«Самый политический актер нашей эпохи»

«Самый политический актер нашей эпохи»

17 июня 1950 года в газете «Советская культура» была напечатана статья Н.К. Черкасова. Артист отмечал то, что он сам считал главным в своей жизни: «Мне очень радостно сознавать, что моя личная творческая биография связана с образами великих людей России».

Начало было положено фильмом «Депутат Балтики», когда прототипом черкасовского Полежаева явился выдающийся русский ученый К.А. Тимирязев. Затем последовали воплощенные артистом Александр Невский, Петр I, Иван IV.

После войны Черкасов продолжает свой гигантский и уникальный труд. Он воссоздает на сцене фигуру «преобразователя природы» И.В. Мичурина. В 1949 году артист возвращается к работе над образом Горького (фильм «Академик Иван Павлов»). В этом же году он снимается в заглавной роли в фильме «Александр Попов», повествующем о жизни и деятельности замечательного ученого. В начале пятидесятых годов Черкасов в кино дважды воссоздает личность знаменитого критика и многогранного деятеля русской культуры В. Стасова.

В послевоенные годы историко-биографический жанр занял ведущее положение и в театре и в кинематографе. В современной критике к этому периоду советского искусства преобладает весьма холодное отношение. К сожалению, действительно этот жанр в кино знает немало примеров упрощенной трактовки роли личности в истории. Во многих фильмах конца сороковых — начала пятидесятых годов герой зачастую выглядел неким сверхчеловеком, никогда не ошибающимся, все провидящим и стоящим неизмеримо выше окружающих его людей. Поэтому в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов возникает естественная отрицательная реакция на подобные выхолощенные, парадные картины. Сурово пересматриваются принципы изображения положительного героя в исторических фильмах. Безоговорочному осуждению подлежат схематизм, шаблонность и идеализация исторических персонажей.

Историко-биографический жанр открывал большие возможности для драматургов, постановщиков и исполнителей. И с ним были связаны крупные достижения советского искусства и прежде всего искусства актерского. Крупными актерскими достижениями были отмечены фильмы «Жуковский», «Белинский», «Нахимов», «Пирогов» и многие другие. (Кстати, в фильме «Пирогов» Черкасов сыграл эпизодическую роль купца Лядова. Этот маленький шедевр еще раз подтвердил удивительную многогранность черкасовского дарования. В несколько экранных минут уложился блистательно сыгранный переход от дикого, дремучего самодурства разгулявшегося купца к его униженности. Это был законченный персонаж «театра Островского».)

Фильм «Александр Попов» должен был не только рассказать биографию ученого, но и разъяснить зрителю суть свершенного Поповым открытия. Сам Черкасов определял жанр этого фильма как историко-научно-просветительный. В картине проявились некоторые отрицательные черты, свойственные биографическим произведениям того времени. Так, удивительно фальшиво выглядел в сцене заседания физико-химического общества Д.И. Менделеев.

Мелодраматическим злодеем казался Маркони. Можно было пожалеть А. Борисова, которому в роли ассистента Попова приходилось только слушать и восхищенно соглашаться. Все это были издержки жанра.

Главным достоинством картины было исполнение роли Александра Степановича Попова Черкасовым. Артисту удалось передать процесс рождения и развития мысли ученого. В исполнении Черкасова Попов был удивительно целеустремленным человеком, скромным, немного не от мира сего, но твердым и принципиальным и очень привлекательным.

Работая над образом Попова, Черкасов обращался к различным источникам, встречался с людьми, хорошо знавшими ученого, настойчиво допытывался, каким же он был.

— Да никаким… Самым что ни на есть обыкновенным человеком, — отвечал артисту один из старейших ленинградских ученых, профессор М.А. Шателен.

Казалось, что исполнителю не за что «зацепиться» в характере Попова. Ровный, спокойный, сдержанный человек, он не обладал страстным темпераментом и бросающейся в глаза индивидуальностью таких ученых, как И.П. Павлов или К.А. Тимирязев. Но чем ближе артист знакомился с личностью Попова, тем больше, как он сам говорил, «влюблялся» в этого скромного человека. Стремясь преодолеть несовершенство сценария, Черкасов сам придумывал некоторые сцены. Так родился эпизод, когда Попов впервые видит в иностранном журнале опубликованное за подписью Маркони описание радиоустановки. Горькие чувства овладевают ученым, он отбрасывает журнал, выходит на улицу и идет по окутанному туманной мглой Кронштадту…

— Я полюбил Попова и свою работу над воплощением его облика, — рассказывал Черкасов после окончания съемок. — Если во всех моих прошлых работах я встречался в театре и в кино с динамически развивающимися образами, с яркими самобытными характерами, позволяющими широко пользоваться пластическими и интонационными средствами, то в работе над Поповым я понял, что должен локализовать все мои возможности, чтобы строить образ на динамике мысли (и только мысли) великого ученого.

Почти одновременно с «Александром Поповым» Черкасов снялся в фильме режиссера Н. Лебедева «Счастливого плавания!» в роли воспитателя нахимовского училища капитана Левашева. Кое-кто из друзей советовал Черкасову отказаться от этой роли, поскольку в сценарии она была выписана несколько схематично и герой не обладал острой характерностью. Но Черкасов справедливо полагал, что его многолетнее общение и дружба с моряками Балтийского флота помогут в работе над образом Левашева — боевого морского офицера.

В фильме Левашев — строгий, подтянутый, сдержанный и немного загадочный. Это не, суетливая нянька, а настоящий воспитатель будущих командиров флота. Но за суровой внешностью скрывается огромная любовь к детям, родители которых погибли во время войны, и самое главное — удивительный педагогический такт.

Такой Левашев поразил воображение тысяч мальчишек. «Уважаемый товарищ Черкасов!.. Мне очень понравился Левашев в вашем исполнении. И хотя я не нахимовец (я учусь в суворовском училище) и не совершал героических дел, я непременно хочу стать таким же смелым, умным, симпатичным офицером, как офицер Левашев… Великое спасибо от нас, суворовцев. С горячим комсомольским приветом Юрий Дзалаев». После выхода на экраны фильма «Счастливого плавания!» Черкасов начал получать множество трогательных писем со всех концов Советского Союза. Некоторые ребята писали просто: «Ленинград. Нахимовское училище. Капитану III ранга Левашеву. Прошу принять меня в вашу роту…»

Еще шли съемки «Счастливого плавания!» и «Александра Попова», когда Черкасов получил приглашение от режиссера, с которым он уже работал прежде, — Г. Рошаля, сняться в его новой картине «Мусоргский» в роли Стасова. Личность замечательного деятеля русской культуры привлекала Черкасова своим могучим общественным темпераментом, яркой талантливостью. Соблазняла артиста и сама музыкальная стихия фильма. Трудно было выбрать на роль музыкального критика и идейного вдохновителя «Могучей кучки» кандидатуру лучшую, чем Черкасов, не мыслящий своей жизни без музыки, тонко ее понимающий.

На «Мусоргском» собрался прекрасный актерский коллектив. Главную роль исполнял товарищ Черкасова по театру А. Борисов. Вновь встретился Николай Константинович с Л. Орловой, игравшей певицу Платонову.

«Когда Николай Константинович входил в павильон, его сразу же как будто пришивали к роялю, — вспоминает автор сценария „Мусоргского“ А. Абрамова. — Он играл все — Шопена, Скрябина, Чайковского. На редкость музыкальный человек… Он жил в образе Стасова, находил для него все новые и новые краски. И мне все время хотелось увеличить его роль, дать ему еще и еще сцены, чтобы этот прекрасный актер играл как можно больше. Меня останавливали, говорили, что так же невозможно. И все-таки его сцена в суде всех побила…»

Физической и духовной мощью веяло от всего облика Стасова, когда он произносил свою знаменитую речь в суде:

— Чего мы хотим? Самобытного, русского реалистического искусства!.. Русский народ испокон века любит песню, широкую и мудрую, как сама природа нашей бескрайней земли! Негоже наследникам Глинки и Даргомыжского бить поклоны у чужих порогов! Мы ввели нашу правдивую русскую песню в светлую горницу искусства!.. Мы удесятерим свои силы, постигнув ее. Она уже звучит в наших операх и симфониях. Мы оснастим ее новыми крыльями. Лети вперед! Зови вперед! К тем неминуемым временам, когда в раздолье и счастье запоет наш народ! И услышат его во всех отдаленных уголках земли, и возрадуются!..

Ключом к роли Стасова артист избрал слова Горького, сказанные после смерти критика: «Вот человек, который делал все, что мог, и все, что мог, сделал…» Страстный трибун, горячий защитник русского национального искусства — таким был Стасов в исполнении Черкасова.

Уже во время съемок стало очевидно, что роль композитора Мусоргского — огромная творческая удача А. Борисова. Николая Константиновича, всегда очень чуткого и доброжелательного к успеху товарищей, по работе, это обстоятельство не только радовало, но и вдохновляло. Его радостное горение передавалось и другим участникам съемки.

«В съемочном коллективе Черкасов добровольно брал на себя ответственность за творческое состояние артистов, — рассказывает исполнитель роли Римского-Корсакова А. Попов. — А сохранить это состояние в процессе съемки очень трудно из-за постоянных перерывов. Черкасов использовал эти часы для репетиций, он пытался отыскать какие-либо новые детали к образу своего героя и делал это всегда интересно, невольно вовлекая в эти поиски и партнеров».

Если в кино в первое послевоенное десятилетие Черкасов снимался достаточно часта, то новых ролей в театре прибывало мало. Фильм связывал только на время съемок. В спектакле же надо было регулярно играть. Он это и делал: в «Великом государе», который по нагрузке стоил пяти ролей, в очень утомляющем его спектакле «Жизнь в цвету», в возобновленных «Борисе Годунове» и «Ревизоре». На большее в сутках просто не хватало времени.

За десять лет «Великий государь» прошел более 400 раз, его видели сотни тысяч людей. Игра Черкасова притягивала и потрясала зрителей Ленинграда, Москвы, Риги и оставляла впечатление на всю жизнь. Несмотря на дивную акустику зала в Театре имени Пушкина, роль требовала большого и длительного голосового напряжения. Она не только сильно утомляла Черкасова физически (недаром он говорил, что в течение спектакля актер тратит столько же энергии, сколько лесоруб за один день), но и пагубно сказалась на его дыхательной системе. В «Великом государе» у него не было замены, и, чтобы не срывать спектакля, он выходил на сцену, даже будучи больным, а несколько раз с высокой температурой. В этой роли он узнал состояние, когда нечем дышать.

Когда Вивьен весной 1949 года заново ставил «Бориса Годунова», сцена «В корчме» вошла в спектакль почти без изменений. В многократном концертном исполнении она была отшлифована Черкасовым и Гороховым и последний раз была разыграна на сцене театра совсем недавно — на памятном вечере по случаю 112-й годовщины со дня смерти А.С. Пушкина — 20 февраля. Несмотря на участие Симонова (Борис), талантливую игру Борисова (Самозванец), новая постановка «Бориса Годунова», показанная зрителям в начале июня, отдавала академическим холодом, была мало овеяна духом современности. Что касается Черкасова, то теперь на фоне его «серьезных» ролей огромное комедийное дарование актера стало особенно очевидным. Осторожный упрек в печати, что Варлаам создан якобы слишком резкими для этого спектакля приемами, невозможно было подкрепить ссылкой на пушкинскую трагедию. Как и в прежней постановке, сцена «В корчме» всегда вызывала бурное оживление зала.

После войны Черкасов часто ездил за границу. Где он только не побывал: страны народной демократии, Скандинавия, Франция, ФРГ, Англия, Испания, Америка, Китай и Индия. Авторитетный представитель советского искусства, актер выступал на международных форумах с призывом к миру, нес правду о делах и стремлениях советских людей.

В качестве члена Советского комитета защиты мира Николай Черкасов осенью 1950 года летал в Хельсинки, где участвовал в работе II Финского национального конгресса сторонников мира. Накануне открытия конгресса он выступал на многочисленном митинге, проходившем на площади Сууртори. Поднявшись на украшенный флагами грузовик, который заменял трибуну, он увидел впечатляющую картину.

Был вечер, стояла прохладная, ветреная погода… На площади, вмещавшей свыше пятнадцати тысяч человек, выстроились жители столицы, пионеры в зеленых рубашках и красных галстуках, девушки и юноши — члены молодежной организации. Яркое пламя многочисленных факелов освещало лица собравшихся и придавало праздничный вид красивой площади Сууртори.

Гулкое эхо далеко разносило слова Черкасова о дружеских чувствах советских людей к трудолюбивому финскому народу, о единстве их стремлений к миру.

После окончания конгресса Черкасов совершил большую поездку по Финляндии. Полпред советского искусства дал около двадцати творческих вечеров, много беседовал с представителями финской интеллигенции и трудящихся.

Той же осенью Черкасов ездил в Варшаву на II Всемирный конгресс сторонников мира. Представительный форум посланцев 80 стран проходил в гигантском зале «Дома слова польского». На открытии конгресса в зале звучал «Полонез» Шопена. А вечером состоялся большой митинг, который завершился праздничным фейерверком. В течение нескольких дней Черкасов в составе советской делегации (в нее входили Л. Космодемьянская, А. Маресьев, А. Сурков, Б. Полевой, А. Фадеев, Т. Хренников, Д. Шостакович и другие) участвовал в заседаниях конгресса, в выработке программы действий по предотвращению войны, запрещению атомного оружия и завоеванию прочного мира. В эти дни Черкасов по-новому проникся чувством ответственности за судьбу дела, важнее которого тогда не было.

В Варшаве у Черкасова состоялось много интересных встреч, новых знакомств. Николай Константинович подружился тогда с французским физиком Фредериком Жолио-Кюри. Их взаимная симпатия возросла еще больше, когда выяснилось, что оба они — страстные рыболовы.

Из всех стран, где побывал Черкасов, самое большое впечатление на него произвела Индия. О ней он даже написал книгу путевых заметок. Вместе с кинорежиссером В. Пудовкиным их пригласили туда на фестиваль советских фильмов, начинавшийся 31 декабря 1950 года.

За сорок дней они успели посетить Бомбей и Дели, Калькутту, Мадрас и другие города этой удивительной страны. Пересекая Индостан с запада на восток и с севера на юг, они проделали тысячи миль самолетом, поездом, а в основном автомобилем. Это было очень утомительно, но именно на дорогах Индии Черкасов ближе всего познакомился с жизнью трудолюбивого мирного народа: с земледельцами, рыбаками, ремесленниками и торговцами, с представителями разных каст, народностей и племен.

Черкасов и Пудовкин были первыми посланцами советского кино в Индии. На встречах с деятелями искусства, на митингах, перед демонстрацией фильмов они рассказывали об успехах коммунистического строительства в СССР, отвечали на многочисленные вопросы. Отвергая клевету империалистической пропаганды и местной реакции, изображавших нашу страну агрессивным казарменным государством, в котором существует якобы лишь строго регламентированное искусство, они говорили о стремлении народов СССР к миру, о положении художника и о развитии искусства в советском обществе.

В недавно завоевавшей независимость Индии тогда решался вопрос о путях ее социального и экономического развития. Крайние консерваторы и сторонники буржуазного прогресса пытались опорочить пример Советского Союза, обладавший огромной притягательной силой для широких демократических слоев индийского общества. Как и в творчестве, в своих выступлениях Черкасов умел так воздействовать на умы и души людей, что слушатели и не замечали, когда непринужденная беседа об искусстве касалась важнейших политических проблем. Даже сама личность актера, человека открытых мыслей, доброго сердца, веселого и общительного, как нельзя более подходила к роли парламентера культурного сближения двух великих народов.

Во время этой поездки у Черкасова было много импровизированных выступлений на вечерах с монологом Дон Кихота (из постановки 1940 года), со стихами, призывающими к миру, с баснями Крылова, с игрой на рояле (из Мусоргского, Римского-Корсакова, Глазунова), а однажды в завершение необыкновенно дружеской встречи — даже с фокусами, имевшими шумный успех, и не где-нибудь, а на родине факиров! Этот живой, высокий, худощавый «руси» очень нравился индийцам.

На листках календаря был январь 1951 года. Но в Индии время часто казалось невластным, ощущение сегодняшнего дня куда-то исчезало. Это состояние Черкасов испытывал перед совершенной красотой построек Тадж-Махала и при встрече с лесным племенем тодди, умеющим гипнотизировать животных, перед чудом древних пещерных храмов Эллоры и Аджанты и в городе священных обезьян, на берегу вечного Ганга, в долине Джумны, где пылали погребальные костры. И все же, когда Черкасов побывал на 10-тысячном митинге прогрессивных организаций Мадраса, он поверил, что Индия накануне больших перемен. Ему стало ясно, что рикши, дети-рабочие, «неприкасаемые», тысячи бездомных и нищих в каждом городе, ночующих прямо на земле под жалким тряпьем неподалеку от сказочных дворцов магарадж и английских банков, — все, что вызывало глубокое сострадание и одновременно возмущение в душе советского человека, — это уже вчерашний день Индии, сбросившей цепи колониального рабства.

Интерес к своему северному соседу, возглавлявшему мировой лагерь социализма, был в Индии очень большим. Фестиваль советских фильмов проходил с огромным успехом. Черкасов и Пудовкин, налаживая и осуществляя культурное общение с интеллигенцией Индии, заметно способствовали начинающемуся упрочению дружбы Двух великих народов, жизненно необходимой не только для них, но и для мира во всем мире. «Они доказали в течение ^своего визита в Индию, — писал о советской делегации журнал „Блитц ньюс мэгэзин“, — что можно построить мост доброй воли и взаимопонимания через реку предубеждений, непонимания и полной ненависти пропаганды поджигателей войны».

В Бомбее на митинге, устроенном прогрессивными творческими организациями города и проходившем в кинотеатре «Эксцельсиор», присутствовал премьер-министр Индии Джавахарлал Неру. Для гостей из России церемония надевания венков из роз, которую они уже не раз проходили, оказалась не из простых: на каждого досталось по четырнадцать венков!

Домой Черкасов возвращался через Каир — Рим — Прагу, тем же кружным путем, которым летел в Индию. Прямое воздушное сообщение было закрыто из-за бушевавших над Гиндукушем метелей. Оба раза в Риме у Черкасова оказалась возможность познакомиться с достопримечательностями «Вечного города» и его окрестностей. После Индии он иными глазами смотрел на камни Колизея и на шедевры галереи Уффици во Флоренции.

Он теперь был убежден, что Индия с ее полумиллиардным населением в будущей судьбе мира сыграет роль более значительную, чем самые крупные из государств Западной Европы.

Когда командир самолета вошел в салон и сказал: «Товарищи, граница пересечена, я поздравляю вас, вы на родной земле», Черкасов припал к стеклу иллюминатора лбом и замер…

Весь 1951 год, а затем и 1952-й Черкасов провел в поездках.

Поездок было даже слишком много. Они отнимали массу времени и сил. Бывало, маститые коллеги выражали ему свое недоумение: почему он не тяготится своими многочисленными общественными обязанностями? Но он и помыслить не мог о том, чтобы хоть как-то уклониться от участия в прямой борьбе за те великие идеи, которые утверждал в своем творчестве. Он полагал, что «между внутренним миром актера и внутренним миром близких ему по душе героев нет и не может быть большого водораздела». Черкасов говорил: «Круг наиболее любимых образов, определивших мою творческую программу в искусстве, вместе с тем помогал мне, как бы сопутствовал мне в моей общественной деятельности борца за мир и дружбу между народами, за светлые идеалы передового человечества».

Это единство в Черкасове художника и гражданина было замечено и обсуждалось зарубежной печатью, называвшей его «самым политическим актером нашей эпохи». Даже те буржуазные газеты, которые придавали этому понятию осуждающий смысл, были вынуждены признать выдающийся талант актера-коммуниста. Он стал одним из самых известных и почитаемых представителей советской культуры за пределами нашей Родины. С полным правом заявлял Черкасов перед зарубежной аудиторией:

— Я никогда не играл ролей, призывающих к грабежу, убийству или разврату. За всю свою жизнь мне ни разу не пришлось со сцены или экрана подстрекать зрителей к изменам и предательствам, к подлым, черным делам. Никогда ни в чьих интересах ни мне, ни моим товарищам не приходилось унижать историю и искусство, облекая в соблазнительные формы гнусные человеконенавистнические идеи.

При непомерной занятости Черкасов не любил спешить, а тем более опаздывать. Его рабочий день был упорядочен, рассчитан буквально по минутам. Но после особенно напряженных недель, заполненных репетициями, съемками, спектаклями, общественными заседаниями, шефскими поездками для встреч со зрителями, он, бывало, так уставал, что чувствовал: отдых дома, в городе, не восполнит его сил. И старался хоть на несколько часов выбраться на природу.

Еще более уставал Черкасов в частых заграничных поездках. Его живой и доброжелательный интерес к людям, иным странам не притуплялся. Он легко осваивался всюду — будь то в Азии, Европе или Америке, много и охотно общался с деятелями культуры и искусства. Но, энергичный и выносливый, он уставал в странах капитала не столько от хронических недосыпаний, нервных и физических перегрузок, сколько от общего образа жизни, который, хоть и не касался его прямо, был ему чужд и неприятен. Черкасову постоянно хотелось вмешаться, пресечь явную несправедливость, призвать одних к совести, других — к борьбе. Недаром же Дон Кихот сопутствовал ему всю жизнь.

Едва отоспавшись с дороги, Черкасов отправлялся, как подсказывал календарь, на Лосевские пороги Вуоксы ловить лосося, или в Лахтинские разливы посидеть в шалаше с подсадной уткой, или в леса — на охоту с гончими. Но бывали ведь и «мертвый» сезон, и затяжное ненастье, а чаще — просто недостаток времени, когда даже выезд на дачу в Пюхя-ярви не имел смысла: не станешь же тратить пять часов на дорогу в оба конца, чтобы провести день в нетопленном доме.

Нужна была дача неподалеку от Ленинграда. И в 1952 году Черкасов, получив гонорар за книгу «Записки советского актера», купил сборный щитовой дом и построился на Карельском перешейке в дачном поселке Комарово, у лесистого склона, уходящего к Финскому заливу. Поездом туда можно было добраться меньше чем за час, машиной — еще быстрее. Если открыть окно, из которого было видно море, в дом врывался тугой ветер, шум сосен. Здесь Черкасов, болезненно чуткий к запахам гари и пыли, чувствовал себя заметно лучше, чем в городе. Особенно любил он жить здесь поздней осенью и зимой, когда во время утренней прогулки с собакой по берегу залива или по лесу можно было не встретить ни души. Здесь меньше тревожил телефон и хорошо работалось над очередной ролью, над статьей или докладом.

Но долгое затворничество не для Черкасова. Как и б квартиру на Кронверкском проспекте, в его загородный дом хорошо знали дорогу не только ленинградцы, но и москвичи, и даже зарубежные гости.

Когда Черкасову удавалось заполевать какую-нибудь дичь или поймать красавца лосося, он звал к себе ближайших знакомых и друзей. Желанным гостем был Д. Шостакович, который до переезда в Москву жил в Комарове на даче по соседству. Всегда рад был видеть Черкасов и Е. Мравинского. Хозяин не ревновал своего друга, который садился рядом с Шостаковичем и большую часть вечера разговаривал с ним только о музыке. Ставя себя на место дирижера, под управлением которого вот уже более 15 лет исполнялись все новые большие произведения композитора, он понимал, что вел бы себя так же. Черкасов заинтересовался Шостаковичем еще в 1926 году, когда услышал его Первую симфонию. После Пятой симфонии (в 1937 году), в которой раскрывался богатый внутренний мир советского человека, музыка Шостаковича вошла в духовную жизнь актера. Седьмая симфония («Ленинградская»), впервые услышанная Черкасовым в годы войны в Новосибирске, буквально потрясла его. Произведением «титанической силы» считал он и Одиннадцатую симфонию («1905 год»), о которой написал рецензию, опубликованную в газете «Правда» (ноябрь 1957 года).

Поддерживая застольную беседу, Черкасов, однако, точно зцал, когда он без особого усилия завладеет вниманием всех без исключения. Это происходило, когда он начинал делиться впечатлениями от зарубежных поездок. Его гостей рассказом о загранице было не удивить. Он этого и не собирался делать, а давал своеобразный маленький концерт с показом. Несколькими штрихами — голосом, мимикой, жестом — Черкасов, создавал мгновенные наброски портретов европейских знаменитостей экрана и сцены: Жана Габена, Марселя Марсо, Жерара Филипа, Лоуренса Оливье, а то и политических деятелей, например де Голля. Эти лаконичные и точные «рисунки» были результатом не подражательных наклонностей актера, а постоянной синтезирующей работы художника.

Черкасов с удовлетворением замечал, как Шостакович, прервав разговор, внимательно смотрит на него, поправляя пальцем сползающие очки с толстыми стеклами. Черкасовские комические и драматические «истории» и «сюжеты» можно было слушать без конца, так интересны они были. Чувствовалось, что актер не коллекционирует занимательные факты, а особым образом, талантливо видит мир и людей: в действии, в сценах, в характерах.

Своего «концерта» тактичный хозяин, однако, не затягивает. Во время паузы перед кофе Черкасов, попыхивая папиросой, завязывает общую беседу о современном западноевропейском искусстве. И вот уже обычно немногословный Дмитрий Дмитриевич делится своим мнением о творчестве английского композитора Бенжамина Бриттена. Разговор расширяется, переходит на театр, живопись. Евгений Александрович со свойственной ему глубиной и точностью мысли высказывал свое мнение о природе и судьбе абстракционистского искусства. Не слишком ли односторонняя получается картина? Нет, Черкасов не спорит, он только замечает, что, какой бы кризис ни переживало искусство Запада, гуманистическая струя в нем не исчезает. Недавно ему во Франции довелось видеть выставку скульптора Джакометти — под открытым небом на зеленой траве. Неимоверно вытянутые, тонкие, бесплотные фигуры казались беззащитными, но в них чувствовались духовная стойкость и благородство.

Разговор затягивался допоздна. Рано от Черкасовых уйти было невозможно.

Весной 1951 года Черкасов выехал во Францию на IV Международный кинофестиваль в Канне. Советский Союз участвовал в нем впервые. После просмотра фильма «Мусоргский», проходившего при переполненном зале, вмещавшем более полутора тысяч человек, зрители долго аплодировали советским артистам.

На творческих вечерах Черкасова, устраивавшихся обществом друзей Советского Союза, на всех встречах со зрителями, с неизменным успехом проходивших в Ницце, Марселе и Париже, демонстрировались фильмы «Депутат Балтики», «Александр Попов», «Академик Иван Павлов». Черкасова приветствовали крупнейшие мастера искусства и культуры Франции.

В городке Валлорисе, в двадцати километрах от Канн, жил Пабло Пикассо. Черкасов побывал у него. Художник показывал картины, альбомы, керамику — свое новое увлечение.

Заезжал Черкасов и в Монако. С интересом осмотрел богатейший океанарий, где плавали диковинные рыбы, заглянул в казино.

На прощальном вечере в Париже, устроенном для советской делегации обществом «Франция — СССР», Фредерик Жолио-Кюри подарил Черкасову спиннинг, взяв с него обещание прислать фотографию первой же выловленной щуки. Но, как ни горел Черкасов желанием обновить прекрасный спиннинг с безынерционной катушкой, это удалось ему не скоро.

Вернувшись из Франции в июне, Николай Константинович зашел к матери. Она чувствовала себя хорошо. И Черкасов отправился в Киев, где проходили гастроли Театра имени Пушкина. Но 17 июня он получил телеграмму о смерти матери и сразу же вылетел в Ленинград.

Анна Адриановна страдала аритмией сердца. Но недомогания и приступы ото всех старалась скрывать. В свои 70 лет она была бодрой и жизнерадостной и еще похаживала в театр. Она гордилась славой своего первенца, его общественным положением. Второй ее сын — Константин, переехавший еще до войны в Москву, тоже был «на хорошем месте», занимал довольно крупный пост в Министерстве морского флота СССР. Подрастали внуки — один в Ленинграде, два — в Москве. Жила она последние годы в достатке и покое.

А 10 июня у нее случился удар. Секретарь Черкасова собрал консилиум. Состояние больной было признано тяжелым…

Анну Адриановну отпевали в Никольском соборе. Все стояли со свечами. Черкасову у гроба матери не в чем было себя упрекнуть: он любил и почитал ее, заботился о ней. Но его не покидало ощущение, что она заслуживала значительно больше внимания и ласки, чем видела от него. На Охтенском кладбище, среди яркой зелени и птичьего щебета, он стоял над разверстой могилой и думал о том, что остался самым старшим в черкасовском роду и скорее всего на очереди теперь он. По известной примете сложив годы жизни родителей и сумму поделив на два, он «узнал» свой век — 61 год. Оставалось 14 лет жизни. Что ж, не так уж и мало, но нужно торопиться, еще столько он не успел сделать…

Неожиданная поездка в Румынию в октябре немного развеяла глубокое горе Черкасова. Целый месяц он в составе советской делегации знакомился с жизнью и искусством дружеской социалистической страны.

А вскоре начались гастроли Театра имени Пушкина в Польше. Черкасов не участвовал в гастрольных спектаклях — был занят в концертной программе. Актер читал монолог Грозного из «Великого государя», исполнял с Борисовым сцену «В корчме», со Скоробогатовым — диалог Ленина и Горького из пьесы «Ленин в 1918 году».

За двадцать дней гастрольная труппа, состоявшая из 162 человек, побывала, кроме Варшавы, у горняков во Вроцлаве, где среди развалин чудом уцелел театр, в древнем Кракове, в Катовицах.

В тридцати восьми километрах от Катовиц — Освенцим. Черкасов поехал туда, чтобы своими глазами увидеть лагерь смерти. От него осталось жуткое, тягостное впечатление. Трагедия славянской страны, понесшей во время войны огромные жертвы, болью отозвалась в сердце Черкасова. Но он увидел стройки новой, демократической Польши, возрождающиеся из руин и пепелищ города, услышал слова признательности за огромную помощь, которую Советский Союз оказывал братской стране.

Черкасов много общался с польскими актерами, участвовал в беседах и конференциях, двенадцать раз выступал в концертах на фабриках и заводах, провел девять творческих встреч со зрителями. Своим трудом актера, своим талантом он помогал сближению двух родственных народов.

Гастроли Театра имени Пушкина стали большим событием в культурной жизни Польши тех лет. «Мы узнали, — отмечалось в польской прессе, — как сильно, как неразрывно переживание артистическое может быть соединено с задачами политическими».

После концертов Черкасова и демонстрации фильмов с его участием известность актера в Польше росла с каждым годом. Он становится там настолько популярным, что спустя несколько лет, в мае 1959 года, его творчеству посвящается специальная научная сессия. Она проходила в Варшаве в помещении Общества польско-советской дружбы, в клубе Объединения польских актеров, в Краковской академии изящных искусств. Черкасов, приглашенный на сессию, назвал свои выступления «мыслями вслух». Он рассуждал о смысле творчества, о долге художника перед народом, делился фактами актерской биографии, исполнял отрывки ролей. «Знаменитый трехчасовой монолог великого актера», как назвала польская пресса основное выступление Черкасова, встретил живой отклик в аудитории, состоявшей из деятелей театра, кино и литературы, критиков, студентов. После докладов известных польских киноведов о творчестве Черкасова и просмотра кинофильмов с его участием развернулась дискуссия по вопросам актерского мастерства, о системе Станиславского и творческом методе Эйзенштейна, о современной драматургии — обо всем, что волновало деятелей польской сцены и экрана. «Черкасовская сессия» в Польше явилась первым опытом публичного серьезного обсуждения творчества советского актера с его участием. Она длилась семь дней, став заметным событием в развитии советско-польских культурных связей.

У Черкасова все не хватало времени испытать прекрасный спиннинг, подаренный ему Фредериком Жолио-Кюри. Но с самим профессором Жолио-Кюри артист встретился раньше, чем предполагал. В апреле 1952 года Черкасов сыграл в пьесе Д. Храбровицкого «Гражданин Франции» роль знаменитого физика и прогрессивного общественного деятеля Дюмон-Тери. Под этим именем прозрачно выводился Жолио-Кюри.

Пьеса была слабой и попала на сцену только благодаря остросовременной теме: ответственность ученых-физиков перед человечеством в условиях угрозы атомной войны. Театр много работал над пьесой, стремясь заменить ее риторику драматическим действием. Черкасов старался вдохнуть жизнь в схематический образ ученого-гуманиста, патриота и гражданина, стойкого борца за мир. Речи, которые Дюмон-Тери произносил то с кафедры Коллеж де Франс, то с трибуны международного конгресса, были разработаны актером интересно и вызывали в зале аплодисменты. Исполнителю помогала опора на личное знакомство с прототипом, на подлинные факты биографии ученого, на документальные тексты. Но никакие ценные подробности не могли восполнить коренного изъяна пьесы — отсутствия в ней подлинной художественной правды. От этой роли у Черкасова остался горький след неудовлетворенности. Особенно раздражало актера, что в самых Драматических местах, например во время прощания с женой (ее играла Н. Рашевская), уезжающей из оккупированного Парижа, его герой «произносит жидкие, тягучие, аккуратные фразы, где все сходится, как в бухгалтерской книге».

Несмотря на то, что Черкасову в сороковые-пятидесятые годы случалось играть в малоудачных спектаклях и фильмах, его мастерство совершенствовалось. Расширялся героико-романтический диапазон актера, в его искусстве усиливалось эпическое начало. Однако стихия комического, никогда его не покидавшая, томила желанием новых комедийных ролей. Играть Варлаама он любил, но все же то была роль давнишняя, устоявшаяся.

Поэтому Черкасов увлеченно принялся готовить роль Осипа, едва было решено вернуть на сцену бессмертного «Ревизора». Театр, где впервые была сыграна эта лучшая комедия русского репертуара, отмечал новой ее постановкой 100-летие со дня смерти Гоголя.

Черкасов вносил в репетиции дух дружеского и радостного творческого соревнования. Каждый раз он приходил с глубоко и тщательно проработанным текстом, с находками и предложениями. На одной из начальных репетиций Ю. Толубеев, прекрасно знавший способности Черкасова к перевоплощению, увидав его в образе, все же был захвачен врасплох: «…Оборачивается ко мне Осип… Щека перевязана будто от зубной боли, рожа прехитрющая — я не могу смотреть в глаза Николая Константиновича без смеха». Заметив, что Толубеев — Городничий отворачивается от его перекошенной физиономии, Черкасов — Осип старается заглянуть ему в глаза. В этом предыгровом состоянии и сложилась острокомическая и содержательная сценка, когда два архиплута кружат друг возле друга, словно принюхиваясь и прицеливаясь к поживе.

Создавая спектакль, Вивьен и исполнители вдохновлялись не придумыванием «новаторской» трактовки гоголевского шедевра, а желанием полнее раскрыть авторский замысел, следовать советам гениального писателя. Они помнили: «Больше всего надобно опасаться, чтобы не впасть в карикатуру», и искали для игры простого и реального тона. При верности Гоголю и традициям его реалистического исполнения на александрийской сцене спектакль был свободен от хрестоматийности. Его стремительный ритм подчеркивал комедийную сгущенность действия, которое развертывается в течение одних лишь суток, выявлял сатирический смысл комедии, передавал состояние душевной оторопи и умственного затмения, наступившее у чиновников уездного городка с известием о приезде ревизора.

Главные персонажи комедии получились в спектакле крупными, значительными. Б. Фрейндлих играл Хлестакова прихлебателем, болтуном, беспардонным вралем, трусливым, самовлюбленным, капризным, развивая мысль Белинского о «трактирном денди».

Ю. Толубеев, не впадая в открыто обличительный тон, создал глубоко правдивый и колоритный образ жестокого и изворотливого служаки. В неожиданных переходах от подобострастия к безудержной радости, от презрения к алчности, от любезной беседы к страху, от коего подкашиваются ноги, Городничий — Толубеев был естествен, прост и даже наивен, проявляя поистине «волнение грубых страстей животной натуры» (В. Белинский). Без всяких внешних условных приемов он вырастал до размеров символа, выражавшего суть всего чиновничье-крепостническото уклада. Актер заставлял вспомнить одного из самых лучших исполнителей роли Городничего — корифея русской сцены В. Давыдова.

Подлинно художественным открытием стал и Осип, созданный Черкасовым. Прежде игранную роль актер переделал заново. В основу ее он положил психологизм, а не изобретательный пластический и интонационный рисунок. При лаконизме средств, простоте и органичности игры актер создал емкий и яркий характер.

Черкасов не нажимал на выигрышные комические места. Щедро обласканный славой, умудренный опытом, он уже не пьянел, как в молодости, от смеха зрителей, а сам руководил этой стихией. Черкасов-аналитик вскрывал мощный комический пласт в самом сознании Осипа, в мотивах его поведения. Мастерство актера служило выявлению всего несовершенного, испорченного в характере Осипа, а потому достойного осмеяния вместе с условиями, его создавшими. Черкасов достигал того, что на сцене жила не ирония, не насмешка, не сарказм, а тот «светлый» созидательный смех, который Гоголь называл истинным героем своей комедии и который был выражением нравственной силы театра.

Черкасовский Осип был серьезен. «Актер должен свято верить во все, — считал Черкасов, — даже в невероятные события, происходящие на сцене, причем самые нелепые поступки должен совершать сосредоточенно, увлеченно, с полной серьезностью». Такое понимание комедийной игры определялось всем способом сценического существования, присущим актеру в то время. Осипу же действительно было о чем порассуждать. Ведь ему приходилось печься не только о своей вечно голодной утробе, но и о своем барине-несмышленыше. Чуя поживу, «хорошее угощение», Осип тонко интригует, подталкивает Хлестакова к шаткому трону самозванства. И он же прозорливо советует вовремя уехать.

Сознание превосходства над барчуком питает чувство собственного достоинства Осипа. Да, обшарпанный, нечесаный, с торчащими над головой «ушами» синего платка, Осип моментами бывал монументален. И тут актер обозначил границу своего сочувствия персонажу, подвергая осмеянию его лакейские задатки. Претензия Осипа на солидность, основательность тоже стала для актера источником комического. Сизый нос, вороватый, прищуренный взгляд выдавали в этом несусветном лентяе еще выпивоху и проныру. Из-за резонера выглядывал хитрый, умеющий приспосабливаться к обстоятельствам пройдоха. Черкасов так постиг своего героя и так его сыграл, что причудливое сочетание его мелких пороков и сомнительных достоинств не казалось нарочитым. Это удавалось далеко не всем исполнителям роли Осипа, включая самых талантливых. Черкасов извлекал правду из самих противоречий характера Осипа. Да, невежественный, он любит пофилософствовать, презирая Хлестакова, нянчится с ним. Играл Черкасов в «Ревизоре» смело, вдохновенно. И очень смешно. Он доказал, что Осип — один из главных персонажей комедии, которым движется ее действие.

Монолог Осипа с жалобой на судьбу стал одной из самых блестящих сцен в спектакле. Черкасов успевал развернуть в нем целый театр «одного актера». В монологе оживали и воплощались не только разные стороны натуры Осипа, но и его воображаемые собеседники. Черкасов раскрыл красочность, меткость, полновесность гоголевского слова. Он добивался того, что оно сверкало как драгоценный камень. За этим стоял огромный актерский труд.

Спектакль получил большую известность. Он был признан лучшим из всего тогдашнего русского классического репертуара Театра имени А.С. Пушкина. Однако ему не суждена была долгая сценическая жизнь. Если не считать монолога Осипа, входившего в концертную программу, Черкасов не так уж много исполнял эту роль. К тому же она шла у него в очередь с К. Адашевским, также создавшим интересный образ.

Русло комедийного творчества Черкасова сужалось. Ему, явившему в «Ревизоре» цельную систему комического, основанную на знании человеческой души и тончайшем мастерстве, после Осипа комических ролей больше играть не пришлось. Образ Дон Кихота, созданный Черкасовым в кино, находился уже на высотах трагедийного искусства.

Постоянной мечтой Черкасова был масштабный образ нового человека советской эпохи. Однако, когда в 1949 году ему было предложено сниматься в роли Маяковского, он сначала «оробел» и отказался, не увидев возможности «спрятаться» за внешней характеристикой: «усов нет, бороды нет, сюртука нет, характерной острой походочки тоже нет». Прочитав затем сценарий В.А. Катаняна, Черкасов ощутил привлекательность личности Маяковского. Она стала манить воображение актера. Черкасов никогда не видел поэта, не исполнял его стихов, друзья доказывали ему, что эта роль не в его средствах. Но чем более знакомился Черкасов с творчеством и жизнью Маяковского, тем более крепло в нем желание и даже некое чувство обязанности воплотить образ великого поэта.

Кинофильм о поэте не состоялся. Но Черкасов не оставлял своих помыслов. Он начал исполнять с эстрады и по радио рассказы о Маяковском, изучал его манеру читать стихи, вновь и вновь прослушивал четыре пластинки, сохранившие голос поэта. Чуждый «жречества», Черкасов во время встреч со зрителями доверительно мечтал о роли вслух и укреплялся в своем желании, встречая поддержку аудитории.

По творческой заявке Черкасова Театр имени Пушкина заказал Катаняну пьесу о Маяковском. Осенью 1953 года она была готова. Свою пьесу «Они знали Маяковского» автор снабдил подзаголовком «Сцены из жизни 20-х годов», словно заранее отводя упреки в отсутствии драматургического действия и единого сюжета. Режиссера Б. Дмоховского подзаголовок не успокоил, и он начал переделывать пьесу, желая сделать ее более сценичной. Черкасову пьеса нравилась темой — поэт среди молодежи — и почти документальной точностью реплик и монологов Маяковского. Актер тщательно собирал сведения о привычках, о внешних характерных особенностях своего героя. Ему было важно узнать, что Маяковский никогда не хохотал, а лишь улыбался, много курил, был азартным игроком. Живые черты нужны были исполнителю не только для портретной достоверности, но и для преодоления дидактики драматургического образа, его резонерской оголенности.

К поучительному опыту угасшего спектакля «Гражданин Франции» у Черкасова тогда как раз прибавился опыт выпущенной в январе 1954 года постановки «Доброе имя». В этой пьесе К. Симонова Черкасов выступил в роли волевого и честного доцента Твердохлебова. Он показывался в последней картине и четким басом, сопровождаемым резкими широкими жестами, декларировал свою позицию, справедливость которой была давно ясна зрителям. Чтобы оценить всю скромность Черкасова, согласившегося играть в этой пьесе, нужно еще учесть, что актеры всегда предпочтут лучше «умереть» в начале спектакля, нежели появиться в самом конце.

Теперь же Черкасову предстояло «вывозить» не одну финальную картину, а все восемь.

Тем временем новым постановщиком «Они знали Маяковского» был утвержден Н. Петров. Тогда он как раз ставил эту пьесу в студенческом театре Московского университета.

27 мая в большом фойе Театра имени Пушкина состоялась первая беседа Петрова с участниками спектакля, и сразу же вслед за этим регулярно по утрам пошли репетиции в зале на пятом ярусе.

Авторитет замечательного мастера режиссуры, оставившего в истории Малого театра в Москве яркий след и считавшегося там «своим», был непререкаем. К тому же недавно поставленной в Московском театре сатиры «Баней» он блистательно опроверг мнение о несценичности пьес Маяковского. Черкасова обнадеживало еще и то, что постановщик знал Маяковского в жизни.

Петров помог актеру найти пластику образа (осанка, походка, жесты), уточнить интонацию бытовой и декламационной речи поэта, обрести правильное самочувствие в роли, придумал для него интересные выразительные мизансцены. Но в основном путь к образу был пройден исполнителем главной роли самостоятельно. Изучая личность поэта, Черкасов открывал в нем не только неведомое, особенное, но и близкое себе: трудолюбие, привычку доводить все дела до конца, потребность встречаться с читателями, общественный темперамент, ораторскую интонацию в творчестве. Процесс перевоплощения получал таким образом и внешнюю и внутреннюю опору.

Первые спектакли «Они знали Маяковского» состоялись в праздничные дни 6 и 8 ноября 1954 года. Черкасов сильно волновался за судьбу спектакля, у которого было немало недругов. Однако зрители овацией выразили свое одобрение любимому поэту и любимому актеру.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.