Илья Эренбург

Илья Эренбург

И.Г. Эренбург

В 1944 году, осенью, когда я, служа в армии, находился в Москве, одна моя приятельница повела меня на авторский утренник Ильи Эренбурга[44] в Колонный зал Дома союзов. В годы войны Эренбург благодаря своим статьям пользовался особой популярностью в народе как общепризнанный публицист и очеркист номер один: прессу времен войны немыслимо себе представить без Эренбурга. Статьи его жадно прочитывались всеми: от маршалов до рядовых. Зал был битком набит публикой.

На трибуну вышел в гражданском костюме Эренбург и ровным, глуховатым голосом начал читать свои рассказы, посвя щённые фронту и тылу. В них были острые, яркие детали и наблюдения, но в целом впечатления они не оставили. Не в рассказах была сила писателя. Тем не менее публика встретила и проводила его восторженно. Тогда он показался мне стройным и моложавым, хотя волосы у него были полуседыми.

Затем, работая в ВОКСе, я часто видел Эренбурга на приёмах. Он заметно состарился, ссутулился и поседел. Под глазами нависли мешки, вокруг рта прошли глубокие морщины. Он не отличался ростом и статью, но даже в густой толпе приглашённых сразу же бросался в глаза. Пиджак носил обычно цветной, рубаха тоже была цветная; парадных черных костюмов с белым воротничком не признавал, свои привычки блюл свято.

На приёмах Эренбург обычно беседовал стоя с одним-двумя знакомыми. Говорить явно любил больше, чем слушать. Не выпускал изо рта или из руки своей любимой трубки. Вокруг него сразу же собирался кружок. Как-то подошел и я и услышал:

– А табак я курю смешанный – советское «Золотое руно» и французский (он назвал сорт). Лучшая смесь, другой не признаю.

Его слова мне показались символичными. Поймав меня взором, он с неудовольствием замолчал. Мы не были знакомы: вероятно, он принял меня по молодости моих лет за одного из «мальчиков», слонявшихся на приёмах. Обиженный, я сразу отошёл.

А впрочем, может быть, он признал во мне воксовского чиновника, а ненавидел он любых чиновников, в том числе и воксовских. Со мной в отделе работала Татьяна С., референт по Франции. Служба заставляла её общаться с Эренбургом, хотя чаще всего он присылал к нам своего литературного секретаря – пожилую интеллигентную даму. Но как-то Татьяна С. побывала на квартире Эренбурга и вернулась чуть ли не в слезах: он был с ней холоден и резок, хотя она была красивой, видной девушкой. В повести «Оттепель» он вывел глупую воксовскую переводчицу, якобы уверявшую иностранцев, что в СССР нет и не может быть больных. Все мы решили, что так он изобразил Татьяну С., которую невзлюбил как чиновницу.

Автограф И.Г. Эренбурга на 5-м номере журнале «Знамя» за 1954 г., в котором опубликована его повесть «Оттепель»

Человеком Эренбург был резким, нелёгким, остроты его отличались бестактностью. Как борец за мир, он часто ездил за границу в составе самых пёстрых делегаций. Так, однажды он оказался в делегации вместе с митрополитом Крутицким, Л.Т. Космодемьянской – матерью Зои и Шуры Космодемьянских, летчиком Маресьевым. Мне рассказывали, что по этому поводу он острил: «Странная делегация: один космополит (о себе), один митрополит, мать, потерявшая двоих детей, лётчик, потерявший обе ноги».

В своих писаниях Эренбург не терпел ни малейшей редакторской или цензорской правки. Незадолго до своей смерти он переслал к нам в АПН свою статью для публикации в одном французском журнале. В статье содержалась какая-то фраза, которую моё начальство не сочло возможным пропустить и заставило меня (я замещал тогда главного редактора по Западной Европе) потребовать у Эренбурга изменений.

Я поручил вести переговоры редактору. Эренбург не соглашался ни в какую. Так статья и не пошла.

Как только Эренбург умер, меня вызвал ответственный секретарь Агентства Пищик и приказал послать статью.

– Но ведь Эренбург не согласился вычеркнуть или исправить фразу.

– Посылайте, как было, ничего не меняя.

И таинственно добавил:

– Так надо.

Не помню, что это была за фраза, но речь шла о мелочи. Понять не могу, что внезапно изменилось в этом мелком деле со смертью автора.

Однажды на заседании правления АПН председатель Бурков рассказывал о каком-то высоком совещании в ЦК, на котором выступил и Эренбург. Это было после XX съезда КПСС. Тут Эренбургу задали вопрос: как он думает, почему при Сталине он не был репрессирован? Не потому ли, что Сталин его очень любил?

На это Эренбург спокойно ответил:

– Сталин расправлялся и с теми, кого он не любил, и с теми, кого любил. Почему он не расправился со мной – сам удивляюсь.

Романы Эренбурга, написанные сильно и динамично, всё же во многом напоминают репортажи или киносценарии. Они по-западному ёмки и нерасплывчаты, но живописности и широкого дыхания, свойственных русской классической прозе, им не хватает. Кроме того, Эренбург всегда стремился поговорить не о вечных проблемах, а о злободневном, поднимать острые вопросы современности, а печатать при Сталине произведения обо всём, что болело, было невозможно. Поэтому сейчас я с трудом представляю себе человека, читающего или перечитывающего «Бурю», «Девятый вал» или «Падение Парижа» с их ультразлободневностью, испорченной к тому же неизбежными в силу политических причин недомолвками.

Подлинный памятник Эренбург воздвиг себе своими военными статьями, которые читаются и сегодня, но прежде всего мемуарами «Люди, годы, жизнь», где его острая наблюдательность сочетается с глубиной и смелостью исторических обобщений. Подобного широкоохватного произведения о первых двух третях XX века, напоминающего «Былое и думы» Герцена, я в нашей литературе не помню: его можно с наслаждением читать и перечитывать, оно, несомненно, наделено бессмертием.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.