Мария Петровна Шолохова вспоминает…1

Мария Петровна Шолохова вспоминает…¹

I

Так случилось, что Мария Петровна увидела меня первой – из окна дома. Я стояла у могилы Михаила Александровича. Мария Петровна спросила, кто я…

Я не брала у нее интервью. Почти не задавала «журналистских» вопросов. Мария Петровна рассказывала сама, и каждое ее слово казалось и сейчас кажется мне значительным. Порой она перебивала сама себя:

– Ну, это не для печати. Просто так поговорим.

Времени мне было отпущено всего полчаса – Марии Петровне тяжело было долго говорить. Но вот на часах в кабинете Михаила Александровича коротко отбило половину двенадцатого. Потом – половину первого… Было совестно утомлять ее. Скоро, к 24 мая – к дню рождения Шолохова, – приедет много гостей из Москвы, Ростова, со всего Союза – писатели, журналисты, литературоведы…

От шолоховского дома до редакции газеты «Советский Дон» я летела не разбирая дороги. Спасибо коллегам – заперли в пустом кабинете, дав стопку бумаги. Спешила записать… До сих пор в памяти интонации Марии Петровны, движения рук. Сдержанная в жестах, она иногда как-то особенно смыкала пальцы, выделяя слово. Забыв начисто о типах и прототипах, образах и прообразах, я – в лоб:

– Аксинья – это вы?²

– Ну, не знаю. Аксиний ведь много, знают их в хуторах. Не я. Но, когда молодая была, колечки волос на шее – помните? Завитки – как у меня.

И улыбается. Удивительно хорошо улыбается, но в этой мягкой, ласковой, округлой улыбке – все те же достоинство и несуетливость, сдержанная, уверенная сила. Не знаю, согласятся ли со мной шолоховеды, но обаяние характера Аксиньи – от Марии Петровны. Я уверена в этом.

Многое из того двухчасового разговора с ней не вошло в публикацию «Литературной России». Многое было слишком, что ли, личным. Но теперь, перечитывая свою запись, я думаю, что если о ней – значит, я о Шолохове…

– Я в молодости спокойная была, тихая да необидчивая. Мы с Мишей характерами сошлись.

А познакомились мы году в двадцать первом или двадцать втором. Миша тогда оканчивал курсы в Ростове, и его к нам, в станицу Букановскую, прислали – налоговым инспектором. Я в то время учительствовала. Окончила семь классов Усть-Медведицкого епархиального училища, и когда впервые школу открыли, то, кроме меня, образованней, как говорится, не нашли. А когда Миша приехал, вызвали меня в сельсовет и мобилизовали в статистики, ему помогать. Перепись делать – такой-то посев, такой-то налог полагается… Так я и работала с ним. Закончил он работу, уехал в Москву, а уж оттуда и пошла переписка. Много писем, и такие хорошие…

Миша веселый был, улыбчивый. Его потому и любили – все у него с шуткой. Но на меня поначалу вроде бы и не смотрел. Даже обидно было… Как-то в компании спросил: «Тебе сколько лет?.. Ну, мы одногодки».

В двадцать четвертом году, 11 января, мы поженились. Уже потом, когда документы нужны были, я узнала, что он с 1905 года. «Что же ты обманул?» – говорю. «Торопился, а то вдруг ты замуж раньше выйдешь».

Родители мои против были. Отец хотел, чтобы я училась дальше. Говорил Мише: «Бросить все, чтоб замуж выйти?!» Я уж и сестру подговорила, самой неудобно начинать. Вот она за столом у самовара и начала: «Отец, а Маруська ведь и вправду за Мишу замуж собирается…» – «Цыц, адвокат нашелся!»

А ведь нравился ему Миша. Когда он в первый раз в станицу приехал, в сельсовете всю ночь с казаками разговоры вел. Отец вернулся домой поздно, да и то из-за матери: «Я потому только и пришел, что знал – ты ругаться будешь. Этот парень (о Мише) – черт побери, что за ум, какая память великолепная, какой язык!» Я потом отцу припоминала его слова, да он свое: «Мальчишка, ни кола ни двора, как жить будете?»

Свататься Миша с отцом и матерью приехал, чин по чину. Мой уже не возражал. Приданого не было – три сестры, кроме меня. Дал куль муки – вот и все приданое. И мы сразу же, в двадцать четвертом году, поехали в Москву. А 24 мая вернулись и стали жить с его родителями в Каргинской.

Легко нам никогда не было. В тридцатые годы что пережила – не рассказать… Чего только не было. Да и раньше неспокойно жили. Банды на Дону долго были. То белые станицу возьмут, то красные отобьют, а потом – снова… Как-то я два дня на чердаке пряталась – зарубили бы. Отец лошадей держал, почту. Пришли банды: «Давай лошадей!» – «Я, – говорит отец, – офицерам не подчиняюсь теперь. Я теперь подчиняюсь Красной Армии». Убить хотели, да бабка ночью вывела за станицу. Так и спасся.

…Возможностей поначалу никаких не было – ни у Миши, ни у меня. В Москву как приехали в первый раз – Миша за любую работу брался: сапожничал, камни клал на улицах. Одежда у нас – никакая, стыдно по улице пройти. Через две недели потащил меня в Большой театр: «Обязательно надо посмотреть». Все красиво, все блестит, люди так хорошо одеты, а мне стыдно. Миша мне говорил: «А что ж ты хочешь. Первое время так и будет».

Если мой отец спрашивал: «Как думаете жить дальше? Миша, что ты думаешь?» – отвечал: «Не бойтесь, я Марусю убедил». А убедил так:

«Подожди, Маруся, не все сразу. Это я сейчас так пишу. Вот напишу большую вещь – будут издавать и у нас, и за границей». Как наперед знал! Это в двадцать четвертом – двадцать пятом-то годах! Я поражалась. Он тогда только задумывал писать, а уже все знал.

Учиться мы хотели оба. Но только заикнулась я поначалу об учебе или о работе какой-нибудь, чтоб полегче немножко было, он прямо и сказал: «Знаешь что, я тебя заранее предупреждаю – работать ты будешь только у меня». Я не поняла: «Что значит – у тебя?» – «А вот тогда и узнаешь». – «Миша, ну как же, ведь ехали учиться?» – «И я не буду, и ты. Когда же я тогда работать буду? Мне же писать времени нет».

Позже он признавался мне: «Если бы только пришлось сейчас писать «Донские рассказы», конечно, я бы их совершенно по-другому написал…» Тогда для нас 5 рублей или 3 рубля – гонорар за рассказ – прибавка. Когда не хватало денег, то действительно по нескольку дней очень туго бывало. Миша получал 70 рублей. Тридцать мы всегда посылали его родителям, на остальные жили. Да еще поначалу комнату снимали у соседей – Миша уходил туда писать. Вот тогда я поняла – что значит «у меня работать будешь». То, что ночью напишет (а утром – на работу), я днем от руки переписываю. В перерыве прибежит посмотреть – готово ли. Нет, так на другой день вбегает и, как правило, на часы смотрит. «Пять минут тебе даю. Если хочешь Москву посмотреть, со мной поехать (надо рассказ в журнал какой-нибудь отвезти) – собирайся». А что мне пять минут, если и вещей-то не было? Кофтенку на себя – и готова. Так и привыкла.

Переписывала от руки лет пять-шесть. Потом появилась машинка. У меня даже письмо от Миши из Москвы сохранилось: «Избавляю тебя от переписи. Купил тебе машинку за 60 рублей». По тем временам цена немалая. Мы ее быстро освоили самоучкой – и он, и я.

Писал он в молодости по ночам. Вообще, работал он… Не знаю, был ли еще такой человек, как он. Вот так сидишь – он все работает, ляжешь уснуть – работает, работает, проснешься – все сидит… Лампа керосиновая, абажур из газеты – весь обуглится кругом, не успевала менять. Спрошу: «Будешь ложиться?» – «Подожди, еще немножко». И это «немножко» у него было – пока свет за окнами не появится.

Я удивлялась всегда, да и теперь дивлюсь, откуда такая сила была? А он – «Сила особая не нужна. Это очень легко привить в себе. Стоит только заняться. Работа интересная, хочется закончить, не обрываться на полуслове». Привык: ночь у него – рабочее время.

Когда врачи запретили писать по ночам, стал рано вставать, до завтрака. Днем работать не мог. Днем у него – книги, журналы, газеты, ответы на письма. Люди приходили все время…

Читать он любил всегда, с самого детства. Со слов Михаила Александровича, из рассказов его отца знаю, что они с отцом были, как друзья-ровесники. «Минька слишком развит был», – объяснял отец. Он сына не Мишей, а Минькой звал. «Мне с ним неинтересно было, как с ребенком, разговаривать». Двенадцати – тринадцати лет читал уже совершенно все книги, какие мог достать.

Был у них в станице поп, и библиотека у него замечательная. Михаил Александрович ходил к нему – брал книги. Так этот священник специально оставлял его на час, другой – только поговорить! Кажется, Виссарион его звали.

Михаил Александрович рассказывал: «Вот ты подумай, сядем мы с отцом (а было ему четырнадцать – пятнадцать лет) и Спинозу разбираем».

Потому-то, мне кажется, у них действительно «детских» разговоров никаких и не могло быть. Да и сам Михаил Александрович не особенно о детстве вспоминал, у него все со взрослыми было. Отец его работал одно время на мельнице, там завозы большие, и Миша в этой гуще и вырос. Он там – мать, бывало, шумит ему, чтоб домой шел. Махнет рукой, сядет где-нибудь – его и не вытащишь оттуда… И отец его защищал. «Не тащи, мать. Он приходит, такие интересные вещи рассказывает, которые я и не замечаю».

Может быть, с тех пор и не любил он ничего придуманного, неверного. Экранизации его романов ему не нравились. Что-то всегда не так. Да и разве Быстрицкая – Аксинья. Не казачка, сразу видно. Если и нравилась, только первая экранизация «Тихого Дона»…

Михаил Александрович очень музыкальный был – самоучкой и на рояле, и на мандолине играл. Песни многие любил, а кроме донских, одну особенно – «По диким степям Забайкалья». Дети у нас все хорошие певцы. Я их всегда заслушивалась. Бывало, и отец подхватывал… Сколько раз думали на магнитофон записать, да так как-то и не собрались…

Просто на все смотрели, не задумывались, что это нужно сохранить для памяти. Теперь, конечно, жалею, что не записали…

Он любил, когда я была рядом, даже когда писал. Случалось – переписываю, найду что-нибудь не так, по моему мнению, или выражение какое не понравилось: «Я бы не стала так писать». Поспорим, поговорим – иногда оставит, как есть, иногда и согласится. Или рядом попадаются подряд несколько одинаковых слов. Сидит задумавшись. «Что задумался?» – «Да вот тут слово и тут. Какое предложение лучше снять – это или то?» Давай думать. Хорошо – я так скажу, он этак, глядишь, и приходим потом к общему.

И отдыхали всегда вместе. Михаил Александрович никогда не ездил на курорты. Охота, рыбалка – это да. «Собирайся, Маш!» – или в Казахстан, или здесь где на рыбалку. Оба мы охоту любили. Из Англии Михаил Александрович ружья привез – себе, мне и сыновьям. Детей всегда брали с собой. Я стреляла не хуже его.

Красота какая – гуси! В Казахстане, на озерах. В степи ямы роем, хоронимся, на голове – перекатиполе. И ждем – вот скрадка-то! – когда покажутся. Гуси – осторожные птицы, если один заметит охотника – другие больше не подлетят.

Михаил Александрович все шутил: «Не женское это дело – рыбалить. Сидела бы дома да мужу носки штопала».

Природу, землю любил он, не уставал удивляться. Часто в саду или в огороде зовет меня, будто что произошло. Я подойду, а он радостный:

«Посмотри, как выросло!»

Все делили поровну – и радость, и беду. Легко сказать – шестьдесят лет вместе. В последние годы Михаил Александрович уже не мог работать, два инсульта перенес. Сидим в кабинете друг против друга. Чуть я встану – «Маш, ты куда? Сиди, не уходи». Он все бодрился: «Вот окрепну чуток, поедем на охоту»…

Когда умирал – как знал. Обычно последнюю папиросу выкурит, возьмет мундштук, щипчиками окурок вынет и – в пепельницу. А тогда даже не докурил, оставил горящую, пошел, лег – и умер…

Мария Петровна берет со стола фотографию молодого Шолохова.

Прекрасное мужественное лицо с удивительным солнечным взглядом.

Таким он останется навечно в нашей памяти.

Вела беседу Наталья Троепольская

II

Наш журнал уже публиковал воспоминания вдовы великого писателя Марии Петровны Шолоховой (см. А5? 5, 1987). Предлагаем новую запись, сделанную Н.Т. Кузнецовой¹.

Мария Петровна Шолохова вспоминает…

Мой отец, Петр Яковлевич, приучал всех детей к труду. Мне доставалось больше других работать по дому: и коров доила, и за конем ухаживала, и в огороде, и на бахче работала. Когда сестры учились в Усть-Хоперской, я уже учительствовала. Утром коров подою, печь затоплю и иду на работу. С работы приду, по хозяйству управлюсь, только сяду на лавочке посидеть отдохнуть, глядь – уже коровы идут домой. А я сижу и думаю: «Что же они так рано идут…»

И с Михаилом Александровичем мы познакомились, когда шли с Лидой, сестрой моей, с работы, с бахчи, картошку подбивали (окучивали). Как раз дождь прошел, мы в грязи все, выпачкались по дороге. А он – навстречу, заговорил с нами, спросил, откуда мы идем…

Это было вскоре после его приезда в Букановскую. Я в то время работала в исполкоме, и он пригласил меня к себе работать статистиком.

И тут как-то вскоре Михаил Александрович заболел. Лечил его фельдшер. У больного был сильный жар. Нужен был лед, лед в Букановской был только у нас (каждую весну погреб набивали льдом), больше ни у кого льда не было.

Я говорю Лиде: «Надо отнести ему лед»; она отнесла, я сама стеснялась. Я и на работе, бывало, стеснялась на него смотреть, сижу с бумагами целый день и головы не подниму. А понравился он мне сразу…

Потом фельдшер говорил, что лед очень помог в лечении. Когда стало Михаилу Александровичу немного легче, мы с двоюродной сестрой Антониной, которая тоже работала статистиком в исполкоме, пошли к нему на квартиру. Что-то надо было узнать по работе, уточнить с бумагами. Он был еще слаб, но уже выздоравливал. В комнате был цветок, китайская роза, и как раз один цветок расцвел. Он сорвал его и подарил мне. И еще подарил маленькую яркую красную звездочку, такую, как на красноармейские фуражки прикалывали.

В Букановской мы и встретились с ним всего один раз. А когда снова встретились в Вешенской, он уже настойчиво просил ждать его (он собирался ехать в Москву). Уезжая в Москву, он сказал, что я произвела на него хорошее впечатление. Спросил и у меня, я сказала тоже свое мнение. Обещала ждать его…

А зарегистрировались мы в 1924 году. 11 января выехали из Букановской и 18-го приехали в Москву.

В Москве мы снимали комнату, комната была очень маленькая, отапливалась из кухни, печку мы не топили, на этаже общие удобства, туалет.

Когда мы с Михаилом Александровичем собрались ехать жить в Москву, то родители наши высказали сомнение: мол, как это ехать туда, у него нет определенной профессии и заработка. А Михаил Александрович возразил: «Я обязательно устроюсь на работу, и Маруся тоже сможет работать». А когда приехали в Москву, он сразу сказал: «Я буду писать, а ты будешь переписывать».

Заработок у Михаила Александровича был в среднем 70 рублей в месяц. 30 рублей мы отсылали его родителям, а на 40 рублей жили вдвоем. Питались мы неплохо, бывало, правда, так, что только селедкой и хлебом. Но селедка («залом») была исключительно вкусная. А хлеб ситный, с изюмом, для меня был вкуснее всякого пирожного…

Когда я выходила замуж, моя мать Мария Федоровна подарила мне часы в золотом футляре (с крышечкой) на цепочке. Часы носились, как кулон. Но жить было трудно, крышечку от часов пришлось сдать в Торгсин…

Михаил Александрович обычно ездил по издательским делам, на деловые встречи один. Но мы бывали вместе и на литературных вечерах. Помню, однажды в Политехническом музее мы слушали лекцию Луначарского, и в этот же вечер слушали Маяковского, он читал стихи о солнце. Мне понравилось.

Бывали у нас и молодые писатели, чаще всех, конечно, Вася Кудашов. Их так и прозвали – его и Мишу – «вакса и щетка». Были они неразлучны, как родные братья. Любили дружески разыгрывать друг друга…

По-моему, каждому знакомо чувство, которое испытываешь, когда, не имея ничего, вдруг приобретаешь хорошую вещь или вообще что-либо необходимое. Я вспоминаю сейчас ту радость, которую мы ощущали, когда до войны вошли в наш дом с мезонином. Построить дом на свои трудовые средства, иметь отдельную комнату для работы Михаилу Александровичу – что может быть радостнее? Понятно и то чувство, которое мы испытали, когда перешли в новый дом после войны: имеешь свой угол, не надо ходить по квартирам…

Приехав из эвакуации, мы получили квартиру в Москве, на Староконюшенном, так как дом в Вешенской был разрушен и для жизни в нем не пригоден. Уезжая из Вешенской, мы ничего из вещей с собой не взяли, во время бомбежки все пропало. Приобрести в Москве сразу даже самое необходимое мы не могли. Во дворе дома на Староконюшенном был склад никому не принадлежавших, не нужных никому вещей. Оттуда нам разрешили взять кровати, стол, шкаф.

Когда вышло постановление о том, что крупным военачальникам и академикам выделены средства на постройку дач, то Михаил Александрович на эти деньги решил отремонтировать разрушенный в войну дом. Но специалисты сказали, что легче построить новый, чем ремонтировать разрушенный. Достать стройматериалы в то время было очень трудно. Заботу о строительстве взял на себя ЦК. Для нового дома отвели участок.

Дом строился в течение трех лет. В 1949 году мы в него вошли. За строительные материалы и работы Михаил Александрович платил долго. И когда ему говорили в ЦК: «Скоро ли уплатишь?» – он отвечал близко знавшему его товарищу: «Должен, не спорю, а отдам не скоро». Платил долг более десяти лет. Работал, как говорят, не покладая рук, и ночами работал. Не было никаких поездок на курорт или в какие-то места отдыха, за исключением Казахстана, куда его привлекала охота и рыбная ловля. В Казахстан мы ездили осенью и жили в палатках у озера Челкар по два месяца, вплоть до появления снега.

В новом доме возможности были более широкими, у Михаила Александровича стало два кабинета. Малый кабинет (на втором этаже, комната на северо-запад, угловая) был рабочим. Михаил Александрович любил эту комнату, говорил, что там уютнее и как-то лучше работается. Он мог там работать и ночью, и отдыхал там после обеда, читая. А второй кабинет – большая комната, где он работал только днем, а также принимал иногда посетителей. Обстановка в этом кабинете и сейчас та же, что и была в те годы, с прибавлением большого шкафа для книг и телевизора. Мебель с тех пор не передвигалась. В этом кабинете встреч было много, и с писателями, и с военнослужащими, и с зарубежными гостями, и с молодежью. Беседовал здесь Михаил Александрович и со шведскими, и английскими издателями, и с писателями других стран Европы. Принимал здесь Михаил Александрович молодежь из ГДР, Болгарии, Чехословакии, Венгрии. Вещей в этой комнате немного. Михаил Александрович очень привыкал к вещам, к обстановке, не любил заменять привычное. Не любил, когда кто-нибудь брал какую-нибудь вещь на столе и не клал на место.

Лишнего ничего не было, радиоприемник на письменном столе он обязательно включал каждое утро, в шесть часов слушал последние известия.

Семья наша с каждым годом увеличивалась, пошли внуки, правнуки… Дети учились в высших учебных заведениях. На каникулах они никогда не стремились куда-либо поехать, только в Вешки…

Когда библиотека, которую мы собирали до войны, пропала, то Михаил Александрович до такой степени тяжело переживал, что сказал мне: «Ну, теперь я книги собирать не буду». Но это, конечно, были только слова, потому что без книг он не мог. Книг приобретал много. Русскую классику, прозаиков и поэтов, он много раз читал и перечитывал.

В последние годы он особенно ценил военные мемуары советских полководцев. Я частенько говорила: «Ты, наверное, эти книги уже наизусть знаешь». Книги, с которыми он не расставался до последнего дня жизни, были военные мемуары маршала Жукова и «Черная река» Уильяма Хиллена.

По существу, все его время было рабочее. Если была необходимость, он работал и утром, и днем, и ночью. Это было до самой болезни. После инсульта в 1961 году врачи запретили Михаилу Александровичу работать по ночам. Но вплоть до 1975 года, несмотря на несколько тяжелых приступов болезни (состояние комы), он работал как обычно, хотя часто были такие дни, когда, написав уже несколько страниц, он бросал их в камин, говоря: «Нет, это не то…»

Вставал Михаил Александрович в три-четыре часа утра и работал до завтрака в семь – семь тридцать утра. Если выпадали редкие свободные дни, то он их посвящал охоте или рыбной ловле. Бывали и более длительные перерывы. Перегрузки в работе давали о себе знать, требовался отдых. Уезжали на две-три недели – на Хопер, в Казахстан, за границу.

В 1961 году Михаил Александрович тяжело заболел, перенес инсульт. Было обострение диабета, коматозное состояние. Врачи запретили работать ночами, только днем. Такая работа его не удовлетворяла. Он нервничал, с раннего утра звонил секретарю райкома; телефон, посетители и прочие дела не оставляли времени для работы днем.

Однажды оказал: «Скорее бы кончить вторую книгу «Они сражались за Родину», а там уже немного останется. Будет трилогия». Об этом мечтал в последние дни…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.