальное состояние нашего вооружения продвижение немцев было задержано. Оставалось только выждать прибыли получаемого нами от союзников военного снабжения, чтобы деятельность русской армии снова оживилась и для неё наступила возможность перейти к активным действиям после томительного периода обороны и отступления. Наше положение осложнялось в сильной степени тем, что военное снабжение подвозилось нам только через далекий Владивосток или Архангельск с его замерзающим портом и перегруженной железной дорогой. Постройка Мурманской ветви велась лихорадочно и была благополучно закончена в 1916 году, чем наше положение было в известной мере облегчено, хотя эта дорога, оконченная только вчерне, требовала постоянных доработок, чтобы прийти в состояние полной пригодности. Всё это было сложно и трудно, но должно было наладиться, и к весне 1917 года и было удовлетворительно налажено.

Когда при мне раздавались опасения насчёт нашего военного положения, я не только не разделял их, но, сравнивая это положение с внутренним, отдавал ему в душе предпочтение. Удаление нежелательных министров, на которое я возлагал большие надежды, не внесло улучшения во внутреннее положение государства. Заместитель Горемыкина Штюрмер, человек, оставивший по себе дурную память на всех административных постах, которые он занимал, был поставлен во главе правительства под давлением распутинской клики, с которой он состоял в самых близких отношениях. В его служебном преуспеянии распутинцы заинтересовали императрицу, которая не переставала ему покровительствовать до самой минуты его падения, последовавшего около двух лет спустя. Лично она мало его знала, но этого и не требовалось. Он не скупился на проявление своих верноподданнических чувств, и люди, в правоту которых она верила со всею страстностью своей больной души, убеждали её, что Штюрмер именно тот человек, который нужен России в данную минуту. То же повторилось впоследствии с полупомешанным Протопоповым, избранником тех же сил. Качества людей сами по себе в глазах императрицы имели мало значения. Надо было, чтобы на них лежала печать избрания «верного друга и молитвенника» царской семьи, чтобы сразу внушить ей безграничное доверие к ним и такое же чувство враждебности к их противникам.

Назначение Штюрмера председателем совета министров было дурно принято общественным мнением и Государственной Думой. Его австрийская фамилия не располагала в его пользу людей, которые кроме неё ничего другого о нём не знали. Таких было сравнительно мало, и это были жители отдаленных мест. Все остальные его противники относились к нему отрицательно по более серьезным причинам, ставя ему в укор разные неблаговидные поступки времен его административной деятельности. Крайний консерватизм выставляемых им напоказ убеждений возбуждал во многих чувство подозрительности и не увеличивал числа его друзей, которых у него было очень мало. Только в Государственном Совете среди крайних правых его членов было несколько человек, державшихся одинаковых с ним взглядов и убеждений, на поддержку которых он мог рассчитывать. Он, впрочем, мало нуждался в друзьях. За него стоял горой кружок распутинцев, который ютился в старинном домике А. А. Вырубовой, вблизи Александровского дворца в Царском Селе, и покровительницей его была императрица.

Штюрмер на первых порах совмещал должность председателя совета министров с обязанностями министра внутренних дел. Это, однако, продолжалось недолго, всего лишь несколько месяцев. Да и в это короткое время он возложил управление делами министерства на своего товарища гр. A. A. Бобринского, одного из своих близких друзей по Государственному Совету, который и докладывал вопросы, касавшиеся внутренних дел, без всякого участия самого министра. У лиц, присутствовавших при этих докладах, создавалось впечатление, что как докладчик, так и сам министр были одинаково чужды их предмету.

Министерство внутренних дел не удовлетворяло честолюбия Штюрмера. Оно представлялось ему слишком ответственным, с одной стороны, и слишком скромным, малозаметным и, в общем, неблагодарным, с другой. Поэтому он сосредоточил свои желания на министерстве иностранных дел, которое, как ему казалось, должно было дать большее удовлетворение его тщеславию. Он не задумывался над трудностями, которые ожидали его в совершенно неизвестной ему области государственного управления, намереваясь возложить всю тяжесть работы на своих будущих сотрудников и предоставляя себе пожинать одни лавры. В сравнительно короткий срок ему удалось осуществить свои планы. Мне ещё придётся вернуться к истории моей отставки. Дипломатическая карьера Штюрмера была менее продолжительна, чем он ожидал. Я не буду входить в разбор его деятельности у Певческого моста [27]. Она была анекдотического характера и оценена по достоинству иностранными представителями в Петрограде.