Ю. Лукин В 1940 году

Ю. Лукин

В 1940 году

I

1940 г. выделяется в биографии М.А. Шолохова. Это год окончания «Тихого Дона», и год юбилейный: прошло 15 лет со времени опубликования первого сборника рассказов Шолохова.

Пятнадцать лет дают возможность оглянуться на лежащий позади путь и удивиться тому, как много сделал за это время талант писателя.

Еще по поводу «Донских рассказов» писатель А.С. Серафимович писал:

«Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь – перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды.

Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают. Огромное знание того, о чем рассказывает. Тонкий, схватывающий глаз. Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие.

Все данные за то, что т. Шолохов развертывается в ценного писателя, – только учиться, только работать над каждой вещью, не торопиться».

Шолохов сохранил и блестяще развил все лучшее, что уже тогда отличало его творчество. Мотивы «Донских рассказов» с поражающей силой зазвучали в «Тихом Доне». Еще не закончив своей эпопеи, посвященной донскому казачеству в годы гражданской войны, Шолохов дает новое замечательное произведение, показывающее казачество новое, колхозное, – лучший роман о коллективизации «Поднятую целину». После первых двух книг «Тихого Дона» одновременно с третьей, в 1933 г., появляется этот исключительный по своей политической значимости и художественной силе роман, которым и образами которого пропагандисты пользовались в своих беседах как живыми документами.

Седьмая часть (первая половина 4-й книги) романа «Тихий Дон» сразу продемонстрировала резкий подъем мастерства писателя на еще большую высоту.

Со все нарастающим творческим подъемом шла работа над романом. И теперь, когда эта песня о донском казачестве закончена, должны быть подведены кое-какие итоги.

Первая же книга романа разбила распространенное представление о донском «казаке с плеткой», обезличенном, слепом орудии самодержавия. В образах казаков Коршуновых, Мелеховых, Кошевых, Котлярова и других запечатлены фигуры и явления, блестяще иллюстрирующие на своеобразном материале Дона ленинское учение о классовом расслоении крестьянства. Глубокая реалистичность изображения дала возможность Шолохову показать всю сложность переплета классовых взаимоотношений внутри казачества с сословными категориями, созданными царизмом, чтобы обособить казаков от остального населения и создать себе в их среде прочную опору.

Шолохов мастерски нарисовал казаков – этих крестьян-воинов, сумев показать все хорошие черты казачества и все то, что послужило основой для создания на Дону базы русской Вандеи в годы гражданской войны.

Любовь советского народа Шолохов заслужил и своими произведениями, и своей жизнью. Всем своим существом он связан с народом, этот прекрасный писатель, стойкий большевик, чуткий к народным чаяниям и заботам. Недаром народ облек его высоким доверием, избрав в Верховный Совет СССР, недаром Правительство наградило его высшей наградой – орденом Ленина.

То прекрасное, что Шолохов разглядел в донском казачестве и дал нам в покоряющих своей силой образах, расцвело на советской земле невиданным богатством раскрепощенных революцией талантов.

Уровень шолоховского творчества таков, что его образы перестают быть литературными персонажами, а становятся явлениями окружающей нас жизни.

Глубочайшие уважение и любовь советского народа к своему писателю он блестяще оправдывает. Он дал великолепные образцы социалистического реализма в литературе, целиком проникнутые духом социалистического гуманизма.

II

В связи с окончанием «Тихого Дона» привлечено всеобщее внимание к этому роману.

Редко о каком произведении так хочется и так трудно писать, как о «Тихом Доне». Недаром столько различных толкований вызвали в критике первые три книги после их опубликования и четвертая – еще до того, как она была дописана до конца.

Сейчас, когда роман закончен, многое стало виднее. Но и сейчас еще очень трудны суждения об этой сложной и глубокой книге.

Значение романа широко и многосторонне. Но по-видимому, для определения всего его существа решающим оказывается раскрытие образа Григория Мелехова.

* * *

Мы уже так привыкли к завоеваниям советской действительности, что забыли, какое колоссальное значение имело появление первой же книги романа «Тихий Дон» как яркого художественного документа, имеющего огромную познавательную ценность и проникнутого притом целиком духом нового, социалистического, гуманизма.

Литература прошлого века оставила нам достаточно экзотический и поверхностный образ казака. Участие донских казаков в подавлении революционного движения русских рабочих и крестьян и национально-освободительной борьбы угнетенных народностей в царской России у многих оставило в памяти фигуру того обезличенного «казака с плеткой», о котором говорит один из героев «Тихого Дона» Михаил Кошевой.

Шолохов первый в ярких художественных образах показал нам, что и в этом сословии крестьян-воинов происходили те же процессы классового расслоения и классовой борьбы, о которых писал Ленин применительно ко всему крестьянству в целом и казачеству в частности. Здесь они лишь по-своему осложнены были специфическими условиями. И вот вместо «казака с плеткой», обезличенного душителя революции, – мы видим образы представителей кулацко-дворянско-атаманской верхушки казачества, с одной стороны, с примыкающими к ним службистами типа Петра Мелехова и противостоящие им образы мятущегося искателя правды Григория Мелехова, большевика Ивана Алексеевича Котлярова, Мишки Кошевого – с другой, несмотря на то, что Кошевой и Григорий расходятся врагами.

Глубокая реалистичность произведений Шолохова в том, что он показывает жизнь, действительность во всех ее противоречиях. Необычайная сложность переплета классовых взаимоотношений и устойчивых сословных представлений, навязанных казачеству царизмом, показана им с мужеством и силой подлинного художника-большевика.

Царизм, наделяя казаков всякого рода привилегиями и усиленно изолируя его от «мятежных» влияний и идей, на протяжении веков воспитывал в казаках иллюзорное представление о самих себе как о некой высшей «народности», всячески играя на чувствах сословной чести и доблести казачества. Воспитывая себе слепых и преданных слуг, царизм внимательнейше устанавливал быт казаков, весь уклад их жизни. Большие земельные наделы, ряд сословных привилегий, режим военного поселения, культ атамана и командира, вдалбливание в сознание устоев беззаветной преданности «вере, царю и отечеству», постоянная мобилизационная и боевая готовность, раздувание вековой вражды к «врагам внешним и внутренним», провокационное науськивание казаков на иногородних и на угнетаемые царизмом народности ради отвлечения массы казаков от вопросов и истинного содержания классовой борьбы в среде казачества и во всей стране – вот что определяло характерные черты, которые царизм стремился придать казачеству как своей новой опричнине.

И это на долгие годы проклятием легло на судьбу казачества.

Шолохов показывает нам ожесточенную классовую борьбу в среде казачества и всю сложность этой борьбы, состоящую в разбивании традиционных представлений, иллюзий внутри самого казачества и вне его по отношению к нему.

В самом названии раскрывается эта основная тема: «Тихий Дон». Это, с одной стороны, такое же вековое название Дона, как «Дон Иванович», или для Волги – «Волга-матушка», «Волга – русская река». Но с другой – это подчеркивание иллюзорности представлений о спокойствии и благополучии, мирном содружестве донских казаков, контрастирующее с изображением тех бурь, которые давно уже зрели и, наконец, разразились над этим тихим Доном в годы гражданской войны.

Бедняцкое и среднее казачество шло к революции сложнейшим путем. Недаром Дон стал базой русской Вандеи. Лучшая часть казачества в годы гражданской войны после многих колебаний влилась в буденновскую конницу и навсегда связала свою судьбу с судьбой революции и советской власти. Но сила вековых традиций, влияние чуждой идеологии, сословных предрассудков затемнили сознание многих и многих казаков из числа тех, которые должны были бы прийти к нам, но которые пошли по чужой для них дороге и сложили свои головы за бесславное дело.

Горечью за этих людей, в которых Шолохов сумел разглядеть много хорошего, ценного для нашей Родины, наполнена книга.

Потому она – народная трагедия.

Вспомним изумительные эпиграфы к 1-й и 3-й книгам романа – старинные казачьи песни:

Не сохами-то славная землюшка наша распахана…

Распахана наша землюшка лошадиными копытами,

А засеяна славная землюшка казачьими головами,

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,

Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,

Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?..

Видна здесь и горькая служба казачества царю, про которую давно говорено на Дону: «Слава казачья, а жизнь собачья», видна и скорбь по разметавшему свой цвет – своих казаков – Дону, когда многие из них рассеялись по чужим землям, многие погибли в боях с теми, кто нес им освобождение от векового гнета.

Потому с такой силой звучит ответ тихого Дона:

Уж как то мне все мутну не быть,

Распустил я своих ясных соколов,

Ясных соколов – донских казаков,

Размываются без них мои круты бережки,

Высыпаются без них косы желтым песком.

И потому такой тоски исполнены замечательные слова четвертой книги романа, звучащие в момент, когда Григорий слышит песню, рассказывающую о боевых подвигах казаков во времена Ермака:

«Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня. Она бесхитростными, простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на легких воровских устругах; грабивших орленые царские корабли; «щупавших» купцов, бояр и воевод; покорявших далекую Сибирь… И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа…»

Гоголь назвал свое прозаическое произведение поэмой. «Тихий Дон» с полным правом должен быть назван песней о донском казачестве. Не только потому, что в нем так ощутима стихия песни, но и потому, что все глубинное содержание его сродни народной песне о больших событиях, больших явлениях в народной жизни. Это очень многое объясняет в поэтике «Тихого Дона».

Но пока – о содержании этой песни.

Шолохов, а вместе с ним и читатель, скорбит и о тех казаках, которые, как Иван Алексеевич Котляров, погибли в боях за революцию, и о тех, которые погибли, не найдя своего пути. Не о кулацком сынке, карателе Митьке Коршунове, не о кровном враге революции Листницком, не о бесславном вожаке бандитской шайки Якове Фомине, – от Митьки Коршунова отрекается старик Мелехов, этот блюститель казачьей славы и чести; о молодом и старом Листницком читатель и автор равнодушно говорят устами Григория: «Ну, и чорт с ними. Жалко добрых людей, какие пропали, а об этих горевать некому»; то же – о Якове Фомине: «Что ж, так и должно было получиться, – равнодушно сказал Григорий». А о таких людях, как Григорий, как Аксинья, как многие, им подобные. Все это потому, что Шолохов в высшей степени обладает тем талантом, о котором замечательно пишет А.С. Макаренко в своих воспоминаниях о Максиме Горьком и который был так свойственен и самому Макаренко: «Даже герои враждебного лагеря, даже самые настоящие «враги» Горьким так показаны, что ясно видны их человеческие силы и лучшие человеческие потенциалы». Макаренко пишет дальше, что Горький показал в ряде своих образов прекрасные человеческие характеры, исковерканные капитализмом. Такой искалеченный царизмом характер, обладающий, однако, прекрасными потенциалами, дан нам в Григории Мелехове.

Трагедия Григория в том, что на последних этапах своего развития он оторвался от народа и погиб именно в результате этого, не осознав, в каком лагере ему надо бороться до конца, вернее – осознав это, но смалодушествовав.

Григорий мог бы быть нашим.

Прав ли автор, видя эти потенциалы в Григории? То теплое внимание, с которым читатель следит за многими мучительными колебаниями Григория, то горе, которое он ощущает в финале трагедии Григория, подтверждают это.

В отношении же массы казачества история блестяще подтвердила наличие этих потенциалов и с невиданным размахом переключила их в энергию действия.

В самом деле: нужны ли нашей Родине стойкие воины, прославившие на весь мир силу русского оружия в исторических битвах и походах? Нужна ли прослойка людей, в которой веками складывались навыки военной дисциплины и военного мастерства, воспитывались для этого необходимые волевые и другие качества? Нужны ли люди, отличающиеся мужеством, честностью, постоянной подтянутостью, любовью к труду, и труду бранному в том числе?

Все эти вопросы покажутся праздными. Теперь – возможно ли эти присущие казачеству черты очистить от всего того, что въедалось в его сознание под неусыпным воздействием царизма, кулацко-атаманской и дворянско-офицерской верхушки казачества? История ответила на этот вопрос.

«Новой яркой жизнью живет советское казачество и казачья молодежь. Как непохожа эта жизнь на то, что было раньше…» – писала «Правда» в своей передовой от 24 апреля 1936 г. непосредственно после постановления Правительства о снятии с казачества ограничений по службе в РККА и приказа Наркома Обороны о переименовании ряда кавалерийских дивизий в казачьи дивизии.

Поучительно вспомнить прошлое казачества, вспомнить, что царизм постепенно уродовал быт и уклад казачьей жизни. Первоначально это была свободолюбивая своеобразная демократическая община, лишь с течением времени выродившаяся в классовую организацию, ставшую опорой самодержавия.

Развращая казачество земельными наделами и привилегиями, царизм, по существу, оделял лишь верхушку казачьего сословия, трудовому же казачеству доставалось весьма немного. Поэтому-то и понадобился культ командира и доблести казачьего сословия, с одной стороны, и соблюдение некоторых внешних остатков прежних демократических форм казачьей общины, с другой, дабы и экономически, и духовно закрепостить казачество, затемнить его сознание.

В годы гражданской войны белое движение широко использовало этот опыт царизма для того, чтобы поднять казачество против советской власти.

Революция ответила вековым тяготениям трудового казачества к свободной жизни. И в казачестве, как и во всех слоях населения нашей страны, революция раскрепостила народные таланты. Это привело к расцвету казачества. Новое советское казачество дало стране много славных имен, много знатных людей. Целина поднята и дала обильный урожай. Советское казачество, трудящееся на колхозных полях, в боях с врагами советского народа навсегда скрепило свою преданность делу социализма, охраняя рубежи Родины. Из казаков вышли тысячи новых советских интеллигентов.

Так реализовала революция потенциалы казачества.

* * *

Значение «Тихого Дона» как явления литературы до сих пор еще недооценено.

В творческом пути Шолохова «Тихий Дон» – блестящее завершение исканий молодого автора и расцвет мастерства зрелого художника, крупнейшего мастера советской литературы. В ранних рассказах Шолохова – очень много находим близкого «Тихому Дону», и однако в «Тихом Доне» то, что было начато в рассказах сборника «Лазоревая степь», сразу оказалось поднятым на несравненно более высокую ступень.

Поражает это все возрастающее и все более зрелое мастерство и мудрость психолога и художника. Исключительное чувство меры, тончайшие находки в игре контрастами и параллелями, благородная простота изображения, все точнее шлифующаяся, и глубина содержания – трудно перечислить достоинства этого произведения. Особо хочется выделить изумительную его гармонию; интереснейшие и поучительнейшие применения катарсиса – «очищения», характерного для классической трагедии, – в изображении трагических событий и трагического финала борьбы; настойчивое, последовательное и разнообразное применение этого приема – от картин природы и образов Дуняшки и Мишатки Мелехова до сухих военных сводок; редкую ясность красок, дающую возможность увидеть изображаемое так, словно все освещено ярким солнцем; убедительность и типичность образов, доходящую до той степени, что «находятся» «прототипы» шолоховских образов, люди убежденные, что с них списана та или иная фигура, тогда как в одном, например, случае дело обстояло наоборот: так, колхозника Воробьева окрестили дедом Щукарем уже после выхода «Поднятой целины», и вовсе не он мог служить прототипом деда Щукаря, как об этом ошибочно известили корреспонденты газет. Писатель Первенцев указал, что на Дону живет несколько «Кондратов Майданниковых», которых бесполезно было бы разубеждать в том, что это не они описаны Шолоховым. Так же усердно ищут на Дону Григория Мелехова.

Нельзя обойти также целостность, чистоту и силу в изображении человеческих чувств. Изумительны образы матерей – матери Кошевого и Ильиничны, матери Григория. Замечательно показаны отношения взрослых и детей. Особого обаяния достигает автор к концу романа в описании образа Аксиньи. Любовь, которая столько раз и столькими людьми была уже описана, ошеломляет в «Тихом Доне» новизной рассказа и несомненностью своих проявлений, силой всего того, что неожиданно для каждого из нас оказалось известным автору.

Творчество Шолохова впитало в себя лучшие традиции классической и лучшие тенденции и достижения нашей советской литературы; и оно само, одним уже своим существованием, в свою очередь, служит живым стимулом дальнейшего развития нашего искусства. Опубликование восьмой части «Тихого Дона» утверждает нас в давно складывавшемся убеждении, что мы стоим перед крупнейшим явлением в советской литературе, наблюдаем рождение советской классики.

Огромную роль в этом сыграла народность шолоховского творчества, именно та народность, о которой мечтал Белинский. В «Тихом Доне» – этой народной трагедии – народно все: образы, средства изображения, язык – шолоховский язык, насыщенный, особенно в диалогах, народной выдумкой, мудростью и опытом житейского обихода, острого живого наблюдения.

Сила творческой индивидуальности Шолохова обнаруживается и в том, что мы уже сейчас говорим: шолоховская образность, шолоховский пейзаж, шолоховский язык, – разумея под этим вполне оформившиеся элементы гармонического единства.

Хочется остановиться на редком умении Шолохова дать проходящий эпизод так, что он всегда служит единому замыслу; эпизодическую фигуру так, что она запоминается с такой силой, как если бы в театре ее играл актер масштаба Москвина или Южина.

Окончание романа «Тихий Дон», в связи с живым интересом и любовью народа к творчеству этого замечательного писателя, а также учитывая необычайно высокий уровень, которого он достиг в своем творчестве, должно быть расценено как событие в литературе.

III

«Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая за зиму трава, в степи начинаются весенние палы. Потоками струится подгоняемый ветром огонь, жадно пожирает он сухой аржанец, взлетает по высоким будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам… И после долго пахнет в степи горькой гарью от выжженной и потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над нею в голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы, зловеще чернеет мертвая обуглившаяся земля. Не гнездует на ней птица, стороною обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает над нею и далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль. Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория…»

Вряд ли кому-нибудь из писателей приходилось получать столько писем с пожеланиями относительно того или иного завершения судьбы его героев, как Шолохову. Это объясняется, во-первых, силой самого романа, во-вторых, тем, что работа над ним растянулась на годы, и, в-третьих, тем, что нигде в мире писатель не ощущает столь полно ответственности перед читателями за путь своего героя, как у нас.

Одни требовали, чтобы автор сделал Григория коммунистом; другие, наоборот, считали, что слишком велик груз за плечами Григория, груз его активной вооруженной борьбы против Советской власти; третьи предлагали такой вариант: Григорий ведет в атаку буденновский эскадрон и гибнет в бою… Вариантов было очень много.

И вот восьмая часть «Тихого Дона» написана. Роман закончен.

Эта книга – подлинная трагедия.

Те читатели, которые ожидали счастливого конца, ошиблись. Но ошиблись и все.

Конец романа необычайно сложен и в то же время ошеломляет очевидной, исключающей все другие варианты верностью решения.

Судьба Григория оказалась тяжелой и мрачной.

Первое ощущение после того, как прочтешь эту книгу, – ощущение большого потрясения. И к этому примешивается осадок горечи.

Почему все так произошло?

* * *

«…Все это было не так-то просто. Вся жизнь оказалась вовсе не такой простой, какой она представлялась ему недавно. В глупой, ребячьей наивности он предполагал, что достаточно вернуться домой, сменить шинель на зипун, и все пойдет, как по писаному: никто ему слова не скажет, никто само собой, и будет он жить да поживать мирным хлеборобом и примерным семьянином. Нет, не так это просто выглядит на самом деле».

Мы испытываем нечто похожее на ощущение детей, впервые видящих смерть, Григорий умирает в этой книге, хотя он остается в живых до последней страницы. Он умирает на наших глазах.

Нам хотелось бы, чтоб все сложилось по-иному. Это – детское чувство, вызванное тем, что автор сумел покоряюще ярко описать жизнь Григория и Аксиньи и сделать их судьбу такой близкой читателю. Мне пришлось слышать такой отзыв об этой книге. Когда я спросил, после того как человек только что прочел рукопись: «Ну что?» – он ответил: «Ну что же скажешь… Такое чувство, будто в своей семье что-то случилось…»

Что же привело к такому концу?

Григорий, полностью и окончательно разочаровавшийся в белом движении, сражается в буденновской коннице на польском фронте. Сражается горячо, со всей своей страстью. В этот момент он вновь оказывается выразителем чувств и воли средней массы донского казачества, хлынувшего в ряды Красной Армии и соединившего свою судьбу с судьбой Советской власти. Казалось бы, развитие образа закончено. Но автор неоднократно и в книге, и в своих публичных выступлениях подчеркивал, что в судьбе Григория очень много индивидуального. И это индивидуальное под конец отрывает Григория от народа. Его метания продолжаются еще тогда, когда народ уже нашел свой путь.

Видя настороженное отношение к себе – как к бывшему повстанческому офицеру – со стороны комиссара и коммунистов эскадрона, Григорий со злобным удовлетворением принимает свою демобилизацию: «И лучше, что меня демобилизовали. Всё к концу ближе», – говорит он, делясь с Прохором Зыковым своими самыми сокровенными думами и не отрицая, что ему «конешно, надо бы в Красной Армии быть до конца. Может, тогда и обошлось бы для меня все по-хорошему». Однако и будучи демобилизован, он возвращается в хутор с мирными, хотя и наивными намерениями и стремлениями. «…И в армии, и всю дорогу думал, как буду возле земли жить, отдохну в семье от всей этой чертовщины. Шутка дело – восьмой год с коня не слазил! Во сне, и то чуть не каждую ночь вся эта красота снится: то ты убиваешь, то тебя убивают…» В хуторе обстановка оказывается гораздо более сложной. Гражданская война вовсе еще не утихла. Страсти еще накалены. С одной стороны, Михаил Кошевой, бывший друг Григория, встречает его как возможного и вероятного врага, он говорит, что не все прощается и не все старое забывается, «нашей крови он пролил немало. Ишо примерить надо, чья кровь переважит…»; Кошевой требует, чтобы Григорий, как бывший офицер, немедленно явился в ЧК на регистрацию. От своей сестры Дуняшки, жены Кошевого, Григорий узнает, что Мишка ожидает ареста, а то даже и расстрела Григория. С другой стороны, Григория мутят, тянут на восстание бывшие его однополчане из зажиточных казаков, которые были недовольны продразверсткой, и из числа тех, которым вообще с советской властью было «не по пути». Наиболее активным из них оказывается Яков Фомин, возглавивший банду, восставшую против советской власти. Узнав о волнениях в округе, Григорий воспринимает это как плохую весть. Он и без того боится сурового возмездия за свои преступления против советской власти, а столь напряженная обстановка еще более осложнит его положение. Предупрежденный Дуняшкой о том, что Михаил настаивает на его аресте, он скрывается из хутора. Его захватывают фоминовцы, и он, не видя для себя верного пути, вступает в банду – с отвращением, идя на это как на самоубийство, хотя и сохраняет мечту о том, что возьмет Аксинью и уйдет с ней на Кубань, будет вести мирную жизнь, выжидая, пока все утрясется. Фоминовские «борцы за идею» оказываются обыкновенными бандитами. Григорию день ото дня становится все более явной их враждебность народу. Он бросает банду и ночью тайком возвращается в хутор за Аксиньей, чтобы бежать на Кубань. В пути Аксинья погибает. И тут Григорий понимает, «что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, – уже случилось…» Самый солнечный свет меркнет перед его глазами. Это дано автором в изумительном образе черного солнца.

Последние страницы – окончание пути Григория, резко изменившегося, не такого, каким мы его знали, за которого волновались, Григория сломленного, вызывающего скорее даже не сочувствие, а жалость и осуждение. «Он утратил со смертью Аксиньи и разум и былую смелость». «Все отняла у него, все порушила безжалостная смерть. Остались только дети. Но сам он все еще судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и других…»

Однако кончается и это. Тоска по детям, по родному хутору не дает ему оставаться среди дезертиров, с которыми он скрывался в лесу, «.. ночами тоска воспоминаний одолевала его»… «Походить бы ишо раз по родимым местам, покрасоваться на детишек, а тогда можно бы и помирать»… Не дожидаясь амнистии, которая предвиделась к 1 мая, он идет домой. На минуту встают в памяти черты прежнего, нетерпеливого, горячего Григория, который говорил, что ждать да догонять – самое постылое дело. Возвращаясь в хутор, Григорий бросает все свое оружие в Дон. Он идет сдаваться.

Финальный эпизод – встреча с сыном – достойное завершение замечательной книги, написанной со все нарастающим и нарастающим творческим подъемом и поражающим мастерством.

Однако многие зададут себе вопрос: что же все-таки оттолкнуло Григория от советской жизни? Не было ли у него настроений, близких к настроению белого казачества, не остался ли он беляком, уже придя к красным?

* * *

«– … думает, что такой уж я белым приверженный, что и жить без них не могу. Хреновина! Я им приверженный, как же! Недавно, когда подступили к Крыму, довелось цокнуться с корниловским офицером – полковничек такой, шустрый, усики подбритые по-англицки, под ноздрями две полоски, как сопли, – так я его с таким усердием навернул, ажник сердце взыграло! Полголовы вместе с половиной фуражки осталось на бедном полковничке… и белая офицерская кокарда улетела… Вот и вся моя приверженность».

Григорий говорит это вполне искренно. Он попросту от одних отстал и к другим не пристал. Народ ушел вперед, а Григорий слишком долго проколебался. Он остался одиночкой и, по существу, умер. От командира красного эскадрона до главаря бандитской шайки, беглеца в числе пяти уцелевших от разгрома банды дезертиров – таков печальный путь Григория в VIII части книги до момента его сдачи советской власти.

Он оказался не в силах выпутаться из переплета сословных предрассудков, которые веками культивировал царизм в казачестве. По своему существу Григорий мог бы быть нашим человеком, но он безнадежно запутался. Трагический смысл книги, мне кажется, в этом. Слишком сложны оказались для него противоречия и связи, из которых он не нашел выхода – выхода, который спас бы его. В этом состоит то, что назвали бы в эстетике его «трагической виной», обусловившей трагическую развязку.

Интересны в этом плане его собственные тяжелые размышления в разговоре с Кошевым: «– Они рядовые, а ты закручивал всем восстанием. – Не я им закручивал, я был командиром дивизии. – А это мало? – Мало или много – не в том дело… Ежели б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании. – Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал. – Ежели б меня не брали на службу, не был бы и офицером… Ну, это длинная песня! – И длинная, и поганая песня. – Зараз ее не перепевать, опаздано». И – опять-таки в разговоре с Прохором Зыковым: – «…я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь… От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби».

Он сам сознает, что оторвался от массы казачества, от народа, который уже целиком стал на сторону советской власти. Это показано в ярком сне Григория.

* * *

«…Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся к атаке полк. Уже, откуда-то издалека, неслось протяжное: «Эска-дро-о-он…», – когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на левое стремя, – седло поползло под ним… Охваченный стыдом и ужасом, он прыгнул с коня, чтоб затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший и уже стремительно удаляющийся грохот конских копыт. Полк пошел в атаку без него…»

Так постепенно остается Григорий один. Становится ли от этого меньше интерес к книге, менее глубоким ее значение? Нет. Потому что, сужаясь от образа человека, выражавшего нередко настроение всей массы среднего казачества, до образа одиночки, потерявшего почву под ногами, значение фигуры Григория Мелехова в то же время расширяется, выходя за рамки и специфику казачьей среды, Дона, 21-го года, и вырастает до типического образа человека, не нашедшего своего пути в годы революции.

Так, на мой взгляд, разрешается переплетение личных и типических мотивов в образе Григория.

Читатель долго волновался за судьбу Григория. И может не раскаиваться в этом. Ибо трагическая двойственность этого образа несет в себе в то же время многое, что могло бы сделать Григория нашим человеком, разберись он вовремя в том, что происходило вокруг него.

Поэтому с таким волнением читается место в книге, где Аксинья рассказывает Григорию о своем разговоре с Мишаткой:

«…Мишатка раз прибегает с улицы, весь дрожит: «Ты чего?» – спрашиваю. Заплакал, да так горько. «Ребята со мной не играются, говорят – твой отец бандит. Мамка, верно, что он бандит? Какие бывают бандиты?» Говорю ему: «Никакой он не бандит, твой отец. Он так… несчастный человек…»

* * *

Интересно то, как сложно и глубоко ответил Шолохов на все читательские пожелания.

Григорий остался в живых, но, по существу, он умер. Аксинья погибает, но то, чего хотел читатель – их соединение с Григорием, – осуществлено: Григорий окончательно связал свою судьбу с ее судьбой. Личная судьба Григория трагична, но она трагична потому, что он оторвался от народа. Мелеховская семья распалась и погибла, но ростки ее укрепились в новой жизни – Дуняшка, яркий образ которой так очаровывает в 4-й книге романа, и Мишатка, тот Мишатка, сын Григория, который растет в семье Дуняшки и Кошевого.

Все это и ряд других элементов дают в книге ощущение того катарсиса – «очищения», – который классическая трагедия включила в себя как необходимое. Огромное значение в осуществлении этого принципа имеют шолоховские картины природы, которые в восьмой части доведены до совершенства.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.