М. Кудашева1 Два друга

М. Кудашева1

Два друга

Воспоминания

В.М. Кудашева и М.А. Шолохова много лет связывала большая и искренняя дружба. Завязалась она в 1922 году. Они постоянно общались, гостили друг у друга, переписывались. Так продолжалось вплоть до начала войны, которая разлучила их навсегда. Осенью 1941 года В.М. Кудашев пропал без вести, когда 32-я армия, в рядах которой он воевал, попала в окружение.

К семье своего погибшего друга – ко мне и моей дочери – Михаил Александрович до конца дней своих сохранил самое доброе отношение и не раз помогал нам в трудные дни2.

В своих воспоминаниях я хочу рассказать о том, чему была свидетельница, о чем говорил мне Василий Михайлович Кудашев, что узнала я из его переписки с Шолоховым и других документов, отражающих взаимоотношения двух писателей.

* * *

Наверное, если бы судьба не свела меня с Кудашевым, то и с Шолоховым я никогда бы лично не познакомилась.

В 1930 году я окончила рабфак имени Н. Бухарина, находившийся на Остоженке, где теперь Институт иностранных языков имени Мориса Тореза, и была зачислена, как и многие другие, без экзаменов в химико-технологический институт имени Д. Менделеева. Почему я выбрала именно этот вуз? Гуманитарное образование тогда не было престижным среди молодежи, мы руководствовались лозунгом: «Техника решает все!»

Вскоре после того, как начались занятия, я заболела брюшным тифом и пропустила много учебных дней. После выздоровления пришлось наверстывать, догонять. Особенно трудно пришлось с черчением, надо было сдать десятки ватманских листов. Вот я и чертила на квартире моей подруги Б.А. Меклер-Величко, которая взялась мне помочь.

В один из вечеров пришел общительный молодой человек проведать своего друга М.А. Величко. Подруга познакомила меня с ним, это был Василий Михайлович Кудашев. Он тут же начал сбивчиво и торопливо (недаром Шолохов прозвал его «торопыгой») рассказывать, что собирался ехать в Вешейскую к Шолохову и намеревался уже идти к поезду, как вдруг принесли телеграмму… из Вешек: «Выехал, встречай. Михаил». Пришлось срочно сдать билет, и вот завтра надо встречать дорогого гостя. Потом Кудашев поделился с нами еще одной радостью: только что получил диплом об окончании факультета литературы и искусств МГУ. Учился он там на отделении журналистики с 1925 года. Занимался по вечерам, а днем работал в издательстве, а также корреспондентом «Крестьянской газеты по радио».

Вскоре после этого случайного знакомства мы с Василием Михайловичем подружились, и однажды осенью он пригласил меня в гости, сказав, что у него обязательно будет Шолохов и я смогу с ним познакомиться.

В назначенный час я пришла к Кудашеву. Жил он в крохотной комнатушке большой коммунальной квартиры по Камергерскому переулку (ныне – проезд МХАТа). Мы пили чай, беседовали, в основном говорил Василий Михайлович, время шло, а Шолохова все не было и не было. Я уже собралась уходить, и, чтоб как-то задержать меня, хозяин стал показывать только что вышедшие его книжки с рассказами о деревенской молодежи, потом фотографии, одну из которых тут же подарил мне с автографом на обороте: «Славной Моте в знак большой сокровенной дружбы (подпись) 2 IX 30 г.». На фотографии Кудашев был снят вместе с Шолоховым. (Этот снимок потом не раз публиковался с автографами обоих писателей на лицевой стороне.)

Опять мы пили чай, о чем-то говорили, и вдруг резко распахнулась дверь, и в комнату не вошел, а влетел человек небольшого роста с трубкой в руке, в полувоенном костюме, рассерженный, даже злой, и ну ругать Кудашева хлесткими «мужскими» словами. Что же ты, мол, такой-сякой, не открываешь, звоню, звоню, а ты, как глухарь, ни черта не слышишь… А дело в том, что на всю коммуналку звонок был один, причем у самой входной двери. Каждому жильцу надо было звонить определенное число раз. А так как комнатушка Кудашева затерялась в глубине квартиры, да еще за поворотом коридора, то звонки не всегда были слышны. Кстати, мне, когда я звонила, тоже открыла соседка.

Когда Шолохов, а это, как я догадалась, был он, поостыл и окинул взглядом комнату, то, наконец, увидел меня. И опешил. Схватил стакан, буркнул, что ему хочется пить, и выскочил на кухню. Вернувшись, извинился передо мной и начал упрекать Кудашева, что тот его так подвел, что теперь хоть сквозь землю остается провалиться.

Всем было неловко, разговор не складывался, и пришлось нам разойтись.

В дальнейшем при наших встречах, они обычно происходили все в той же кудашевской клетушке, Михаил Александрович всякий раз смущенно улыбался и просил меня забыть о его оплошности при нашем знакомстве.

В коммуналке жила девушка Ирина, у нее был граммофон и набор танцевальных пластинок. По вечерам приходили молодые друзья, бывали и Кудашев с Шолоховым – балагурили, танцевали. Как-то и я зашла с ними, но ненадолго: надо было готовиться к экзаменам по химии. Мой уход, как я потом узнала, удивил Шолохова, и он сказал Кудашеву:

«Вон она у тебя какая стойкая, я и не думал». Василий Михайлович признался, что ему была приятна шолоховская похвала в мой адрес.

Хорошо помню такой эпизод. Из химико-технологического я перевелась в институт цветных металлов на второй курс. И через год меня направили на практику на восток страны в один из золотых рудников. Перед отъездом я забежала к Кудашеву за валенками, которые он мне презентовал, а у него был Шолохов. Он сочувственно отнесся к моим заботам, подбадривал шутками и настойчиво предлагал взять его доху, говоря, что она ой как пригодится при трескучих морозах. «Я охотно, – убеждал Михаил Александрович, – отдаю свою родимую, пусть это будет искуплением вины за выходку при нашем знакомстве, хотя я и не виноват. Ну а в придачу дарю книгу, да еще с автографом». И Шолохов протянул мне «Донские рассказы», выпущенные в 1926 году «Товариществом московских писателей», ответственным редактором которого был В.М. Кудашев.

Дарственная надпись Шолохова была, как всегда, шутливой: «Тюхе Мотюхе, корноухе, резаному ухе. С повинной. Шолохов».

Поясню, почему Михаил Александрович так написал. После перенесенного тифа я была коротко стрижена, поэтому уши были на виду, они у меня маленькие, причем на правом небольшая вмятина оттого, как уверяли родители, что они меня всегда клали в колыбельку на правый бок. Вот Михаил Александрович и подшучивал при случае надо мной, звал Мотюхой-корноухой.

Книгу я, конечно, взяла с собой, но, к сожалению, после окончания практики назад не привезла. Ее, как это говорится, «зачитали». Да у меня, откровенно говоря, и не было возможности разыскать ее, так как уезжала я спешно из-за навалившейся на меня болезни. Рудник, на котором я проходила практику, был расположен высоко над уровнем моря, атмосфера была разреженная, морозы доходили до пятидесяти градусов по Цельсию. Для моего больного сердца такой климат оказался вредным. И в апреле я вернулась в Москву, а оттуда сразу же по институтской санаторной путевке поехала в Кисловодск. Василий Михайлович писал мне письма, в одном из них оказалась приписка Шолохова: «Сожалеем, что заболела, а вот виной тому – много ходила на сопки смотреть на Манчжурию, и от дохи отказалась зря».

* * *

Институт цветных металлов я так и не закончила, перевелась на четвертый курс в институт стали и сплавов, в котором и завершила, наконец, свое высшее образование. Вручили мне диплом инженера-металлурга.

Но еще до этого события произошло другое, не менее важное. В конце 1933 года я вышла замуж за Василия Михайловича Кудашева. Отныне его тринадцатиметровая комнатушка в коммуналке по Камергерскому переулку стала нашей семейной квартирой. Тесновато, конечно, но недаром говорится в народе – с милым рай и в шалаше.

Об этом скромном жилище стоит рассказать подробней, потому что с ним немало было связано и в жизни Кудашева, и в его, а затем и нашей дружбе с Шолоховым.

Как я уже говорила, Кудашев в 1922 году поступил на рабфак и поселился в общежитии. К нему часто приходил Шолохов и иногда оставался на ночевку, если была свободная койка. Брат Василия Михайловича Иван вспоминал, что в ту пору Шолохов любил говорить о себе и Кудашеве, что у них один паек и две ложки. Похоже, что многое в фельетоне «Три», опубликованном в «Юношеской правде» за подписью М. Шолох, навеяно обстановкой студенческого общежитейского быта.

Комнатку в Камергерском переулке Кудашев получил по решению исполкома за активную общественную работу в домоуправлении. С этого момента и началась та полоса в дружбе двух писателей, которую Михаил Александрович называл не иначе как «житие в Камергерском». Здесь он читал друзьям, редактировал свои ранние рассказы, а также страницы «Тихого Дона», который Шолохов, как известно, начал писать в 1926 году3.

О дружбе Шолохова и Кудашева хорошо было известно в московских литературных кругах. Когда Михаила Александровича приглашали на встречи с читателями, он обычно приходил вместе с другом. Широко известна, не раз публиковалась фотография, на которой Шолохов читает отрывки из «Тихого Дона» в клубе завода «Красный Октябрь» в 1929 году. Отчетливо видно, как в президиуме, опершись подбородком на руку, слушает чтение своего друга Кудашев.

Когда надо было найти Шолохова или узнать, приехал он, приедет ли в Москву, то звонили на квартиру Кудашеву, чем очень досаждали соседям. Телефон-то был общий и находился далеко от кудашевской комнатки.

Мне хочется привести выдержки из воспоминаний некоторых писателей.

Так, И. Тришин вспоминает, что в июле 1927 года Шолохов появился в Москве и остановился у Василия Кудашева.

Подробнее рассказывает М.А. Величко: «Особой метой в моей памяти остались встречи на квартире у Кудашева. Жил он в маленькой комнатенке, на стенке была полка, окрашенная морилкой, обстановку составляли стол с двумя выдвижными ящиками, железная кровать и пара стульев… Шолохов, уехавший в станицу писать «Тихий Дон», время от времени наведывался в Москву и всякий раз останавливался у Кудашева… изредка, попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги четким, аккуратным, почти каллиграфическим почерком».

О взаимоотношениях между Кудашевым и Шолоховым можно судить и по письмам Василия Михайловича его земляку – писателю В.Д. Ряховскому (19 писем и 2 открытки хранятся в ЦГАЛИ). Например, в письме от 14 февраля 1928 г. он говорит: «Шолохов должен цвести, вещь очень хвалят, и, по-моему, эта вещь большой значимости. Так что мое мнение – «Тихий Дон» будет звездой в нашей литературе». Ряховский после этого послал Шолохову на суд свой роман, тот, однако, долго не отвечал, и Ряховский выразил Кудашеву в связи с этим недовольство. Кудашев в письме от 7 октября 1928 г. сообщает Ряховскому: «Недавно встретились мы, он ругал меня, а я его. На Шолохова ты зол напрасно. Его дьявольски трясет малярия. И вряд ли он сумел прочитать твой роман. По случаю болезни у него даже встала работа над «Тихим Доном». Он недавно был в Москве, ходил больной, обросший и поэтому поспешил опять уехать на Дон». Позже Шолохов подарил Кудашеву снимок, на нем он в кубанке и, действительно, обросший. Фотографировался Шолохов на Тверской в ателье Шварановича. На снимке – автограф: «Васеньке Кудашеву с надеждой, что попадется он мне на, тихом Дону и я «баклановским ударом» отсеку ему лысую голову, разумеется, соответственно изменив теперешнее выражение лица на более подходящее к моменту. 24/11—30 г. М. Шолохов».

Что касается романа Ряховского, то из кудашевских писем и ответов на них так и не ясно, читал его Шолохов или нет, а если читал, то какую дал ему оценку.

С переездом на Камергерский я, конечно, чаще стала встречаться с Михаилом Александровичем, познакомилась с его семьей. С Марией Петровной мы подружились. У нее с Михаилом Александровичем было тогда двое детей – Светлана и Саша. Иногда приезжали в Москву сестры Марии Петровны – близнецы Полина и Нюся, а также Лидия. Помню, как мы, взрослые, убеждали маленького Сашу, что дядя Вася, т. е. Василий Михайлович, в Москве самый главный, поэтому если куда-то Саше надо пойти, а он любил путешествовать по Москве, особенно посещать зоопарк, то обязательно надо это согласовывать с дядей Васей. Выдумка была, разумеется, на руку взрослым, хотя Саша никогда не оставался внакладе.

Приезжая в Москву, Михаил Александрович теперь останавливался в гостинице «Националь», но не проходило дня, чтобы он у нас не бывал, а уж телефонные звонки были непременными и частыми в течение дня, а иногда раздавались и ночью.

Было как-то и такое. Засиделся Шолохов у нас. Друзья вели бесконечные, как всегда, острые и живые разговоры о делах, о жизни, о литературе. Поснимали с полки томики Толстого, Тургенева, Бунина, цитировали друг другу любимые места из них. Много говорили о Кнуте Гамсуне, которым тогда оба увлекались. Спохватились, когда уже было далеко за полночь. И Шолохов категорически заявил, что ни в какой «Националь» он не пойдет, а с удовольствием заночует у нас. У нас так у нас, согласился Василий Михайлович, только вот где и что постелить. А Михаил Александрович, посмеявшись над тем, какие мы «богатые» хозяева, говорит, что места ему много не надо, вон какой он щупленький. Берет свою доху знаменитую, вот, мол, отличная постель, и пристраивается на полу головой к батарее. Выключили свет, но долго еще, до самого почти рассвета, шутили, переговаривалась, спорили. А утром оба вышли на общую кухню, изображая популярных в то время Пата и Паташона. Михаил Александрович, само собой, был Паташоном – надув щеки, слегка приседая, легко притопывая, он двигался впереди, а за ним этаким аистом, подняв повыше плечи, размахивая длинными руками, вышагивал худой и высокий Пат – Кудашев.

Потешив на славу хозяек на кухне, от души насмеявшись, отправились в ванную, и начали там обливаться ледяной водой. В комнате появились бодрыми и довольными, завтракать отказались, пошли вдвоем в «Националь». Ну а я поспешила в институт на лекции.

Михаил Александрович хорошо знал всех жильцов нашей коммуналки, как и они его, к каждому по-своему был внимателен, с одним всерьез о жизни потолкует, другому или другой какой-нибудь случай или анекдот расскажет, а над кем-нибудь и подшутит. Жильцы отвечали ему тем же, никто не обижался, разговор шел на равных.

Как-то Михаил Александрович заглянул к нам днем, на звонок открыла ему одна из соседок. Входит он в комнату и видит Ивана – младшего брата мужа – за книжкой. Говорит ему с усмешкой: «Что же ты не прислушиваешься, вот пришлось соседку побеспокоить». Иван оторвался от книжки, вскочил и виновато буркнул: «Зачитался!» И появилась у него кличка. «Ну, как живешь, Зачитался?» – так обычно приветствовал Ивана Михаил Александрович.

Вспоминается такой вечер: мне надо было уйти из дома к сокурсникам и вместе с ними работать над дипломом, и муж с Михаилом Александровичем оставались дома, сидели за столом, перед ними лежала папка с рукописью, кажется, восьмой части второй книги «Тихого Дона». Они попросили меня перед уходом поставить что-нибудь на стол, чем можно было бы, как они выразились, время от времени промочить горло. Я по доброте душевной и с полным доверием к друзьям предложила им немножко отведать вишневой наливки, поставив перед ними четверть с ягодами, засыпанными сахарным песком (четвертями назывались трехлитровые бутылки).

Домой я вернулась последним трамваем, было около часа ночи. Друзья по-прежнему сидели за столом, что-то горячо обсуждая. И тут я вижу: в бутыли одни ягоды. А где же сок, спрашиваю. Они пожимают плечами, не знаем, мол, вроде бы ягоды только и были. Михаил Александрович очень удивился, что уже так поздно, и засобирался в свой «Националь». Прощаясь и закрывая дверь, он с ехидцей сказал другу: «Ну, старик, вечером я доволен, а за грехи перед хозяйкой ты уже отчитывайся один».

* * *

В 1930 году Максим Горький пригласил М.А. Шолохова в Италию, в город Сорренто. Михаил Александрович решил ехать не один, а взял с собой Кудашева и Артема Веселого.

Кудашев, помню, был очень рад этой поездке, ему стало известно, что Алексей Максимович похвалил его очерк о Мичурине «Юг на Севере», сообщил об этом И.С. Шкапа. Сразу скажу, что в дальнейшем, уже в 1934 году, Горький одобрил также рассказ Кудашева «Дорога».

В ожидании визы трое писателей около месяца жили в Берлине. Однако правительство Муссолини визу им так и не выдало4. И все равно они не пожалели о времени, проведенном в германской столице. Там в те годы работал в советском торгпредстве И.Т. Клейменов, крупный организатор ракетного дела. Писатели часто общались с семьей Клейменовых, Иван Терентьевич показывал им Берлин, фотографировал гостей и на улицах, и у себя на квартире. Одна из этих фотографий спустя многие годы была опубликована, показывалась неоднократно по телевидению в передаче, посвященной творчеству М. Шолохова, которую вел критик Ю.Б. Лукин. Было это в середине восьмидесятых годов. Кстати, участвовала в ней и я, меня сняли у бывшего нашего дома в проезде МХАТа, я как раз рассказывала о «житии в Камергерском».

В Москву из Берлина писатели вернулись заметно встревоженными, рассказывали, какая там напряженная обстановка, как настойчиво фашисты рвутся к власти. Однажды они смотрели фильм по роману Э.М. Ремарка «На Западном фронте без перемен», во время сеанса в зал ворвались молодчики в коричневой форме, бросили слезоточивые шашки, всячески старались сорвать просмотр фильма.

После Берлина М.А. Шолохов сразу поехал к себе в Вешенскую и начал писать «Поднятую целину», продолжая работать над третьей книгой «Тихого Дона».

Кудашев привез мне в качестве подарка из Германии чертежную готовальню с механическим пунктиром да модный берет.

В 1934 году Михаил Александрович с семьей посетил Скандинавию, был в Швеции, Дании и других странах5. Об этой поездке всегда напоминает мне фотография, которую Шолохов подарил Василию Михайловичу с таким автографом: «Скоро, Вася, стукнет мне 30 годков, и вот когда мы с тобой постареем, когда «черная молния» уже пронижет нас – ты как-нибудь возьмешь эту карточку, посмотришь, вспомнишь, что и ты когда-то был не лысым, молодым, и уронишь холодную, холодную слезу… Для этой далекой слезы и дарю. М. Шолохов».

По возвращении Шолоховых из Скандинавии мы с Василием Михайловичем встречали их и были у них в гостях в «Национале». Михаил Александрович делился впечатлениями о поездке, особенно понравилось, как скандинавы ведут сельское хозяйство, как хорошо перерабатывают, хранят и упаковывают для продажи продукты.

В 1935 году Шолоховы посетили Англию. Из Лондона Михаил Александрович привез Кудашеву дорогой для него как заядлого охотника подарок – великолепное двухствольное ружье марки «Геко», а также наручные часы «Унигорн» с браслетом. С этим ружьем Василий Михайлович охотился и на Рязанщине, и вместе с Шолоховым на Дону. Впоследствии краеведческий музей г. Данкова просил в свою экспозицию указанное ружье, тем более что оно упоминается в рассказах Кудашева. Но к сожалению, просьбу эту удовлетворить я не смогла. В войну квартира почти не отапливалась, развелась сырость, и ружье заржавело, я отдала его одному охотнику, чтобы тот привел в порядок. Но охотник куда-то внезапно уехал, и ружье пропало. Часам «Унигорн» больше повезло. Надо сказать, что до войны наручные часы вообще были редкостью. Во всей стране их выпускали только два московских завода. Подарок друга Кудашев носил бережно, с любовью, а когда уходил на фронт, снял их и надел на мою руку, сказав, чтобы я их сберегла. Так я всю войну почти и не снимала эти часы с руки. Из-за ежедневных бомбежек приходилось часто спать в одежде, а в первые военные месяцы – нередко прямо в бомбоубежищах, откуда утром после отбоя сразу надо было спешить на работу. Теперь эти часы, подарок Шолохова, находятся в Липецком краеведческом музее в экспозиции, посвященной писателю-земляку В.М. Кудашеву, а фотоснимок часов – в музее г. Данкова. Но вернемся в довоенные годы.

Зимой 1935 года в Москве гастролировал Ленинградский оперный Малый театр, и на сцене Большого театра он показывал оперу И. Дзержинского «Тихий Дон». На одном из спектаклей вместе с Шолоховыми по приглашению Михаила Александровича были и мы с Василием Михайловичем. Роль Аксиньи исполняла знаменитая Вера Александровна Давыдова, роль Григория – Никандр Сергеевич Ханаев.

Декорации спектакля были великолепными, зрители встречали артистов аплодисментами. С нами в ложе был автор оперы Иван Иванович Дзержинский. Можно было догадаться, что он ждал, когда же выскажет свое мнение Шолохов. Но Михаил Александрович был сдержан и почему-то молчал. Как выяснилось потом, он был недоволен, что в оперу не вставили ни одной казачьей песни, ни одной донской мелодии.

Спустя несколько дней, когда мы были у Шолоховых в «Национале» и пришли И. Дзержинский и его супруга, Михаил Александрович высказал композитору свою неудовлетворенность. Иван Иванович, однако, не согласился с писателем. Он настаивал на том, что в опере не следует пассивно, в виде иллюстраций, использовать народную музыку и песни. По его мнению, гораздо важнее мыслить в народно-песенном ключе, нежели брать готовые образы.

Спустя несколько лет после оперной премьеры, как пишет в своих воспоминаниях И. Дзержинский, ему прислали газетную вырезку с отчетом о смотре народных хоров, в котором говорилось об исполнении среди прочих произведений и «народных казачьих песен» – «От края и до края» и «Казачьей». А ведь это были песни из опер «Тихий Дон» и «Поднятая целина». И. Дзержинский вложил газетную вырезку в конверт и отослал М.А. Шолохову.

Как-то пришли мы с Кудашевым к Шолоховым в «Националь», он тогда приехал в Москву с Марией Петровной и ее сестрой Лидией. Было это, кажется, в 1936 году. Встречает нас Михаил Александрович, как говорится, прямо на пороге и заявляет: «А не сходить ли нам, ребята, прямо вот сейчас на хор имени Пятницкого? Как раз поспеем». Все согласились охотно, без уговоров.

И вот мы в Концертном зале имени П. Чайковского слушаем песенную постановку в двух частях «За околицей». Мне вспоминается, как сочувственно воспринимал Михаил Александрович трогательную обрядовую сцену: на гулянке бедная девушка обделена вниманием и чувствует себя угнетенно среди разодетых подруг.

В перерыве Михаил Александрович сказал со вздохом: «Грустно это все. Почему это, Вася, не поют они сегодня твоих любимых?» Он имел в виду песни «Летят гуси, летят утки…» и «Ходит парень по деревне возле дома моего…». И когда после спектакля вернулись мы в «Националь», за ужином Михаил Александрович попросил Кудашева: «А ну, Васятка, затяни свои любимые, которые не спели там». Но у Кудашева голос был скверный и ничего не вышло. «Нет, Мишуля, – сказал он, – уж лучше давай твои «Ой, мороз, мороз…» и «Конь боевой». Михаил Александрович не стал отказываться. Пел он тонким, но сильным голосом и довольно правильно, однако Кудашев нет-нет да и подпевал ему, приговаривая: «Вот видишь, не можешь ты без меня спеть свои любимые».

Михаил Александрович был большим охотником послушать родные донские песни и сам всегда с удовольствием подпевал. Много знал этих песен его друг Иван Семенович Погорелов и неплохо пел их. Иногда они пели вместе и просили, чтоб им помогали все присутствующие. Кто не знал слов, подпевал просто голосом, удержаться было невозможно. Слушателей не было, пели все.

* * *

В 1937 году Шолоховы пригласили нас в гости в Вешенскую. Это было в августе. По дороге на Дон мы заехали в г. Козлов к научному сотруднику Мичуринского питомника Бахареву. С тех пор как Кудашев написал очерк «Юг на Севере», он иногда наведывался в питомник, знакомился с тем, как идет выведение новых сортов и гибридов плодов. Узнав, что мы едем к Шолохову, сотрудники питомника нагрузили большую корзину редкими фруктами и ягодами в подарок писателю. При этом поставили условие – посадить все косточки и семечки от этих плодов.

Рано утром приехали мы в г. Миллерово, позвонили домой Михаилу Александровичу. Он нам сообщил, что шофер его на уборочной и придется нам остановиться на денек в Миллерово в том доме, где и он обычно останавливается, когда выезжает в Москву. Пришлось так и поступить.

Днем мы бродили по городу и не пожалели, что задержались в нем. На каждом углу попадались нам «вареничные», мы почти в каждую заглядывали, и, удивительно, всюду вареники разные – с вишнями, творогом, ежевикой, черникой, картошкой, клубникой и т. д.

На другой день за нами пришла машина, и мы покатили по степной профилированной дороге. Автобусы тогда между Миллерово и Вешенской не ходили. Да и как им ходить было, если в ненастье «профиль» превращался в сплошную хлябь. Шолохов не раз жаловался, что из-за бездорожья он порой просто не может выбраться из станицы, даже при крайней необходимости.

Узнав, что мы едем в Вешенскую, к нам попросились в попутчицы женщины. Они рассказывали, что Шолохов никогда никому не отказывает на просьбу подвезти. Женщины оказались казачками. Я впервые была на Дону и с интересом расспрашивала их об их жизни, о названиях встречных станиц. Хотелось поскорее увидеть настоящего казака. Вот едет на лошади мужчина, я с любопытством всматриваюсь в него, но мои попутчицы говорят, да разве же это казак, смотрите какая у него осанка, сидит в седле, словно напуган чем-то. Или вон та женщина, она тоже не казачка, по походке видно. Вот проедем, мол, эти слободы, тогда увидите казаков, а это все хохлы. Мне невольно вспомнилась сцена из «Тихого Дона», когда в очереди на мельницу казаки начали бить хохлов: «Как он смел залезть наперед!» Или слова о том, что при встрече на дороге казак ни за что не свернет, а заставит свернуть хохла, ведь он «на казачьей земле живет». Как видно, предрассудки оказались очень живучими.

Ехали мы часа три с половиной, а может, и больше. И вот наконец он – батюшка тихий Дон, величавый и спокойный. Пока с той стороны возвращался паром, я любовалась рекой, окрестностями, красивой излучиной, островком посредине водной глади.

Подошел паром. Ожидающих было много. Вереница телег и машин. Узнав автомобиль Шолохова, нас пропустили вперед. Паромщик сказал, что там, на том берегу, нас уже ждет Михаил Александрович. Мы разглядели его маленькую, коренастую фигурку. Несколько минут – и мы съезжаем на песчаный берег, к нам в машину садится, приветствуя нас, Михаил Александрович. Небольшой подъем по песочку, проезд по улице – и вскоре нам открывают ворота в шолоховский двор. Перед нами голубой дом с небольшим мезонином в две комнаты.

Кабинет, который находился в мезонине, уже был занят критиком Юрием Борисовичем Лукиным и его женой Марьяной, так что мы расположились в проходной комнате рядом с кабинетом.

Присутствие гостей, конечно, нарушило привычную жизнь в шолоховском доме. В ее распорядок вторглись различные поездки по донским местам, общие застолья и беседы.

Хорошо запомнилась рыбалка на Хопре с ночевкой.

Сборы на нее начались с раннего утра. Носили и укладывали в баркас, который то ли принадлежал Шолохову, то ли был им у кого-то арендован, сети, сачки и другие различные снасти, а также продукты, теплую одежду, ведь ночами уже было прохладно, и другие вещи. Руководил сборами, а потом и всей поездкой опытный рыбак средних лет, которого все называли странным для меня именем – Чекиль. Может быть, это прозвище такое. Василий Михайлович потом хотел даже написать рассказ «Чекиль», но так и не написал. Начало рукописи хранится в его архиве.

Состав нашей рыбачьей «артели» был такой: Михаил Александрович с Марией Петровной и дочерью Светланой, Лукин с женой, я с Василием Михайловичем и Чекиль.

Как это чудесно – плыть в баркасе по действительно тихому Дону, смотреть и смотреть на берега с появляющимися на них станицами и хуторами, редкими слева и частыми, порой сплошными справа, и гадать, какой из этих уголков описал в своих романах Шолохов! Некоторым казалось, что они узнали то или иное место, спрашивали у Михаила Александровича, так ли это, а он в ответ только улыбался.

Мы увлеклись созерцанием берегов и наскочили на мель. Мужчины тут же стали прыгать в воду и толкать наше судно, только Юрий Борисович, или, как его все звали, Юрбор, замешкался, расшнуровывая ботинки, а когда справился с ними, то помощь его уже не нужна была. Но Марьяна все равно заставила его окунуться. Всю дальнейшую дорогу над Юрбором подшучивали, припоминая ему постоянные его опаздывания к завтракам и обедам из-за медлительности, а также долгого прихорашивания у зеркала.

Мне показалось, что плыли мы по Дону долго, но вот вошли в устье Хопра. Он не менее красив, чем Дон, берега плоские, зеленые. Чекиль причалил не сразу, он некоторое время выбирал такое место, где и дно, и характер течения реки были бы любимыми стерлядью. Ведь целью нашей была тройная донская уха, а для нее необходимы стерлядь, сазан и белорыбица.

Причалили, потом выбрали место для ночлега, а тем временем и завечерело. Мужчины на реке ставили снасти на стерлядь, а женщины и Юрий Борисович занялись сбором хвороста для костра, который был необходим не только для приготовления еды, но и чтобы дымом отпугивать комаров. Никакой дым, в общем-то, нам, горожанам, не помог. Юрий Борисович, так тот вовсе не спал, всю ночь сидел с веточкой в руке и махал, махал – оберегал жену от комариных атак. А мы с Василием Михайловичем забрались в баркас, там хотя и пахло сильно бензином, но почти не было комаров, и мы немного поспали.

Чуть занялась заря, слышим стук в борт баркаса и голос Михаила Александровича: «Всем подъем! За работу!» К берегу в лодке уже плывет Чекиль с двумя стерлядками. Кудашев к нему в лодку и со свойственной ему торопливостью принялся неумело чистить рыбу, а она скользкая, выскочила из рук и с распоротым брюхом бултых в воду. Хорошо, что Чекиль рядом, нырнул раза два и достал со дна. Можно сказать, спас будущую уху. Но нужны были еще сазаны.

Шолохов и Кудашев взяли спиннинги и пошли к реке, а мне велели вооружиться сачком и быть начеку. Вот я и стою между ними, слежу то за одним, то за другим – у кого раньше подцепится рыбина, чтоб подхватить ее сачком. «Эй, сюда!» – кричит Кудашев. У него на крючке крупнющий сазан. Но наши старания были тщетны, подхватить добычу сачком не удалось, сазан сорвался с крючка.

А тут кричит Михаил Александрович – сразу и нас, недотеп, ругает на чем свет стоит, и Кудашева зовет, чтоб бежал с сачком поскорее, а то опять упустим добычу. Я с обидой отдаю сачок, Кудашев мчится с ним к Шолохову, заходит в воду, и, слава богу, они выволакивают на берег крупного сазана.

«Уу-у! Здорово!» – вырывается у всех протяжный возглас.

«Как будто хватит на уху, – удовлетворенно говорит Михаил Александрович, – идемте варить, костер уже развели».

Но Кудашев уязвлен, не хочет уходить с пустыми руками: «Я должен поймать хотя бы небольшого сазанчика». Пришлось и мне остаться на берегу. Закинул Кудашев спиннинг, а леска и не дрогнет. Сидим. Кудашев нервничает. А с крутого берега спускается Мария Петровна и зовет нас завтракать. Александрович уже сварил уху, все готово, и все ждут нас. И только начала Мария Петровна сетовать по поводу настырности Василия, как вздрогнула и запрыгала леска спиннинга, и мой сияющий Васька вытащил-таки небольшого сазанчика. Мария Петровна вздохнула с облегчением.

Уха получилась на славу, и вкусная, и особо ароматная. Может, потому, что Михаил Александрович варил ее со всевозможными приправами, а может, виной тому и чистый степной воздух. Получилась, правда, не совсем тройная – мало было стерляди, не было белорыбицы, но добавку просили все. А какие рассыпчатые, какие вкусные были помидоры. И рыбалка эта, и уха запомнились на всю жизнь.

Михаил Александрович был большим выдумщиком по части розыгрышей и шуток, особенно если надо было развлечь гостей.

В один из солнечных дней решено было всем вместе поехать на бахчу, она находилась в нескольких километрах от дома. Желающих набралось много, в машину всех не взять. Стоим во дворе, думаем, как выйти из положения. А Михаил Александрович в сторонке с конюхом о чем-то толкует. А потом выезжает из гаража машина с двухколесной тележкой для подвоза воды на буксире. Михаил Александрович говорит, что кому-нибудь придется садиться на тележку. Кому же? Бросаем жребий, счастье выпадает Кудашеву. Что поделаешь, уговор есть уговор. Выезжаем за ворота. Смех во дворе, смех и на улице: через дорогу находится редакция районной газеты, из окон выглядывают хохочущие лица. Журналистам, конечно, хорошо известно, как любит Шолохов подобные шутки.

Разумеется, водовозные дроги тут же вернули во двор, а всех желающих отбыть на бахчу отправили в два заезда. На бахче насобирали много зрелых дынь, полосатых арбузов, урожай оказался довольно богатым. Самые спелые дыни – «колхозницы» – были отведаны здесь же, как, впрочем, и звонкие, лопающиеся от одного прикосновения ножа арбузы.

Когда стали собираться в обратный путь, стало ясно – Михаил Александрович опять что-то затеял. Очень уж настойчиво он уговаривал свою маму Анастасию Даниловну не отправляться домой первым заездом, а приглашал Лукиных. В результате – ни Даниловна, ни Лукины (по настоянию Марьяны) его не послушали. В первом заезде отбыли Кудашев, он сел рядом с Шолоховым, который был за рулем, Светлана, Анастасия Даниловна, я и Лидия Петровна. Михаил Александрович повез нас с ветерком да еще по обширным лужам от недавнего дождя. Особенно досталось мне и сестре Марии Петровны Лидии, обе мы сидели с краю. Вид у нас был, прямо скажу, живописный. Даниловна ругала сына, а он ей в ответ говорил, мол, не садись с нами, не послушала. Чумазыми и мокрыми катили мы по станице, во дворе непутевому водителю досталось на орехи от Марии Петровны, а он в ответ – ничего, а то без этого окропления дождевой водичкой и сладкие дыни с арбузами не запомнятся. И добавил, что как ни хитра Марьяна Юлиановна, но и ее ждет сюрприз.

Все «пострадавшие» тут же пошли в баньку в глубине усадьбы, вымылись, привели себя в порядок. Вскоре приехали Марьяна с Юрием Борисовичем и другие, их привез шофер Шолохова и, конечно, без всяких приключений. Михаил Александрович подошел к Марьяне и спрашивает, не хочет ли она прокатиться верхом, у него есть лошадь, подаренная ему Буденным. Марьяна обрадовалась, тут же побежала переодеваться. Вот она уже выходит, весело подпрыгивая, опускается по ступенькам и вдруг видит – стоит у крылечка бычок оседланный, а за уздечку его держит конюх. Мы все невольно рассмеялись, а бедная Марьяна поникла, не приняла этой шутки и почти со слезами убежала в дом, а за ней следом пошел Юрий Борисович, чтобы успокоить ее. Пришлось и Михаилу Александровичу извиняться, уверять, что дело поправимое, не надо так близко к сердцу принимать шутку, которая и впрямь вышла неудачной. Но Марьяна наотрез отказалась пойти на мировую. Очень сильно обиделась. Вскоре Лукины уехали в Гагры.

Да, Михаил Александрович всегда любил шутку. Но в ту пору в его веселых затеях виделся мне порой какой-то перехлест, надрыв, что ли. И немудрено, у него тогда были трудные дни. Ведь шел 1937 год, известный массовыми арестами и репрессиями. Из гостей у Шолоховых остались только мы с Василием Михайловичем, меньше стало шуток, больше тревожных разговоров по вечерам в каком-нибудь укромном месте дома.

Несколько раз выезжали на утиную охоту. Особенно запомнился мне одни из таких выездов. Выехали мы за станицу в степь и остановились возле небольшого озера, на которое, как полагал Михаил Александрович, должны прилететь утки на ночевку. Надо было ждать наступления сумерек, за разговорами они незаметно подкрались, и мы приготовились к охоте. Меня и Кудашева поставили возле дороги недалеко от озера, а Михаил Александрович занял позицию подальше, почти у самой воды с противоположной стороны озера.

Долго и напряженно всматривались мы в небо, ждали уток. Кудашев был близоруким и заметить приближение уток на большом расстоянии не мог, эта миссия была возложена на меня. Договорились, как только я примечу черные движущиеся пятна, так предупрежу Кудашева – будь внимателен, летят утки. Наблюдатель из меня получился неважнецкий. Увидела я – что-то летит, оказались какие-то мелкие птахи. Пока препиралась с Кудашевым, откуда ни возьмись слева три утки. Бах-бах! – вдогонку, и все мимо. Михаил Александрович кричит: «Мазила!» С каждой минутой утки стали появляться чаще – и парами, и стайками, но пролетали либо высоко, либо далеко в стороне. И все же нам повезло: две утки вылетели прямо на нас, скрывавшихся за кустами. Кудашеву удалось подстрелить одну из них, и она упала в камыши. С Михаилом Александровичем была охотничья собака – сеттер, однако, сколько ни старался Кудашев заставить пса принести подстреленную им утку, она не повиновалась. А Михаил Александрович смеялся по этому поводу и кричал: «Возьми свою добычу сам!» Затем грянул выстрел, и мы увидели, как сеттер метнулся в озеро и тут же принес охотнику утку. Потом-таки по указанию хозяина собака принесла и нашу утку.

Стало совсем темно. Мария Петровна позвала: «Заканчивайте свою охоту, собираемся домой!»

На следующий день к обеду домашний повар Нюра приготовила обеих уток с яблоками. Михаил Александрович за столом, как всегда, шутил. Уверял, что можно по вкусу определить, какую из уток подстрелил он, а какую – Кудашев, потому что кудашевская наверняка менее вкусна, долго лежала в озере и вымокла. Оказалось, однако, что обе утки одинаково вкусны.

Конец августа был жарким, и вода в Дону была теплой. Еще много раз все мы перебирались на ту сторону реки, на ровный, чистый песчаный пляж, купались, загорали, а Михаил Александрович и Василий Михайлович соревновались в заплывах.

Всему приходит конец, завершилось и наше пребывание в гостях у Шолоховых. Пора, как говорится, и честь знать, хватит отрывать хозяина от работы. Михаил Александрович поехал в Миллерово вместе с нами, у него там, как он сказал, были дела. В дороге он часто сменял за рулем водителя.

Но прежде чем отправиться в довольно долгий путь, по сложившейся традиции, проехав Базки, поднялись на взгорок, откуда хорошо видны и станица Вешенская, и излучина реки, и, распив бутылочку виноградного вина, попрощались с Доном.

* * *

Год спустя после поездки в Вешенскую у нас с Василием Михайловичем родилась дочь. Наконец Кудашев стал отцом, хотя за другом ему было не угнаться. У Шолоховых в то время было уже четверо детей. Василий Михайлович сообщил телеграммой о радостном событии в нашей жизни в Вешенскую, оттуда сразу же пришло поздравление. Шолоховы обещали приехать на именины и сдержали слово. В тот день у нас собрались родные, друзья, знакомые, а часам к двум пришли и Шолоховы с подарком «на зубок», как сказал Михаил Александрович. Подарком оказался огромный гусь, зажаренный в Вешках перед самым выездом в Москву. Собрались все мы на это семейное торжество не в нашей комнатушке на Камергерском, а в более просторной комнате, полученной Кудашевым буквально накануне рождения дочери. Так что заодно отметили и новоселье.

Навсегда отошло в прошлое «житие в Камергерском», но традиции его сохранились, и во многом это достигалось усилиями Михаила Александровича.

Кажется, в 1940 году Шолохов с Марией Петровной приехали в Москву, конечно, сообщили нам об этом, и Кудашев стал часто у них бывать. А мне все недосуг и недосуг. Больше недели прошло, а я все никак не могу выбраться и навестить друзей. Звонит как-то Мария Петровна, приглашает в кино, не помню уже на какой фильм. Говорит, что Михаил Александрович будет занят на приеме в Кремле, а мы, мол, сходим в кинотеатр, собирайся, Вася тоже идет с нами. После просмотра фильма Мария Петровна пригласила всех на ужин в «Националь». К тому времени, говорит, и Михаил Александрович освободится. Но его не было довольно долго. А как только вошел он в комнату, так с ходу напустился на меня, да так, что и не поймешь – серьезно или в шутку. Что ж ты, говорит, глаз не кажешь, как так можно, как все это называется? И дальше в том же духе. Василий Михайлович сидит себе улыбается, ни полслова в мою поддержку не вымолвит, а Михаил Александрович продолжает меня распекать. Мария Петровна пытается его остановить: надо идти ужинать, и все мы ждем его рассказов. А он опять за свое – почему она, т. е. я, не приходит к нам. Я говорю, что это Вася виноват, а не я, не помогает по хозяйству. А мне после работы еще надо ездить за город, подыскивать дачу, ведь надвигается тепло, дочь надо вывозить на природу, и все это моя забота, а муж, видите ли, сидит улыбается.

Потом мы ужинали, Александрович так ничего нам о встрече в Кремле и не рассказал ни за столом, ни после, как обещал. Осталось только ощущение чего-то тревожного, надвигающегося на всех нас. Ощущение это связано было с ожидаемой войной. Хотя о ее возможности ничего в газетах не писалось, все о ней думали и потихоньку, с оглядкой, говорили. Многие запасались продуктами, особенно почему-то солью, мылом и крупами. Помню, не раз Михаил Александрович как бы в шутку говорил, что, если начнется война, Кудашевым надо перебираться в Вешенскую. Просто удивительно, как он был к нам добр.

Когда война началась, Василий Михайлович сразу же записался в народное ополчение, в писательскую роту Краснопресненского района Москвы. Собираясь на фронт, он, помню, уложил в рюкзак все четыре тома «Тихого Дона», а когда я спросила, не тяжело ли будет в походе, он ответил, что не успел прочитать только что вышедший четвертый том, да и остальные надо освежить в памяти. Не знаю уж, удалось ли ему это сделать.

Из ополченцев Кудашева вскоре перевели в 32-ю армию в качестве корреспондента газеты «Боевой путь». Так получилось, что ни Кудашев, ни Шолохов в начале войны друг о друге ничего не знали. Я помнила наказ Василия Михайловича: «Будем держать связь через Вешенскую. Пиши туда, Марии Петровне, я тоже о себе ей буду сообщать, таким образом мы не потеряемся. Ведь и тебе с дочкой нельзя оставаться в Москве под бомбежками».

Кто знал, что не придется семье Шолоховых долго жить в Вешенской. Вначале они эвакуировались в город Камышин Сталинградской области, жили там на Набережной, 74 (у меня хранятся их письма), а оттуда перебрались в Казахстан, в поселок Дарвинский, что около Уральска. А я из Москвы так и не выехала, работала на военном заводе инженером-металлургом. Дочь жила у моей сестры в подмосковном Серпуховском районе, куда ее накануне ухода в ополчение отвез Василий Михайлович.

В письмах с фронта Василий Михайлович часто справлялся о своем друге. Так, в письме от 2 сентября 41-го года он пишет: «…Михаил где-то близко от нас, может быть, случайно повидаю его здесь. Если он будет в Москве, передай ему мой адрес».

И когда в один из октябрьских дней Шолохов приехал в Москву и зашел к нам, я показала ему письма Василия. Шолохов попросил открытку и наскоро написал другу письмо, причем сказал, чтоб, отправляя на фронт, не вкладывала его в конверт, а так, открыткой, и послала. Я не сделала этого сразу, решила повременить, пока не получу от Василия Михайловича свежее письмецо, возможно, с другим адресом, так как что-то долго не было от него весточек. Ожидание мое, однако, затягивалось. Я узнала, что 32-я армия попала в окружение. Когда я обратилась в военкомат, мне сообщили, что В.М. Кудашев в октябре 1941 года пропал без вести.

Привожу письмо М.А. Шолохова моему мужу, которое так и не было отправлено (хранится у меня):

«Дорогой друг!

Судьба нас с тобой разноздрила, но все же когда-нибудь сведет же вместе. Я сегодня уезжаю из Москвы, как только вернусь, сообщу тебе. Думаю, что увидимся в Москве. У меня есть к тебе дело. Мотя пошлет эту открытку, она держится молодцом. Дома не был давно, но там как будто все в порядке. Ванька Погорелов шлет тебе привет, он в Москве. Неделю назад видел Юрбора, поехал в армейскую газету.

Ну, будь здоров, крепко обнимаю, целую. Твой Шолохов.

Пишу коротко, спешу. Надеюсь на скорую встречу.

М. Шолохов».

Узнав о гибели своего друга, Михаил Александрович всякий раз, когда приезжал в Москву, давал о себе знать. Поддерживал добрым словом, помогал. Однажды звонит из гостиницы «Националь» и, справившись о моем и дочери здоровье, говорит: «Я тут вам привез немного продуктов. После поездки на фронт заезжал к своим, Мария Петровна кое-что и собрала для вас. Приходи, возьми, а если не можешь, то у меня как раз находится Кирилл Васильевич Потапов, так он все это тебе завезет».

И вскоре получила я гостинцы – муку, пшено, кусок сала. Такая весомая добавка была к нашему скудному пайку. Никогда этого не забуду. В самое сложное и трудное время не забывал Михаил Александрович о семье своего друга. До последнего надеялся он и на то, что Кудашев все-таки не погиб, поэтому в письмах спрашивал, нет ли каких вестей о нем.

А 26 марта 1944 года получила я из Камышина от Михаила Александровича заказное письмо, в нем, в частности, было написано: «…Думы о Васькиной судьбе меня не покидают. Недавно прочитал в мартовском номере «Британского союзника» (журнал, который издается в Москве Британским посольством) вот эту заметку и решил послать тебе. А вдруг – ведь чем черт не шутит, когда бог спит – и наш Васька там, на Ближнем Востоке, носит наплечную нашивку с буквами СССР и ждет не дождется возвращения домой? Это, конечно, предел мечтаний, но осуществить такое, черт знает, как было бы хорошо! Как ты там живешь? Как Наташка? Наши все здравствуют, одна Мария Петровна у нас словно весенний день – и с тучами, и с солнцем, – то покиснет немного, то снова на ногах. Впрочем, она сама о себе напишет, а я шлю привет тебе, Наташке и бабушке и желаю, чтобы Васька поскорее вернулся, согласен на любой вариант: хоть с Ближнего Востока, хоть с Дальнего Запада, лишь бы притопал».

Мария Петровна приписала: «Желаю здоровья, бодрости духа, а главное скорейшего появления в Москве Василия Михайловича. Этот день будет для нас праздником».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.