Глава 19 1939 — грядет война

Глава 19

1939 — грядет война

В то время Ева не могла еще этого знать, но 1938–1939 годы (и первые месяцы 1940-го) были самые спокойные и счастливые ее годы с Гитлером. Он часто и подолгу бывал в Бергхофе, где даже его наиболее критически настроенные соратники уже безоговорочно приняли Еву в качестве его любовницы. Ее ревность и неуверенность поутихли, она больше не мучилась страхами, что Гитлер уйдет, поддавшись чарам другой женщины. Юнити Митфорд, похоже, потерпела поражение, хотя все еще околачивалась в Берлине с бестолковым и влюбленным видом. Фюрер любил общество красивых актрис и даже порой приглашал ту или иную на чаепитие в рейхсканцелярию, где мог и погладить охотно подставленную ручку, но эти свидания были мимолетными и платоническими. Ева смирилась с неизменным присутствием Магды Геббельс в их жизни, понимая, что самой ей никогда не достичь подобного ледяного величия, светской изысканности и острого ума. Кроме того, она знала, что пусть фюреру иногда и нужна эффектная спутница для официальных мероприятий, но в спальне он ищет отнюдь не интеллектуальных способностей. Наедине с ним она была Игривой молодой женщиной с упругим и соблазнительным телом, сознающей свой первостепенный долг — доставлять ему удовольствие. Дядя Алоис рассуждал: «Наверное, Гитлер считал Еву маленьким подарком, преподнесенным ему судьбой, небольшим довеском к своей беспокойной политической жизни». За последние шесть лет она научилась развлекать его и заботиться о нем так, как ему нравится: играть вместе с собаками, беспокоиться о его диете, уговаривать его побольше гулять, следить за тем, чтобы ее мюнхенские друзья постоянно приносили ему новости из шумного, суетливого города, где началось его восхождение. Иногда он ворчал, что не может больше передвигаться, как обычный горожанин: «Если бы вы только знали, как мне хочется пройтись по улицам одному, неузнанным! Мне хочется заходить в магазины и самому выбирать рождественские подарки или посидеть в кафе, посмотреть на людей. Но я не могу». Ева утешала его, говоря, что это оттого, что немецкий народ так беззаветно любит его.

Она никогда не жаловалась Гитлеру на тоску или одиночество. Однажды она поделилась с матерью: «У него столько важных забот, как я могу докучать ему своими мелкими жалобами?» Она изображала легкомысленную дурочку, поскольку это был лучший способ снять его напряжение. Поддразнивать его, давать выход его сентиментальности, смеяться над его шутками и слушать старые истории — уже почти чистый вымысел — о его детстве и юности: как он был одинок и всеми не понят, но зато образован и начитан в те дни, когда шлифовал свои блестящие теории о судьбах мира и значении великих идей. Истинная природа их отношений навеки останется тайной, но в основе, видимо, лежало вот что: только с Евой он мог сойти с пьедестала и позволить себе быть зависимым и привязчивым, как ребенок. Какая разница, что его язвительные друзья звали ее die bl?de Kuh — тупой коровой? Вокруг фюрера толпилось предостаточно умников, планирующих переустройство мира и будущего. Как раз ее кажущаяся «глупость» и влекла его к ней. Альберт Шпеер понимал, что трудная работа Евы — никто больше не отдавал должное тому, насколько она трудна, — заключалась в обеспечении отдыха, который иногда необходим и диктаторам. «Она была очень милая девочка, юная, застенчивая и скромная. Мне она сразу понравилась, и впоследствии мы подружились. Ей нужен был друг». Что правда, то правда.

В мои намерения не входит облагораживать образ Гитлера, а тем более искать в нем достойные любви качества и подкупающие черты характера. Если таковые и имелись, то составляли ничтожную часть его существа — но именно эту часть видела Ева. Я не сомневаюсь, что он знал, сколько крови прольется по его слову. Черные События лежали в самой основе его политики и произрастали из его извращенной натуры, из его полупереваренной, полунаучной, полумистической, совершенно дьявольской идеологии.

Он являлся зачинщиком всего, что произошло за двенадцать коротких, но невыносимо долгих лет его верховенства, пока он водил за нос немецкий народ, погружая его в пучину морального хаоса. Но простодушные женщины любят убийц, палачей, насильников и негодяев — и религиозных фанатиков, и продажных политиков. А Ева любила Гитлера. В спокойные времена она была бы просто доброй, щедрой, чуткой и верной женщиной. То, что она делила ложе с Гитлером, вовсе не подразумевает, что она была осведомлена о преисподней, поглотившей Европу во имя фюрера и Третьего рейха. Это не хвала и не оправдание ей, а констатация факта. Необходимо также, хотя бы вкратце, изложить суть Черных Событий, чтобы сопоставить немыслимые злодеяния Гитлера с его уютным домашним бытом в Бергхофе.

Антисемитские взгляды Гитлера сформировались еще в начале двадцатых, а может быть, и раньше, во время пребывания в Вене. За ужином в чопорной столовой Бергхофа он излагал их снова и снова своим кровожадным единомышленникам. (Женщины не допускались на эти беседы, особенно Ева, иначе Гитлер не был бы столь откровенен.) «Я чувствую, что выполняю роль Роберта Коха в политике. Он обнаружил бациллы и, таким образом, открыл новые горизонты в медицинской науке. Я обнаружил Еврея — бациллу, вызывающую разложение нашего общества». Йозеф Геббельс придерживался того же мнения: «Процедура [массового уничтожения евреев] довольно варварская, и здесь не место описывать ее подробно. Мало что останется от евреев. В целом можно сказать, что 60 процентов из них должны быть ликвидированы, и только 40 процентов — использованы для принудительных работ». Сравнения с болезнями и смертью, червями, крысами и вампирами, распространяемые пропагандистским аппаратом Геббельса, привели к повсеместному восприятию евреев как нечистых паразитов, оскверняющих немецкую расу. На первых порах преследование «расово неполноценных» или просто других почти не вызвало общественного протеста, хотя немало людей выражало неодобрение в частном порядке, среди своих — кто-то горячо, кто-то робко. Многие католические священники и несколько протестантских бичевали нацистов в проповедях.

Kristallnacht не была первой карательной операцией, разработанной государством против евреев. На самом деле ею завершился период бурного уличного насилия, сменившийся периодом холодного бюрократического угнетения. 28 июня 1938 года одна молодая еврейка из Берлина записала в своем дневнике:

Новые картины ужаса и горя запечатлелись в моей памяти. <…> Сначала мы увидели, как известный магазин тканей Грюнефельда окружила воющая толпа штурмовиков СА. Они «прорабатывали» пожилого господина, пытавшегося пройти внутрь. Выяснилось, что то же самое происходит повсюду, разница была лишь в степени жестокости. Вся Курфюрстендамм была усеяна листовками и карикатурами, слово «еврей» намалевано над каждой дверью. Жуткие изображения обезглавленных, повешенных, истязаемых и покалеченных евреев сопровождались непристойными надписями. Окна разбивались вдребезги, товары из злополучных маленьких магазинчиков валялись на мостовых или плавали в сточных канавах.

И это не организованный погром. Просто в славный июньский денек берлинские антисемиты решили немного размяться. Однако Kristallnacht стала первым всенародным мероприятием такого рода, проведенным открыто, публично, на глазах немецких граждан. Оно началось в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, и хотя Kristallnacht часто переводится как «Ночь разбитых витрин», что предполагает расколоченные стекла в принадлежащих евреям магазинах и безудержный грабеж, все обстояло в тысячу раз хуже. Стоящие теперь во главе упряжки уличные псы Гитлера, которые давно уже глухо рычали и, угрожающе ощетинившись, скалили зубы, наконец сорвались с цепи.

Уже десять лет, как бандиты и громилы нацистской партии и СС с нетерпением ждали возможности выпустить пар «на законных основаниях». Их прежние выходки в новом свете выглядели не более чем невинной шалостью. Раньше они были мелкими сошками, нижней ступенью в дьявольской иерархии, мечтавшими о крупных, невообразимых до поры злодеяниях. Kristallnacht позволила всякому нацисту — великому сатане, подручному демону и ничтожному прихвостню — совершить посильные ему зверства. Приказы Гитлера и его раболепного прислужника Гиммлера мгновенно спускались по командной цепочке, заканчивающейся, как правило, местным полицейским начальником, который толковал поступившие сверху распоряжения как вздумается и рявкал команды рвущимся с поводка подчиненным. Некоторые получали приказ просто убивать мужчин-евреев, «производя как можно меньше шума», другие — разрушать местные синагоги. Беспредел прокатился по всей Германии. Поданный впоследствии одним из подразделений СС рапорт гласил: «Все отряды и их командиры получили огромное удовольствие от операции. Такие приказы надо бы отдавать почаще». Гав, гав, гав. Погром — будем называть вещи своими именами — длился двое, а местами и трое суток. Тысячи и тысячи евреев подверглись преследованию, их дома и магазины были разорены, имущество разграблено. Энтузиасты запугивали, избивали, бросали в тюрьмы, а подчас и убивали целые семьи. О размахе происходящего можно судить по тому, что в одной только Вене 680 евреев покончили с собой во время «Ночи разбитых витрин».

Многих британцев расправа с евреями привела в ужас. Оливер Литтлтон, будущий лорд Чандос, случайно оказался во Франкфурте 9 ноября 1938 года, в первую ночь Kristallnacht, и стал свидетелем сцен, которые «никогда не сотрутся из моей памяти». С того момента он проникся болезненной ненавистью к антисемитизму, вследствие чего помог трем еврейским друзьям тайно покинуть Германию и найти безопасное пристанище в Англии. Но британская элита редко разделяла его новообретенные взгляды. В этом Литтлтон убедился, предложив принять Исайю Берлина в члены своего клуба. Все проголосовали против. Виконт Крэнборн, будущий маркиз Солсбери, упрекал Льюиса Намье[25] за попытки облегчить европейским евреям въезд в Великобританию. Гарольд Макмиллан язвительно высмеивал их. Аристократия считала антисемитизм своим естественным правом.

После «Ночи разбитых витрин» ни один житель Германии, включая женщин, не мог оправдаться полным неведением. До того люди еще как-то пытались объяснять растущий антисемитизм Рейха демократической реакцией на широко распространенные предрассудки. Но свастики над входом в магазины евреев и драконовские меры по контролю за их передвижением, не говоря уже о бесчеловечном обращении с ними, были заметны каждому. У Евы — или ее родителей — вполне могли быть еврейские друзья, бежавшие за границу в страхе перед грядущими репрессиями. Даже от нее не укрылось бы, что что-то происходит, хотя ей хватало благоразумия не задавать вопросов, и ни она, ни кто-либо другой еще не предвидел, во что выльются эти безобразные сцены. Но молчаливое согласие, а нередко и активное соучастие многих — пусть, надо подчеркнуть, и не всех — «порядочных» немцев в закручивании спирали нетерпимости, остракизма и жестокости уходит корнями в те самые ночи. Мало кто догадывался тогда, что с этого момента конвейер, запущенный для планомерного уничтожения немецких, австрийских, польских и прочих европейских евреев, уже невозможно остановить.

Нацистский геноцид носил характер стихийного бедствия. В итоге он стоил жизни как минимум трети от общего числа евреев Европы. Примерно такой же процент населения пал жертвой чумы в четырнадцатом веке. Когда в 1933 году Гитлер пришел к власти, в Германии было около 561 тысячи жителей иудейского вероисповедания, что составляло 0,76 % всего населения, сосредоточенных по большей части в двух городах: Берлине и Франкфурте. В Мюнхене, столице баварской земли, проживало четыре тысячи евреев. В 1933 году сорок тысяч евреев покинули пределы Германии — самый крупный исход до 1938 года. К маю 1939 года в Германии осталось, по статистическим данным, 330 892 еврея, еще не бежавших в Англию или Америку. Почти половина из них — в Берлине и Вене. Однако только осенью 1941 года мелким чиновникам соответствующих инстанций стала окончательно ясна цель государственной политики — уничтожить всех евреев в Европе (или хотя бы максимум, сколько получится). Специального на то приказа Гитлер не отдавал — по крайней мере, обнаружить таковой не удалось, — хотя его желание истребить евреев давно было очевидным. Какая бы командная цепочка ни вела от ярого расизма к массовым убийствам, до конца войны не менее двухсот тысяч немецких евреев окончили жизнь в газовых камерах лагерей смерти. А если считать евреев всех европейских стран — то в тридцать раз больше. Высшие эшелоны нацистской партии никогда не считали затеянную бойню садизмом. Да, она проводилась систематически, но эго другое. Это эффективность.

Летом 1939 года Гитлер предложил логическое завершение программы эвтаназии, сообщив Борману и другим, что «считает целесообразным искоренение бесполезных пациентов с тяжелым умственным расстройством, что в результате позволит экономить на больницах, докторах и обслуживающем медицинском персонале». Искоренение. Коротко и ясно. Сбереженные средства пойдут на благо здоровым, продуктивным членам общества. «Отбраковка» необходима для очищения священного немецкого народа от разлагающих генетических дефектов. Чтобы вбить сию мысль в головы обывателей, устраивались экскурсии в приюты для калек и душевнобольных (вспомним шоу уродцев на рождественских ярмарках детства Евы). Зрителям позволяли показывать пальцами на сумасшедших и осыпать их насмешками, подобное поведение даже поощрялось. Десятки тысяч любопытных проходили по палатам и лабораториям, слушали псевдонаучные лекции о никчемности и неизлечимости сумасшедших. Это должно было убедить колеблющихся. Видите? Они же, по большому счету, и не люди вовсе. Без них будет лучше.

В тот октябрь Гитлер дал согласие на операцию с невинным кодовым названием Т4. Теперь докторам позволялось «даровать милосердную смерть» неизлечимым пациентам (попросту говоря, убивать их). Около семидесяти тысяч погибли таким образом за последующие два года, но итоговое число было значительно больше. Позже Гитлеру пришлось отменить Т4, но врачи нашли обходные пути, моря пациентов голодом и оставляя без присмотра в грязных постелях, пока те постепенно не угасали. Программа эвтаназии уничтожила четверть миллиона, если не триста тысяч физических и умственных инвалидов. Все происходило без лишнего шума, под руководством одетых в белые халаты докторов в больницах и лабораториях. Проверка, сколько еще убийств общественное мнение безропотно снесет — и потрудится ли вообще обратить на что-либо внимание.

Пятнадцатого марта 1939 года войска Гитлера вступили в Чехословакию. Фюрер провел день в своем личном поезде, следующем из Берлина в Прагу. Он прибыл инкогнито и переночевал в Градкани, родовом замке богемских королей. На следующий день в Праге он выпустил прокламацию, в которой четко слышались все модуляции его голоса: «Тысячи лет… области Богемия и Моравия… составляли часть… жизненного пространства… немецкого народа…» Опять это слово. Lebensraum, жизненное пространство: оправдание любому проявлению агрессии. Дальше, в Брно на смотр войск, затем в Вену и обратно в Берлин с ностальгической остановкой на несколько часов в Линце. Наконец зарычал английский бульдог. Чемберлен предупредил, что Великобритания не потерпит дальнейшего захвата территорий. Гитлер не обратил на это внимания. Он уже всерьез нацелился на Польшу. Запах войны щекотал ему ноздри, образ Адольфа, императора Европы — Adolf, Kaiser Europas — кружил голову.

До Евы, с нетерпением ждущей Гитлера в Бергхофе, долетали лишь слабые и далекие отголоски стремительно развивающихся событий. Гитлер запретил ей читать газеты и слушать новости по немецкому радио, так что она располагала скудными источниками информации. Единственное, что ее по-настоящему волновало: успеет ли фюрер вернуться домой к Пасхе? Страстная пятница приходилась на 7 апреля, и все занимались устройством праздника для детей: пасхальные зайцы, желтенькие пушистые цыплята, такие милые, а также традиционные пасхальные яйца, пироги, шоколадные конфеты. Она не хотела, чтобы он пропустил веселье.

Гитлер крайне редко отдыхал где-то, кроме Бергхофа. «Я не могу позволить себе путешествий ради удовольствия, так что мой отпуск составляют те часы, что я провожу с моими гостями у камина». Правда, однажды он ездил с семьей Геббельс на курорт на Северном море. Еще одно исключение он сделал в начале апреля 1939 года, присоединившись на несколько дней к участникам первого круиза на судне KdF, только что сошедшем с верфей. Круизы под лозунгом «Сила через радость» — Kraft durch Freude или KdF — предоставлялись бесплатно немецким рабочим с их семьями, чтобы они могли как следует отдохнуть от повседневных трудов и еще больше проникнуться духом нацистской партии. Их сытно и вкусно кормили, им обеспечивали удобное размещение в каютах. На фотографии фюрер с унылым видом сидит у поручня судна рядом с молодой белокурой женщиной по имени Инге Лей, женой Роберта Лея, имя которого носил корабль. Певица и актриса, она была, как и Магда Геббельс, горячей поклонницей Гитлера как в политическом, так и в личном плане. Фрау Лей сопровождала фюрера в этом плавании, но отношения между ними были чисто платонические. Снимок представляет собой большую редкость, поскольку Гитлер, как правило, не позволял фотографировать себя с замужними женщинами. (Фюрер строго осуждал адюльтер, прежде всего потому, что он разбивает семью, основную ячейку фундамента, на котором покоилась власть нацистов.) Погода стояла холодная, с моря долетали влажные брызги, не хватало привычной рутины. Он прервал отпуск и сошел на берег в Гамбурге. Через пару недель, 20 апреля, он уже был в Берлине на праздновании своего пятидесятилетия и оглушал речами бьющиеся в экстазе толпы.

Компенсируя свои частые отлучки, Гитлер потакал всем прихотям Евы. В феврале 1939 года она провела неделю, катаясь на лыжах в Китцбюэле, подтянутая и элегантная в своем коротком меховом жакете. В начале мая фюрер на десять дней вернулся в Бергхоф, и альбом Евы пополнился новыми фотографиями — чаепития на террасе и праздный отдых в лучах весеннего солнышка. На одной — снятой, вероятно, Гофманом — она одета в баварский костюм, который Гитлер предпочитал всем ее роскошным нарядам, заказанным из Парижа. Он не задавал вопросов о цене, а Борман не рискнул бы перепроверять счета. Расположением Гитлера он дорожил превыше всего, да и денег, в конце концов, у фюрера хватало. «Майн Кампф» расходилась сотнями тысяч экземпляров, и гонорары с продаж поступали солидные. При всей непритязательности личных запросов Гитлер был богат.

Ева начала привыкать к роскоши, но в то же время испытывать на себе ее отрицательное влияние. По крайней мере, так говорила Ильзе: «Порой я просто не узнавала свою сестру. Ева стала высокомерной, деспотичной и нечуткой по отношению к нам, ее семье. Общение с великими мира сего делает человека эгоистичным, даже жестоким». В прошлом Ильзе Браун не получала приглашений в Бергхоф, так как работала в приемной еврейского врача, и Гитлер считал, что это компрометирует ее. Наконец, в 1936 году, когда количество пациентов ее работодателя сократилось до предела, она уволилась. Только тогда ее стали принимать в Бергхофе. Ильзе, с которой Ева никогда не находила общего языка, рассказывала после войны, что сестра раздавала свои платья и туфли, надетые ею всего раз или два, с видом снисходительного великодушия. Но отношения между ними всегда были натянутыми, так что страсть Евы к нарядам вполне могла раздражать хладнокровную, рассудительную Ильзе, мнившую себя выше подобной мирской суеты. Если Ева и кичилась своей властью и высоким положением перед родителями и сестрой — из членов семьи так утверждает только Ильзе, — то, возможно, так им аукнулись их прежние холодность и неодобрение в те дни, когда она страдала в одиночестве от любви к Гитлеру. Тогда ей нужны были понимание и поддержка, а ей в них отказывали. Поэтому барские замашки при проявлении щедрости вполне простительны.

Отношения обитателей Бергхофа с родителями Браун (уже почти двадцать лет жившими все в той же квартире на Гогенцоллернплатц) улучшились. Взаимное уважение было в интересах обеих сторон. Гитлер иногда преподносил Браунам небольшие подарки — часы для Фритца, духи для Фанни, — но ничего чересчур претенциозного. Когда они приезжали погостить в Оберзальцберг, он был с ними безукоризненно вежлив. Летом 1939 года Фритц рассказал Алоису Винбауэру показательную историю:

Их с Фанни пригласили на чай, и Гитлер источал прямо-таки патологическую любезность, изображая гостеприимного хозяина. Фритц решил воспользоваться случаем, чтобы заступиться за пожилого председателя «Баварского союза за короля и отечество», отставного генерала, вышвырнутого нацистами с их обычной бесцеремонностью. Когда Фритц попросил Гитлера восстановить генерала в должности, тот с каменным лицом ответил, что этим делом занимается не он, а его подчиненные. «И этот человек — наш фюрер!» — с горечью сказал мне Фритц.

Смелый шаг со стороны Фритца, особенно после того, как он вступил в нацистскую партию. Поддержка опальной патриотической организации означала инакомыслие, если не государственную измену. Тем не менее Фритц воспринимал готовность семьи пользоваться гостеприимством фюрера как унизительный знак капитуляции.

Пятидесятый юбилей Фритца пришелся на 17 сентября 1939 года, и по этому случаю он был запечатлен в нацистской униформе с повязкой со свастикой на рукаве в окружении жены и дочерей. Снимок подписан «Vati 50 Geburtstag» («Папа, пятидесятилетие»). Несмотря на примирение с дочерью, Фритц выглядит мрачным и раздраженным. Фанни, как обычно, улыбается. Она умела ценить радости жизни. Доброе сердце, неугасающий оптимизм и, прежде всего, нежная любовь к своим девочкам позволяли ей от души радоваться тому, как все обернулось. Ведь между родителями и дочерью восстановился мир, несмотря на то, что Ева продолжала «жить в грехе» с Гитлером. К тому же отпуска за границей за счет фюрера и приемы в Бергхофе с превосходными блюдами и напитками в какой-то момент взяли верх над моральными устоями католической церкви. Фанни, всегда более толерантная, чем ее супруг, научилась смотреть на Еву и Гретль без осуждения. Да и Фритц порой поддавался искушению комфорта и благ, которых он, преподаватель технического училища, сам никогда не мог бы себе позволить. Ева знала, что это скорее уступка, чем полное согласие с ее положением, но не исключено, что ее мать даже гордилась связью дочери. «В конце концов, не всякая женщина способна заслужить благосклонность фюрера», — сказала однажды Фанни. На «Горе» она чувствовала себя как дома. На десятках фотографий она полеживает на травке или смеется в кругу близких — она счастлива, что ее дочери рядом.

В конце июня 1939 года Ева с матерью и сестрой отправилась в круиз KdF по норвежским фьордам на теплоходе Milwaukee. Ева, Фанни и Гретль незаметно смешались с толпой отдыхающих. Преимущество того, что Гитлер отказывал ей в публичном признании: она могла появляться на людях неузнанной.

Борман, вечно ищущий возможности выслужиться перед Гитлером, «подарил» ему на пятидесятилетие в апреле 1939 года от имени нацистской партии (без ведома ее членов) потрясающий дом на самой вершине горы Кельштайн, который американские оккупационные войска потом прозвали «Орлиным гнездом». Построенный из огромных каменных блоков — их приходилось тащить наверх по крутому склону, восемь рабочих погибли при строительстве, — он задумывался как средневековая крепость, где фюрер и его «тевтонские рыцари» могли собираться на совещание в обстановке, подобающей их мифическому ореолу. В ясные дни оттуда открывалась захватывающая панорама: от искрящихся вод Кёнигзее к австрийским рубежам и до самого Зальцбурга. Большие черные птицы, похожие на воронов, кружили над замком, грифы парили в лазурном небе. План Бормана, воплощенный за огромные деньги, в то время как каждый пфенниг уходил на производство вооружения, не имел успеха. Гитлер боялся высоты и ненавидел тесные помещения. Добраться до этого псевдосредневекового сооружения можно было только через узкий тоннель длиной в 124 метра, ведущий к обитому медью подъемнику, взлетавшему еще на 124 метра вверх через пробитую в скале шахту. Это так его нервировало, что он поднимался туда на совещания всего шесть или восемь раз, чтобы показать дом иностранным сановникам, а также, быть может, поддавшись иной раз на уговоры Евы в безоблачный день пообедать для разнообразия в столь необычной обстановке. Что касается Евы, она как раз любила понежиться на солнышке в шезлонге на длинной застекленной веранде Кельштайна, наслаждаясь величественным зрелищем парящих прямо перед глазами птиц и поросших лесом горных склонов вдали. Она часто пряталась там от монотонности плотно закупоренного Бергхофа.

Официант Сальваторе Паолини, единственный итальянец среди обслуживающего персонала в «Орлином гнезде», вспоминал: «В столовой царила оживленная атмосфера. Гитлер садился во главе стола спиной к стене, чтобы ничто не загораживало ему обзор. Ева Браун тоже обычно приходила на обед, но он никогда не разрешал ей сидеть с ним рядом». (Тут он, вероятно, ошибается, поскольку на неформальных трапезах Ева почти всегда сидела рядом с Гитлером.) Паолини подтверждает, что Гитлер был трезвенником и вегетарианцем. «Он любил колбасу и ветчину, но к мясу никогда не прикасался, предпочитая картошку и зеленые овощи. Его блюда всегда щедро приправлялись специями, так как он потерял чувство вкуса после газовой атаки во время Первой мировой войны». Гитлер «не отличался склонностью к спиртному», по выражению синьора Паолини. «Сомелье откупоривал бутылки, только марочное вино, но он почти ничего не пил. Мы должны были внимательно следить за тем, чтобы на столе стояло несколько кувшинов с водой. Он никогда не жаловался на еду и каждый раз благодарил нас, выходя из-за стола».

В апреле 1939 года Гитлер предложил реквизировать для Юнити Митфорд квартиру в Берлине. После «Ночи разбитых витрин» многие состоятельные евреи бежали из города, так что сотрудники личного кабинета Гитлера предложили ей четыре удобных варианта. Через месяц она сделала свой выбор: квартира № 4 в доме № 26 по Агнесштрассе, состоявшая из гостиной, спальни и маленькой комнаты для гостей. Карменсита Вреде впервые побывала там в августе и потом рассказывала:

Над изголовьем ее кровати висели крест-накрест два больших флага со свастиками. На ночном столике стоял портрет Гитлера с раскрашенными глазами и губами. В гостиной у нее был письменный стол, в ящике которого лежал маленький, инкрустированный серебром револьвер. Она размахивала им, заявляя: «Когда меня вынудят покинуть Германию, я покончу с собой».

Нельзя рассматривать квартиру как доказательство интимной связи между Юнити и Гитлером, хотя знай об этом Ева, она поспешила бы сделать именно такой вывод, учитывая обстоятельства покупки ее собственного домика на Вассербургерштрассе три года назад. Нет ни одного неоспоримого подтверждения тому, что Гитлер когда-либо изменял Еве. Даже нацистские сплетники ничего подобного не утверждали. И кандидатура величавой мисс Митфорд была наименее вероятной из всех, но Ева об этом так и не узнала.

Юнити провела выходные 6–7 мая 1939 года в Бергхофе, бок о бок с Евой. Две молодые женщины встретились впервые после нюрнбергского съезда 1936 года. Быть может, Гитлер хотел таким образом продемонстрировать, что положение Евы прочно и нерушимо. В любом случае это был единственный визит Юнити, хотя она продолжала навязываться ему в Берлине. Но фюрер не мог уделять много внимания ни той ни другой, поскольку его план по захвату Польши продвигался семимильными шагами, и непобедимый немецкий народ вот-вот должен был заполучить вожделенное жизненное пространство. Мировой общественности стало окончательно ясно, что он намерен присоединить уязвимых восточных соседей Германии к Третьему рейху. Гончие ада ощерили клыки. 23 июля Махатма Ганди лично написал Гитлеру, умоляя не развязывать еще одну войну в Европе. Слишком поздно. Фюрер был убежден, что ему предстоит выполнить свой священный долг перед историей.

После стычки с польскими таможенниками 7 августа в порту вольного города Данциг[26] Гитлер объявил, что его терпение иссякло, и вызвал в Берхтесгаден Карла Буркхардта, верховного комиссара Лиги Наций в Данциге. Буркхардта незамедлительно переправили на личном самолете Гитлера, а затем на его личном автомобиле в Оберзальцберг, а затем по крутой горной дороге наверх, в «Орлиное гнездо». Гитлер обставил встречу соответственно, с расчетом напомнить, что он, фюрер, а не Лига Наций повелевает подопечными ей территориями и еще многими другими сверх того. Они обсудили польский вопрос, и Гитлер исхитрился переложить вину на упрямство поляков, их непримиримость и т. д. Пусть Запад доверится ему, и мирный способ разрешения проблемы, безусловно, найдется. Его заявление было надлежащим образом доведено до сведения Великобритании и Франции, которые поспешили надлежащим образом обуздать несчастных поляков.

12–13 августа 1939 года зять Муссолини граф Галеаццо Чиано, министр иностранных дел Италии, провел переговоры с Гитлером и его министром иностранных дел Иоахимом фон Риббентропом (сменившим на посту фон Нейрата в феврале 1938 г.) в Бергхофе. Чиано приехал в Оберзальцберг в надежде убедить Гитлера и Риббентропа, что Италия не готова к войне. Муссолини хотел, чтобы фашистские страны попытались заключить выгодный договор с Западом, но Гитлер оставался непреклонен: беспощадный разгром Польши нельзя откладывать. Чиано доложил: «Ничто уже не поможет. Он решил нанести удар и нанесет». Ева понятия не имела обо всем этом, но изысканного графа всего тридцати шести лет от роду нашла в высшей степени привлекательным. Из плотно занавешенного окна наверху она фотографировала его с Гитлером, который сидел на подоконнике зала совещаний и улыбался, глядя, как она старается поймать в объектив Чиано.

Возможно, именно досада на то, что ее все время прячут, подсказала Еве единственный сохранившийся «феминистский» комментарий. Под изображением молодого человека, решительно шагающего впереди четырех женщин, она написала: «Даже на прогулках беседовать с дамами запрещено!» Летом 1939 года Ева и ее подружки не подозревали о грядущей войне, хотя за их спиной мужчины только о ней и говорили. (Подобная неосведомленность была следствием покровительственного отношения к женщинам.) В душные летние дни июля и августа стояла невыносимая жара, атмосфера в Бергхофе тоже накалилась, и фюрер ходил чернее тучи.

До самых последних дней — чуть ли не часов — Ева Браун не замечала, что вот-вот начнется война, ставшая неизбежной с 19 августа 1939 года, когда Сталин заключил с Германией пакт о ненападении, составленный и подписанный Молотовым и Риббентропом 23 августа. Считая, что главный противник нейтрализован, Гитлер торжествовал. Невзирая на неоднократные обещания Beликобритании и Франции поддержать Польшу, 31 августа он подписал приказ о наступлении. На заре следующего дня немецкие войска двинулись в путь, не дожидаясь официального объявления войны. Биограф Евы Нерин Ган интервьюировал Ильзе в пятидесятых. Вот что он якобы услышал от нее:

Ева и ее сестра присутствовали в зале берлинской Кролль-оперы утром первого сентября, когда Гитлер объявил рейхстагу и народу о нападении на Польшу.

«Это значит война, Ильзе, — промолвила Ева. — Он уедет… что же будет со мной?»

Когда Гитлер поклялся носить свою серо-зеленую униформу до последнего часа, Ева закрыла лицо руками. Вокруг царило фанатичное возбуждение, и никто, кроме Ильзе, не заметил, что она плачет.

«Если с ним что-то случится, — наконец сказала она сестре, — я тоже умру». <…>

На выходе доктор Брандт обратился к ней: «Не волнуйтесь, фрейлейн Ева, фюрер говорил мне, что недели через три, не позже, снова наступит мир».

Ева улыбнулась, как больной, получивший лошадиную дозу аспирина.

Через два дня, 3 сентября 1939 года, Великобритания и Франция объявили войну Германии. Первая мировая война закончилась двадцать лет назад. И вот началась вторая. Вернер фон Фрич, бывший главнокомандующий немецкой армии, несколькими месяцами раньше заметил: «Этот человек, Гитлер, — судьба Германии. Если его путь ведет в бездну, он утянет за собой нас всех. Ничего не поделаешь». Фаталист, пессимист, реалист — он был прав. Никто ничего поделать не мог. Гитлер нес свое мессианское знамя, сметая все на своем пути.

В день объявления войны Юнити Митфорд, никчемный, незначительный винтик в гигантском колесе европейского конфликта, неловко выстрелила себе в висок. Она прожила еще девять лет в состоянии полного помрачения рассудка. Она лишилась способности говорить и была частично парализована. Гитлер, узнав новость, похоже, больше обеспокоился тем, что теперь будет с ее собакой. Он один раз навестил Юнити в больнице, отдал своим подручным распоряжение устроить ей беспрепятственный переезд в Англию и забыл о ней. Ее жест оказался напрасным, как и все прежние поползновения. Она так никогда и не узнала, как чудовищно мало значила для него.