9. Артисты из «Каверны»

9. Артисты из «Каверны»

В июле 1961 года по возвращении на сцену и в адскую жару «Каверны» нам пришлось потеть еще больше в наших кожаных штанах. «Ливерпульская перхоть» скапливалась в гигантские капли на потолке, а фаны, которых становилось все больше и больше, падали в обморок лапками кверху, как мухи, в удушливой летней атмосфере. Поскольку мы стали звездами звукозаписи (нам нравилось считать себя таковыми), и поскольку я временно принял на себя функции менеджера, я делал то, к чему обязывало меня наше высокое звание: повышал плату за выступления. Когда мы оставили «Каверну», то получали 5–6 фунтов. Такие суммы ушли для нас в прошлое, и теперь мы имели право рассчитывать на 20 фунтов за концерт. Конечно, промоутеры протестовали и угрожали не заключать с нами контрактов по такому повышенному тарифу, но больше не могло быть и речи о том, чтобы мы играли задаром.

Мо первая увеличила сумму. Кончились касбовские концерты по сниженным ценам. У Мо было деловое чутье, и она прекрасно поняла, что может не рассчитывать ни на какое родственное предпочтение. Она повысила плату почти на 200 % по сравнению с нашим дебютом: тогда она платила нам 5 фунтов, теперь положила 18.

«Каверна» последовала ее примеру и три концерта в неделю в послеобеденное время приносили нам 30 фунтов вдобавок к другим ангажементам: мы зарабатывали всего уже больше 100 фунтов в неделю. Но это благодаря тому, что мы играли без передышки по шесть-семь вечеров в неделю. «Деньги — на бочку!» был наш девиз. Когда недовольные устроители концертов видели привлеченное нами количество посетителей, никаких колебаний больше не возникало, и нам платили запрошенную сумму. Я принял на себя обязанность утрясения финансовых проблем, и никто из БИТЛЗ никогда не замечал за мной, чтобы я не в меру заносился или старался как-то переделать группу. Этот аспект дела вообще никогда не обсуждался, и я отдувался один.

По приезде из Гамбурга мы изменили на один вечер название нашей группы и превратились в «Битмейкерс» во время потрясающего концерта, в котором мы участвовали вместе с «Джерри энд Пейсмейкерс». Этот концерт в мэрии Литерленда нам устроил Брайан Келли. К ставшим уже традицией буффонаде и фарсу добавился причудливый обмен музыкальными инструментами и веселые соло, исполненные на расческе с папиросной бумагой. Леннон был на ф-но, и целых два барабанщика: Фредди Марсден (брат Джерри) и я сам.

С легкой руки Астрид, Джон и Пол вернулись из Гамбурга с новым приобретением в багаже: с фотоаппаратами. Они хотели попытаться в Ливерпуле воспроизвести пасмурные этюды, на которых специализировалась Астрид. Но результат, естественно, не оправдал ожиданий. В «Каверне» они выдавали себя за фотографов-любителей, преследуя скорее эротические цели.

Джон первым сделал фото такого рода. Выбрав одну из фанаток во время дневного концерта, он начала ее уговаривать попозировать ему для нескольких фотографий. Вскоре он уже потчевал нас интимными подробностями.

— Я сделал ее портрет в одних трусах, — хохотал он, — мне все никак не удавалось заставить ее снять лифчик, но в конце концов — хоп! — и готово!

Когда Пол это услышал, его тоже обуяла жажда фотоприключений. После каждого нашего выступления в «Каверне», вооружившись своими аппаратами, они оба пускались на поиски малюток, которые согласились бы сняться. Ни у того, ни у другого не было ни опыта, ни оборудования, чтобы самим печатать снимки, поэтому они доверяли их лабораториям, в которых частенько затемняли самые смачные позы и возвращали только вполне респектабельные фотографии.

Но и на тех, что избегали цензуры, были девочки, девочки и снова девочки… верхом на стуле, показывающие голую ногу или обе, или делающие ласточку, или наполовину раздетые. Одна девушка, по имени Пат, настолько увлеклась, что позировала, совсем как манекенщица, приняв все это всерьез. В отличие от Джона с Полом.

Ни Джордж, ни я не были приверженцами такого времяпрепровождения, хоть и обладали недюжинным сексуальным аппетитом, однако в тесном кругу шумно восхищались их экспериментами. Джон всегда бессовестно хвастался тем, что он «величайший потаскун пред лицом Всевышнего» и был в восторге от иных своих опытов.

— Парни, что за сеанс, это же просто здорово! — говорил он нам. — Я на нем успел побаловаться с двумя девицами, но чтоб ни слова Син!

Случалось, Синтия приходила на Мэтью Стрит во время нашего вечернего концерта в сопровождении одной из тех девиц, с которой Джон забавлялся не далее как в тот же день. Когда девица начинала бросать ему многозначительные взгляды, таинственно улыбаясь, он принимал такой безразличный вид, словно первый раз в жизни ее видел. Или же, если она оказывалась достаточно близко от него, он равнодушно здоровался с ней, боясь, как бы Синтия ничего не проведала.

Не стесняясь подробностей, он нам с жаром описывал свои фотографические сеансы:

— Сначала она просто уселась на табурет. Потом я ее заставил немного приоткрыть ноги, потом еще немного, потом еще. Потом она сняла свитер. Просто сдохнуть можно! Вот это день.

— Но ведь ты же только фотографировал! — издевались мы с Джорджем с невинным видом.

Если лаборатория возвращала ему всего несколько снимков, он без всякого колебания требовал:

— Где остальная часть пленки?

— Сэр, — отвечали ему, — мы не печатаем порнографических фотографий!

— А негативы? — начинал беспокоиться Джон.

— Мы их конфисковали.

— Чертовы лицемеры! — бросал он на прощанье.

Он был уверен, что специалисты фотолаборатории все поголовно — извращенцы, которые теперь, изъяв его бессмертные произведения искусства, онанируют, любуясь на них, где-нибудь на задворках своей лавочки.

— А мне они что вернули? — сокрушался Джон, — какую-то поганую пачку натюрмортов!

Мы с Джорджем продолжали его дразнить:

— Но мы хотим взглянуть на другие снимки, а не на эти.

— Я тоже, будь я проклят! — цедил он сквозь зубы.

Девиц, позировавших будущему Дэвиду Гамильтону, мы тоже не щадили.

— Ну как, вы получили портреты? — спрашивали мы у них, подмигивая.

— Откуда вы знаете?

— Да мы видели пару-другую. Слушай, а ты всегда носишь эти потрясающие черные штанишки?

Все это было совершенно безобидно, ведь девушки прекрасно знали, что «художественные этюды» ни для кого не составляли тайны. Все эти фотопроделки происходили обычно дома у девушек. И я сильно сомневаюсь в том, что ни папа Пола, ни Джонова тетя Мими никогда не давали разрешения снимать у них.

Теперь Леннон обрушивал на публику мощные дозы своего экстравагантного юмора и на концертах, и в печати. Однажды в «Каверне» он так объявил следующую песню нашего репертуара:

— А вот еще один номер Чака Берри, — сказал он, — белого певца родом из Ливерпуля, с кривыми ногами и без гроша за душой!

Некоторые непосвященные зрители с понимающим видом начали покачивать головой, приняв за чистую монету пародию Леннона на великого черного идола, тогда как мы складывались пополам от смеха, потешаясь над их легковерием.

Несколько раз уборщицы клуба тоже заказывали песни.

— Следующая песня — для Эгги, — говорил Джон, — застрявшей ногой в своем ведре!

Он прямо-таки ненавидел объявлять песни обычным образом. Он жонглировал именами артистов, переставлял и изменял их, например, «Чак Винсент» или «Джин Берри», — такого рода имена он всегда произносил с совершенно серьезным видом, однако он редко повторял дважды одну и ту же шутку.

Однажды он объявил, что Боб Вулер — его отец, которого он не видел пятнадцать лет. Кое-кто из завсегдатаев поверили ему на слово, и Вулер, надо отдать ему должное, поддерживал некоторое время игру и, если его расспрашивали по этому поводу, он отвечал, что, мол, так оно и есть. Мало кто знал о том, что Джон действительно не видел своего отца, профессионального моряка Фредди Леннона, около пятнадцати лет. Фредди объявился только после того, как Джон снискал славу, о которой так долго мечтал. Вулер стал жертвой множества розыгрышей со стороны БИТЛЗ. Обыкновенно он тщательно отбирал пластинки для объявления и комментирования, как и полагалось диск-жокею «Каверны», складывая их в стопку в определенном порядке, чтобы потом, разглагольствуя, он мог ставить их, не читая этикеток. Как только он поворачивался к нам спиной, кто-нибудь из нас непременно подменял или перемешивал все его диски. Он это принимал как должное, но старался взять реванш. Обычно он объявлял нас с превеликой помпой, ставя при этом запись фанфар, но иногда мы превращались в «фантастических БИТЛЗ», произнесенных с интонациями Руби Мюррей,[17] поющей «Softly Softly», или еще с какими-нибудь издевательски-сахарными словечками, весьма далекими и от рока, и от торжественных фанфар.

В свободное время Леннон непрерывно строчил на клочках бумаги или на обертках странные историйки, составленные из перемешанных обрывков фраз, или рисовал своих кошмарных персонажей с длиннющим носом или животом, расплывшимся от одного конца бумаги до другого. В июле 1961 года его старый приятель Билл Харри, выпускавший поп-газету «Мерси Бит», опубликовал в одном из первых номеров статью, озаглавленную «Краткое изложение истории сомнительного происхождения БИТЛЗ. Перевод с Джона Леннона». Билл никогда не требовал подобной контрибуции, которую он получил, как водится, на обрывке бумаги. В шестом номере от 20 июля 1961 года можно прочесть что-то вроде отчета, написанного в непринужденной и игривой манере нонсенса, о моем вступлении в группу и о катастрофе, которой окончилась наша первая поездка в Гамбург.

Джон писал:

«… Человек с отрезанной бородой спросил: „Хотите поехать в Германию (в Гамбург) и играть там крутой рок для крестьян за деньги?“ Мы ответили, что за деньги мы готовы играть крутое что угодно! Но перед отъездом нам нужно было вырастить барабанщика. Мы вырастили одного в Вест Дерби, в клубе под названием „Некая Касба“, и имя этого несчастья было Пит Бест. Мы его вызвали по телефону: „Алло, Пит, марш в Германию!“ „Есть!“ Ту-ту-у! Через несколько месяцев Питер и Пол (который звался МакАртри, сын Джима МакАртри, своего отца) подожгли „Кино“ (кинотеатр), и немецкая полиция сказала: „Поганые БИТЛЗ, убирайтесь к себе и поджигайте свои английские кинотеатры!“ Ту-ту-у! В результате — полгруппы…»

По дороге на концерт Леннон погружался в свои мечты и фантазии, исписывая и изрисовывая листки бумаги.

Помню, как однажды вечером он вздумал исследовать океанские глубины, и в его голове проносились видения самых безумных морских существ, вроде рыбы-кошки с восемью хвостами наподобие спрута, не говоря уж о «кроватках» (подразумевались креветки), или о крокетных битах, плавающих брассом. В скором времени некоторые из этих видений вместе с другими рисунками были опубликованы в книге, ставшей одним из британских бестселлеров.

На сцене он частенько досаждал Полу тем, что устраивал фарс, пока тот пел свою любимую старую классическую балладу «Over The Rainbow» (превратившуюся позднее в «Till There Was You»).

Пол, хлопая ресницами своих огромных карих глаз, кокетничал с девицами из зала и объявлял, что его просто одолевают просьбами исполнить «Over The Rainbow». При этом Джон падал на пианино в припадке смеха:

— О боже мой! Сейчас он устроит нам Джуди Гарланд! — комментировал он, тогда как фанатки Пола, перешептываясь, подталкивали друг друга локтями и в предвкушении испускали продолжительные ахи и охи.

Пока Пол от души исполнял любимую песню, Джон играл серьезно в течение минуты, а затем вдруг принимался корчить трагикомические гримасы или изображать своего гнусного горбуна, опершись о пианино и втянув голову в плечи с перекошенными чертами лица. Взгляды фанов начинали перебегать от Пола к Джону, и в публике слышался смех, вызванный его ужимками. Пол впадал в бешенство и иногда еле сдерживался, чтобы не остановиться прямо посреди баллады. Затем они уже вместе с Джоном принимались валять дурака.

Еще один вид саботажа заключался в том, что, пока Пол ворковал, Джон извлекал из своей гитары каскад скрипучих звуков, нарушавших мелодию. Это тоже не слишком-то нравилось Полу, а Джон с невинным видом отводил взгляд и принимался рассматривать сцену.

Мы стали уже настолько популярны, что у нас появился свой фан-клуб, возникший совершенно спонтанно, и организованный, естественно, без всякого знания дела, несколькими девочками из «Каверны» в знак любви и привязанности. Как бы там ни было, он стал нашим первым фан-клубом, и мы были очень признательны, когда групиз собрали 5 фунтов на торжественное открытие клуба, состоявшегося в зале второго этажа театра Дэвида Льюиса, красивого старинного здания, расположенного рядом с Ливерпульским англиканским собором и знававшего когда-то лучшие времена. Мы согласились играть бесплатно, что было чувствительно для нашего бумажника, но, по большому счету, игра стоила свеч, ведь все это устраивалось ради нас.

К несчастью, вечер прошел не блестяще. Мы надеялись увидеть много народу, однако пришли всего шестьдесят человек. Мы не взяли с собой всей аппаратуры, а усилители наши вырубились. Весь вечер мы просидели на краю сцены, болтая с подружками под бдительным взором папаши Пола.

Нас попросили исполнить несколько любимых вещей из репертуара БИТЛЗ, которые мы и спели без микрофона. Меня лично попросили спеть «Matchbox» и «Peppermint Twist» — две песни, в которых я солировал в «Каверне», и вещь Элвиса Пресли «A Rose Grows Wild In The Country», из которой я не помнил почти ни слова; я затыкал дыры, имитируя Пресли: дергался, как марионетка и нагибался к фанам, чтобы пожать им руку. Папа Пола был в восторге:

— Ты взломал лед, а то атмосфера была, как на кладбище.

Пол тоже исполнил лучшие свои баллады, но в общем и целом это был скучный вечер, совершенно неудавшийся из-за отсутствия организации. Еще до того как я покинул группу все-таки был создан официальный фан-клуб, и его «собрания» происходили в «Каверне». Они имели такой успех, что толпа желавших на них присутствовать громоздилась чуть ли не до потолка.

Наша гастрольная деятельность стала настолько кипучей, что возникла необходимость в постоянном шофере или дорожном менеджере, — в ком-нибудь, кто отвечал бы за транспорт, доставлял бы нас вовремя на концерты, грузил и выгружал сопутствующую аппаратуру и помогал бы ее устанавливать на сцене. Вообще, нужно было проследить за тысячей мелочей, а Фрэнк Гарнер, касбовский вышибала, служивший у нас временно шофером, не мог разорваться между двумя работами, особенно во время уик-эндов.

Нейл Эспинол помог мне решить эту проблему. Он был одним из основателей «Касбы», а Джорджа с Полом знал еще по школе. Он стал моим другом и другом моей семьи; у него была собственная комната в нашем доме. Он учился на бухгалтера и каждый день строчил задания для своих заочных курсов, словно канцелярский служащий. Он был интеллигентным мальчиком со вкусами педанта. Между собой БИТЛЗ звали его Нел.

Когда стало очевидным, что Фрэнк Гарнер больше не собирается с нами возиться, я спросил у Нейла:

— Почему бы тебе не купить какую-нибудь колымагу, чтобы таскать нас по дорогам? Тебе ничего не будет стоить погасить кредит.

Он выложил 15 фунтов за серо-буро-малиновый драндулет, весь помятый, но ездивший нормально — это главное. Нейл с энтузиазмом ринулся в мир шоу-бизнеса, став нашим первым дорожным администратором. Эта работа была для него чем-то вроде забавы, ведь он жил у меня, а вся экипировка БИТЛЗ, за исключением гитар, хранилась тут же.

И, само собой, моя барабанная установка — тоже. Она приняла новый вид. После того как жизнь вошла в обычную колею по возвращении из «Топ Тена», я решил, что пришло наконец время появиться названию группы во всем своем ослепительном блеске на большом барабане. Ну и работенка, должен я вам сказать, и я сам ее себе уготовил! Большой барабан у меня был 66 сантиметров в диаметре, тогда как обычно диаметр таких барабанов не превышал 61 сантиметра. Я покрыл внешнюю сторону лаком огненно-оранжево-красного цвета, напоминающего заходящее солнце. Теперь она была видна за 500 километров! На этом кричащем фоне выделяющейся белой краской я написал «BEATLES». От такой красоты, должно быть, просто с души воротило, но никто из нас так не думал в то время.

С приходом Брайана Эпстайна Нейловская развалюха, на которой БИТЛЗ бодро колесили по округе, была заменена новеньким блестящим автомобилем. Нейл оставался дорожным менеджером до тех пор, пока на пике успеха группы не была создана корпорация «Эппл», где он занял одно из ведущих мест. Это было началом длинного пути для Нейла Эспинола.[18]

В сентябре 1961 года Джон получил денежный перевод от своей тетки из Экосса и почувствовав тяжесть в кармане, смылся, не сказав «до свидания», вместе с Полом, убив нас с Джорджем наповал. Решив все растранжирить, они отправились на недельку в Париж, приравняв нас с Джорджем к нулю. Было довольно странно, что они нас даже не предупредили, впрочем, это было просто беспечностью, и по прошествии недели все вернулось в привычное русло.

Одной из причин, привлекших Джона в Париж была та, что там в то время находился один из старых гамбургских приятелей «экзи», некто Юрген Фольмер. Джон узнал об этом благодаря Стью, регулярно обменивавшемуся с Юргеном длинными письмами. Среди прочего в этих письмах обсуждались вопросы причесок. Юрген был ярым приверженцем челки и склонял двоих битлов последовать его примеру и присоединиться к почитателям новой моды зачесывания волос на лоб. Этот стиль распространился вслед за БИТЛЗ среди молодых людей всего мира и получил название «лохматый гриб». Но, опять-таки, никто меня не просил вступать в ряды «грибов».

Результатом каникул во Франции явилась еще одна новая мода. По дороге домой Джон с Полом сделали остановку в Лондоне. Шляясь по Чаринг Кросс Роуд, они заприметили витрины обувного магазина «У Анелло и Дэвид», специализировавшегося на обуви для танцев и театра. Джон положил глаз на пару черных сапог, высотой до середины икры со скошенным каблуком и хлястиком сзади.

— Я просто влюбился в них, — говорил он, — и мне немедленно захотелось купить одну пару. Полу — тоже, и мы вернулись в Мерсисайд этакими фанфаронами.

Мы с Джорджем заказали такие же в том же магазине, и они стали нашей гордостью вкупе с черной кожаной одеждой. Я потратил многие часы, наводя на них блеск. И, конечно же, все ливерпульские группы немедленно влезли в такие же сапоги! Вот так вот и родилась новая мода. Вскоре после возвращения из Парижа Джона и Пола, наш маг и волшебник в лице Брайана Эпстайна, безукоризненно одетого, в костюме бизнесмена, появился в парилке, называемой «Каверна». В один прекрасный день,[19] в послеобеденное время, он осторожно заглянул в дверь, чтобы бросить нерешительный взгляд на четырех парней, одетых в кожу и обливавшихся потом.