Глава 3. Два года без улыбок

Глава 3. Два года без улыбок

В Москве дела пошли неважно.

По закону Анечка имела право на прописку с мужем у Лины, потому что до ареста комната была её, и мебель, постельное бельё и многие другие вещи принадлежали ей и Сергею. Но Сергея не было, был я, и Лина с Зямой решительно возражали против нашего вселения и прописки. Достаточно, что они хоть встретили меня до приезда Анечки с Волго-Дона. Отдыхать было некогда, надо было спешить устраиваться. Я отправился к Нюсе, сестре Ксении, с которой я с Женькой Кавецким когда-то хоронил в Анапе их мать, мою тётушку.

Нюся была замужем за И.Г. Коганом, известным в своё время биологом и прогрессивным общественным деятелем, умершим от рака ещё в двадцатых годах. Он был одним из основателей Института экспериментальной биологии, и поэтому вдова получила там в виде помощи место заведующей складом с недурным окладом. У Нюси было два сына — чёрненький и шустрый Шурик, похожий на еврея и считавший себя русским, и белокурый увалень Стёпа, считавший себя евреем. Оба добровольно пошли на фронт и были убиты: Шурик под Москвой, сразу же после вступления в первый бой, а Стёпа получил несколько ранений, с мучениями провоевал всю войну, в звании капитана дошёл до Берлина, где демобилизовался и был раздавлен насмерть пьяным советским шофером. После Стёпы остались тяжелобольная жена Наташа и дочь Ольга: Наташа недвижно лежала в постели рядом со зловонной парашей, Ольга валялась на диване и вышивала: она была ученицей последнего класса средней школы, комсомолкой и лентяйкой. За детей, на больную невестку и несовершеннолетнюю дочь, Нюся получала из собеса пенсию.

В своё время Анечка передала Нюсе вывезенные из Суслове мои записки, и, когда я вернулся в лагеря из подмосковного спецобъекта, она восторженно писала мне в Тайшет, что провела не одну ночь в слезах, разбирая мои каракули. Тогда же сообщила, что моя мать, решив покончить с собой, принесла ей лучшие мои вещи для того, чтобы мне было во что одеться, когда меня выпустят на свободу. Я плохо говорил и соображал, но всё же объяснил Анечке, что ожидаю от свидания многого, что радость встречи, помноженная на вещи и воспоминание о том, что во время приездов из-за границы я всегда являлся с ценными подарками как к единственным родственникам, должны заставить Нюсю, во-первых, материально помочь мне стать на ноги, а во-вторых, формально прописать у себя: ведь прописаться в Москве трудно, за это хозяйки дополнительно требуют 100 рублей, а откуда их взять?

Моё воскрешение из мёртвых весьма удивило, но мало обрадовало Нюсю: к чужой смерти привыкают и после похорон устраиваются поудобнее, и появление мертвеца просто неприятно, оно некстати, оно воспринимается как бестактность. По воле случая на Нюсе как раз был одет мой старый пиджак, я сразу его узнал: когда-то меня одевал лучший портной на Кавеер-страат в Амстердаме. Заявив, что пиджак мне уже не будет впору, Нюся снабдила меня Стёпиными старыми дырявыми валенками, а от прописки отказалась, заявив, что у неё прописана подруга Наташи (подруга эта жила без прописки потому, что имела площадь вместе со своей семьёй, но после моего прихода Нюся срочно прописала её к себе для страховки), то есть повторила маневр Лины, прописавшей у себя Зяму, который имел свою отдельную комнату у матери.

В тревоге Анечка вспомнила мои рассказы об известном советском скульпторе Юлии Кун, которая на правах старого друга забрала всё наше имущество после смерти матери и Марии — приехала на грузовике вместе с сыном Юлей, кинооператором, нагрузила всё ценное и увезла к себе.

— Уж кто-кто, а Юлия поможет: у неё осталось всё моё добро! — бормотал я Анечке, когда она под руку вела меня домой.

С Юлией меня и Марию в тридцать седьмом году познакомила связистка и техничка моего сектора ИНО Анечка Мартынова.

Юлия — характерная фигура, и о ней стоит рассказать подробнее. Её муж был когда-то торгпредом, и в Буэнос-Айресе она познакомилась с переселенцем из царской России, скульптором, работавшим под псевдонимом Эрзя. Его специальностью были утончённые и изысканные обнажённые девичьи фигуры, вырезанные с удивительной виртуозностью из корней квебрахового дерева: это были сделанные ножом в натуральный рост статуи табачно-розового или золотого цвета, гибкие, как бы вьющиеся вместе с великолепной фактурой корней и создававшие неземное впечатление, вполне соответствующее названиям: «Грезы», «Сон», «Видение» и т. д. Узнав, что высокопоставленная дама собирается в Москву, престарелый Эрзя отобрал свои лучшие работы и попросил Юлию вручить их в дар Третьяковской галерее от тоскующего по родине бездомного скитальца; одновременно он вручил ей деньги на оплату доставки. Юлия приняла дар и деньги и отправилась в путь. По приезде развелась с мужем и поселила его у себя в чулане, а сама сошлась с Рамоном, бывшим офицером Генштаба одного большого западного государства, голубоглазым красавцем с пушистыми белокурыми усами. Рэмон был резидентом разведки на Балканском полуострове, влюбился в первую красавицу Белграда — любовницу самого богатого человека Югославии. С ней вместе он убил этого человека, но присвоить его капиталы не удалось: дело открылось, красавицу посадили, а Рэмон бежал и как уголовный преступник смог спастись только в СССР. Здесь он выдал всех своих подчинённых, засыпал всю свою разведывательную сеть, дал точные сведения о своих хозяевах и таким образом заработал себе жизнь. Он обитал на секретной даче, куда Мартынова возила ему деньги и продукты. Красавец Рэмон быстро прибрал к рукам дебелую рыжую Юлию и с секретной дачи сначала перебрался в квартиру на улице Воровского, а потом в виллу, которую он построил для Юлии на её деньги (Юлия как раз перед этим выполнила несколько выгодных заказов — фигуры рабочих для нефтяной линии Баку — Батуми, статую девушки — Москвы-реки — перед речным вокзалом в Химках и др.).

Вилла была двухэтажная, просторная, с барским камином в холле, круглым озером в саду и чёрным лебедем на круглом озере. Вот для этой-то виллы Юлия позднее и увезла мою мебель, книги и всё другое имущество.

— Как можно так быстро и хорошо построить виллу в Москве, не зная ни слова по-русски? — удивлялись мы.

— Просто. У нас надо идти, договариваться и много платить. У нас — капитализм. При социализме надо выйти на Ленинградское шоссе и всем шоферам кричать «Эй!» и щёлкать пальцами. Они привезут вам всё, что надо. И притом за полцены. Потому что это краденое. Вилла была уже выстроена, а шоферы ещё долго подъезжали и предлагали оконные рамы, двери, стекло, металлическую фурнитуру, лес, кирпич и прочее. Нет, у вас всё устроено лучше, рациональнее! Мне нравится социализм!

Рэмон вскоре после моего ареста был тоже арестован и погиб на Колыме от голодного поноса. А с Юлией стряслось второе несчастье: Эрзя после войны решил умереть в России и притащился сюда. Обливаясь патриотическими слезами, пошёл в Третьяковку, чтобы взглянуть на свой дар. И нашёл. Но обомлел от неожиданности: квебраховые красавицы вились ввысь по-прежнему, но у основания каждой был чётко назван автор: Юлия Кун.

Торгпредша обворовала тоскующего скитальца!

Прохвостку выгнали из МОССХа, и ко времени моего прихода она пробавлялась надгробными памятниками. Вилла захирела, сад зарос, лебедя во время войны хозяйка съела. Когда я позвонил у калитки, навстречу мне выползла жёлтая старушка в тюрбане из старых мужских кальсон.

— Дмитрий, mon cher, вы ли это?!

Она сценически раскрыла мне объятия (Анечка была на заводе, я притащился один).

— Пришёл за… Мебелью… продать… жить нечем… — залепетал я.

Она отшатнулась и вспыхнула.

— Я вас считала культурным человеком, Дмитрий, но теперь вижу иное!

Широко раскинутые руки спрятались за спину.

Но Анечка есть Анечка. Её такими номерами не успокоишь.

Позднее она вынудила отдать кое-что из того, что Юлия не успела припрятать после моего первого посещения. В сарае я нашёл альбомы и ритуальную маску, вывезенную мною из Конго. Она сейчас насмешливо щурится на меня со стены.

Но в тот день я не получил ничего. Пришлось идти на старую квартиру — туда, где я был арестован: нужна была справка о прописке, и таилась надежда, что, может быть, там остались кое-какие вещи для продажи.

В ЖЭКе меня встретила пожилая женщина. Когда я, заплетаясь, рассказал о себе, она расплакалась: оказывается, вместе с дворником она присутствовала при моём аресте в качестве понятой. Мы говорили около часа, всё и всех вспомнили, горько вздохнули над страшным временем, которое пережили.

— Вещей не осталось, в вашей квартире живут другие люди. А справку я дам, только пройдёмте ко мне на квартиру, я там в передней на полке сложила старый архив — здесь не хватает места.

Дома она усадила меня на диван и, утирая последние слезинки, полезла на полки. Пока она рылась в папках, я сидел понурясь и вдруг заметил рядом с диваном этажерку, а на ней золотые настольные часы с гравировкой: «From Е.А.». Эти часы когда-то в Лондоне мне подарил Женька, бывший тогда Юджином Эдемсом.

Я ничего не сказал сердобольной женщине. Она совершенно забыла, что эти часы украла, и уж, конечно, не помнит, у кого именно. Помнила бы — припрятала. Что уж… Она повела меня в мою бывшую квартиру. Лицо теперешней жилицы, некой засаленной гражданки Меламед-Гинзбург, побелело и перекосилось от страха. Я постоял на пороге и молча закрыл дверь.

Да, плохо, когда мертвец встаёт из могилы… Он всем мешает…

Через день-два я потащился к Анечке Мартыновой. Может, у неё что-нибудь выйдет?

Мартынова со своим новым мужем приняла нас с Анечкой сердечно, искренне, взволнованно. Было много слез, воспоминаний. Стасик, новый муж, так психанул, что впопыхах вылакал бутылку коньяка, окосел и понес околесицу о десяти ударах товарища Сталина во Второй Отечественной войне, был уложен на диване и блаженно уснул. Но помощи нам они не дали.

Желанная помощь неожиданно пришла из Праги от сестры покойной жены Вожены Сынковой — вдовы героя Чехословацкой Республики, подпольщика, выслеженного гитлеровцами и сожжённого в печи в лагере «Маутхаузен»: со случайным человеком мне были переданы золотые часы, каракулевая шубка Марии и мои швейцарские часы. Передача оказалась очень кстати: мы приготовились пускать пузыри и вдруг опять удачно всплыли на поверхность!

Позднее Иванек, сын Божки и мой племянник, нашёл нас и помогал чем мог — деньгами, вещами и даже пакетом сосисок! Славный парень: это была не только материальная помощь, но и моральная поддержка. Тогда я не знал, что близятся годы, когда вместе с Анечкой отправлюсь в Прагу отдыхать и мы там остановимся в его новой квартире. Да, это чудесное время в конце концов настало, но за него пока что нужно было бороться.

Положение обострилось до крайности. Однако свет не без добрых людей: совершенно посторонняя женщина, муж которой погиб во время ежовщины, нас прописала на пару месяцев. Мы получили передышку, и я, едва шаркая ногами по тротуару, ринулся на помощь Анечке.

Прежде всего я отправился в Торговую палату, куда в 1938 году меня направил ИНО для подготовки ареста. Нашлись старые друзья, похоронившие меня вместе с остальными жертвами террора. Погибло много хороших, умных и преданных людей… Из большой группы побывавших за границей уцелел один Пепик Леппин: из Палаты он был переведён преподавателем в вуз, начал готовить диссертацию и стал бы профессором, если бы не война: он добровольцем пошёл на фронт, в бою стрелял из пулемёта до мгновения, когда был раздавлен гусеницами немецкого танка.

Друзья быстро оформили дело: я получил месячный оклад и справку о том, что работал начальником Отдела переводов с окладом в 1900 рублей. Когда я получал за границей 1000 рублей золотом (500 рублей на себя, 300 рублей на жену и 200 рублей на расходы по легализации), то есть около 40 000 тогдашних рублей, в месяц, я никогда не брал деньги с такой жадной поспешностью, как в этот раз: шутка ли — 1900 рублей! А?! Я начинаю помогать Анечке!

На следующий день пошлёпал в собес и в передней долго считал и пересчитывал свою будущую пенсию: на стене в приёмной висел роскошно оформленный щит, заполненный цифрами и ссылками на параграфы закона. После второго паралича я потерял способность говорить, читать, писать, считать и забыл иностранные языки. Теперь в какой-то мере восстанавливалось всё, кроме счёта, и я часа три обливался потом, вычисляя свою пенсию, от боли сжимал голову руками и опасался, что получу третий паралич прежде, чем вычислю сумму. Но всё обошлось. Радостно улыбаясь, я вошёл в кабинет заведующей и получил оплеуху — красивый щит оказался обычной сталинской показухой: эти законы были давным-давно отменены. Я мог получить 340 рублей, но только после предъявления трудовой книжки и справки от врачебной комиссии об инвалидности — до пенсии по возрасту мне оставалось несколько лет.

Я отправился в приёмную КГБ на Кузнецкий мост, 24.

— А чем вы докажите, что действительно работали в ИНО? У вас есть документы?

— Нет. Но в ИНО есть люди и документы, которые…

— Нам некогда наводить справки. Вы должны всё заготовить сами.

Я поплелся стоять в очереди на получение компенсации за вещи в качестве реабилитированного, у которого все личное имущество при аресте было изъято в пользу государства. Очереди бесконечные, окошек много, в узких коридорах толчея, накурено, шум. Присесть негде. Жарко: стояли погожие майские дни.

Я держался за стены и решился умереть, но добиться своего. Хотя, конечно, дело это безнадёжное — кто будет восемнадцать лет хранить расписки на изъятые вещи?.. В ушах ещё как будто бы звучал треск, когда солдаты примеряли на себя мои лондонские и амстердамские костюмы и довольно гоготали, а я стоял в каменном конверте, слушал и вспоминал евангельский рассказ о том, как когда-то у подножия крестов с распятыми солдаты делили их одежды, не ведая, что творят… Нет, ничего не выйдет…

Но я ошибся: в современной бюрократической стране у подножия крестов не не ведая делят добычу, а вполне сознательно мошенничают и воруют. Мне представили аккуратнейшие корешки от выданных мне тогда расписок. Ничего не было потеряно, восемнадцать лет всё хранилось с педантичной аккуратностью.

— Вот, получите 3600 рублей, гражданин.

— За каждый костюм? Мало! Они стоили больше.

— За всё ваше имущество. Поняли? За всё.

Я опешил.

— Вот видите: костюмы бывшие в употреблении, качество не указано. По положению они приравниваются к рабочим. Пять поношенных рабочих костюмов по сто двадцать рублей. И так далее. Вот посмотрите.

— Так что ж выходит? Я привёз из-за границы старые рабочие костюмы? Будучи сотрудником ИНО ГУГБ?

— Нас это не касается. Получите деньги. Распишитесь, вот здесь, я держу палец. Так. Следующий!

Я уже выполз на улицу. Голова разрывалась на части от боли — нужно было думать, что-то предпринять, а для этого была необходима кровь в сосудах мозга, без крови он не работал… Я в отчаянии стоял на тротуаре.

И вдруг вспомнил: золото! Золото!

Играя роль европейского аристократа, я в своё время приобрёл вещи, необходимые человеку круга, в котором приходилось вращаться: золотой фамильный перстень с короной и монограммой, золотые ножнички для обрезания сигар, золотой литой портсигар с золотой пластинкой, на которой эмалью был изображён графский герб…

Я начал карабкаться наверх.

— Эх, гражданин, что вы голову морочите? Всё перечислено на талонах, вы видите? И перстень, и портсигар, ну и прочее. И пометка: «Из жёлтого металла». Поняли?

— Из жёлтого металла — значит из золота!

— Откуда это видно? А почему не из меди? Такие базарные побрякушки мы на складе не держим и за них компенсацию не даём. Всё. Следующий! Да, кстати, зайдите во двор приёмной на Кузнецком, там выдают личные документы!

Шаркая ногами, я опять потащился во двор приёмной КГБ на Кузнецкий, 24. Неужели мне вернут чёрную папку и хрустящий лист с двуглавым орлом, удостоверяющий моё графское Российской Империи достоинство? Вот будет насмешка судьбы…

Но насмешки не было. Меня ждала настоящая радость: синенький профсоюзный членский билет сотрудника ИНО ГУГБ с пометкой: «Выбывает из профсоюза в связи с переходом на военную службу». Слуцкий получил разрешение Ежова перед отправлением за границу провести меня в партию и присвоить звание подполковника. Я зажал книжечку в пальцах. Чёрта ли мне до чёрной папки! У меня в руках кусок хлеба!

Я позвонил в Финансовый отдел КГБ.

— Есть доказательства работы в ИНО? Хорошо. Позвоните через две недели.

И началось, началось… Наматывание нервов, нет, точнее, пустых кишок, на барабан бюрократической машины. Я решил бороться за свои права, но старые бойцы из финотдела правильно сообразили, что лучший метод обороны от больного старика — тянуть время.

Эти телефонные номера вечно заняты, телефонные будки тоже, и каждый раз нужны деньги — по две копейки за попытку говорить с нужным человеком.

Две копейки! А у меня копеек было немного…

Потянулись недели, потом месяцы…

Сначала добился направления на ВТЭК Центральной поликлиники КГБ при СМ СССР. Получил инвалидность с диагнозом: «Выраженный склероз сосудов головного мозга с изменением интеллекта».

«Я покажу вам распад личности», — бормотал я, целыми днями волоча ноги по Москве из конца в конец, от одного окошечка к другому.

Потом добился ещё одного месячного оклада.

Добился трудовой книжки.

Добился взятия на учёт для получения квартиры.

Добился направления в фешенебельный дом отдыха КГБ в Кратово. Туда я явился в тёплый солнечный день.

Невесело очутиться в жаркие летние дни в лагерных штанах и рубахе среди генералов и полковников государственной безопасности… Это были дни пугливого шараханья с одной скамьи на другую, от одного стола к другому — я везде слышал слова, которые мне казались явной провокацией…

Утром за столом какой-то полковник меня спрашивает:

— А вы не оттуда?

— Оттуда.

Он с аппетитом жует свиную котлету, потом вытирает губы ослепительно-белой салфеткой и с угла рта роняет как бы в пространство:

— Воображаю, как вы нас всех ненавидите!

«Провокатор!» — мелькает мучительная мысль, и я прошу сестру к обеду дать мне место ближе к окну — мне нужен чистый воздух.

После обеда компания молодых офицеров шумно поднимается с диванов перед телевизором и радио.

— Идёмте поскорей! Сейчас начнут кормить социалистическим реализмом: в столовой обед был хороший, и жаль, если вырвет!

«Провокаторы!» — думаю я и быстро шмыгаю в другую дверь.

После ужина все выходят из столовой на крыльцо — покурить на свежем воздухе. Генералы и полковники сталинского времени становятся группой с одной стороны крыльца, капитаны и лейтенанты с университетскими значками — с другой — это хрущёвское пополнение КГБ.

— И когда его уберут отсюда? — громко начинает лейтенант. — Смотреть противно на эту спину.

Перед крыльцом, спиной к говорящим, стоит бетонная статуя, выкрашенная известью в белый цвет «под мрамор».

— Напрасно вам противно, лейтенант, — отвечает из другой группы дородный полковник. — Товарищ Сталин нас, чекистов, кормил, и мы ему верно служили.

Лейтенант фыркает.

— Да, товарищ полковник, кормил он вас неплохо! А вот служили вы так, что теперь страна не знает, как после вас исправить дело.

Полковник багровеет.

— После вашего исправления когда-нибудь, и вероятно очень скоро, товарищ лейтенант, нам придётся опять поворачивать руль: вы доведёте страну до подводных камней, а нам с вами вместе тонуть неохота!

Я поскорее ухожу в палату.

16 июня 1956 года.

Я — везучий человек!

Одним людям везёт в любви, другим в карты или у начальника. Мне везёт на необычные обстоятельства. Или, может, это просто естественное положение, что «на ловца и зверь бежит», а я люблю жизнь, ощущаю её как романтический праздник и с упоением бросаюсь в необыкновенное, которое поэтому само меня ищет!

Старый конторщик, выдававший в Доме отдыха ключи, долго по складам читал мою фамилию:

— Бы…стро…лё…тов… Так, что ли? Я принимал телефонограмму… Спешил записывать и получилось неразборчиво. Говорили из кыпыка. Да. Короче говоря, завтра в 10 часов явитесь сюда. Будет ждать машина. Вас доставят в ЦК КПСС. Внизу спросите пропуск и пойдёте.

— Куда?

— По вашему делу. В кыпыка.

— Что это такое?

— Не знаю.

— У меня нет дел в ЦК КПСС.

— Значит есть, раз требуют.

Новенькая машина с молчаливым водителем быстро доставила меня на Новую площадь к зданию, над которым всегда развевается красный флаг.

— Товарищ дежурный, здесь недоразумение: я не член КПСС, это ошибка, я…

— Получайте пропуск.

Подтянутый солдат внутренней охраны мягко, но внушительно говорит:

— Следуйте за мной. Не отставайте.

Мы поднимаемся наверх, шагаем по длинным коридором. Пустынно. Мягкие ковры-дорожки заглушают звук шагов. Я едва поспеваю за здоровым молодым человеком!

— Не отставайте! Держитесь кучнее!

И вдруг меня пронизывает холод. Я слышу беззвучные крики: «Вперёд! Колонна, подтянись! Не отставать! Стрелять буду!»

Неужели арестован? Ловко заманили… Только зачем?

— Входите! — солдат распахивает дверь, вытягивается и пропускает меня вперёд.

Большая комната. У другой стены под окном большой стол. Из-за него навстречу мне поднимается полковник КГБ.

«Так и есть! Арестован!»

Но полковник медово улыбается и сердечно трясет мою руку — Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Как ваше здоровье? Поправились в доме отдыха?

Полковник берёт пропуск и, любезно склонив голову на бок, подводит меня к большой двери направо.

— Как только войдёте, садитесь на чёрный кожаный диван у двери направо.

Он оправляет китель, подтягивается.

«Нет, не похоже на арест, — соображаю я. — Там какое-то высокое начальство».

— Входите, пожалуйста.

Я вхожу, молча делаю общий поклон и сажусь на чёрный кожаный диван.

— Это тот, кого вы пригласили, товарищ Шверник! — негромко докладывает полковник и закрывает дверь.

Исподлобья я быстро оглядываю комнату. Рядом со мной сидит Маленков — я узнаю его одутловатое лицо и характерную причёску с пробором. Передо мною длинный тяжёлый стол, покрытый сукном. Он стоит ко мне одним концом, возле которого самоуверенно и надменно выпрямился пожилой, слегка обрюзгший мужчина в великолепном сером костюме. Я вижу его гладкую спину, седеющие волнистые волосы и одну руку, твёрдо опирающуюся о стол. Это не лев, конечно, но так мог бы выглядеть хороший артист, изображающий героя. На другом конце лицом ко мне сидит Шверник — узнаю его по круглому розовому лицу и седым подкрученным усикам. С левой от меня стороны за столом каменеют два квадратных генерала КГБ. Рядом тощий полковник с голубыми петлицами лётчика нервно перебирает листки заготовленной речи. Справа по-домашнему сидят старые большевички, старички и старушки — белоголовые, старомодно и просто одетые. У одной пробор и узелок волос на затылке, пенсне с чёрным шнурком и высокие шнурованные ботинки по моде 1900 года. Их человек пять-шесть.

Тишина.

— Ну-с, теперь все в сборе. Можно начинать. Объявляю заседание Комиссии Партийного Контроля при ЦК КПСС открытым, — громко произносит Шверник. — Полковник, я предоставляю вам слово.

Полковник говорил плохо — он очень волновался, заикался, повторял сказанное. Чувствовалось, что сбить фашисте — кий самолёт он мог бы скорее и лучше: на его груди в два или три ряда пестрели орденские ленточки.

— Да… Гм… Я был вызван из N-ской части в КПК… Меня снабдил пропуском во все места следствия и заключения КГБ… — тут он закашлялся, чтобы выиграть время и разобраться в своих трёх листках. — Да. Гм, гм… Задание: проверить действия следователя по особо важным делам полковника Шукшина. Да. Кхе-кхе…

Я рванулся вперёд. Вцепился пальцами в диван.

Шукшин… Так вот оно что… Розовый, тоненький мальчик… Я вспомнил весёлые улыбки прокуроров…

— Да. Я побывал в Следственном отделе КГБ и в отделении, возглавляемом полковником Шукшиным. Гм… Да. И в Сухановке, то есть, извините, в номерном объекте, где находятся особо важные государственные преступники.

— Кхе-кхе… Да. Я говорил со всеми людьми, арестованными полковником Шукшиным, и совершенно бесспорно установил факт.

Тут полковник стал почёсывать себе переносицу и усиленно кашлять. На его бескровных щеках появились розовые пятна. Сидевшие за столом подняли и повернули головы и уставились на Шукшина. Тот совершенно заметно передёрнулся, рука его задрожала, но он овладел собой и ещё выше закинул седеющую пышную шевелюру. Только на гладкой спине вдруг обозначилась одна глубокая морщина.

— Кхе-кхе… Да. Гм… Полковник Шукшин представил в ЦК дело о раскрытой им в нашей глубоко засекреченной отрасли промышленности организацию американских шпионов. В неё входили все ведущие наши специалисты. ЦК усомнился в материалах Шукшина и поручил мне проверку. И я установил: дело об американских шпионах — бесстыдная фальшивка. Она от начала до конца сфабрикована самим Шукшиным.

Полковник вынул платок и вытер лицо.

— Разъясните! — спокойно сказал Шверник.

— Никаких оснований для ареста у Шукшина не было. После ареста он стал выколачивать из невинных людей так называемые признания. Конечно, все наотрез отказались клеветать на себя и на товарищей. Тогда Шукшин… Кхе-кхе…

Все замерли, выпрямились на стульях. Генерал, игравший с листом бумаги, бросил его и всем телом так повернулся к Шукшину, что в страшной тишине скрип стула показался треском рухнувшего в лесу дерева. На спине Шукшина пробежала и залегла вторая складка. Прямые плечи вдруг съехали набок.

— Да. Да. Тогда полковник Шукшин привязал обвиняемых к спинкам стульев и бил ногами их жён, специально арестованных для этой цели. Это происходило в спецобъекте. Кхе-кхе…

Полковник скомкал свои листки и сунул их в карман.

— Всё. Разрешите сесть.

И, не глядя ни на кого, сел, ещё раз вытер лицо платком и замер с опущенными глазами.

Прошло время. Шверник не спешил. Наконец он вздохнул и бросил Шукшину короткое:

— Ну?

Тот опять передёрнулся. Овладел собой. Выпрямился.

— Товарищ Шверник, товарищи члены КПК и генералы! — начал он сочным грудным басом. — Я не буду оправдываться. Дело оказалось ошибочным, и я признаю свою вину. Но при этом вношу существенную поправку: я лично ни в чём не виновен. Виноваты мои подчинённые. Я признаю свою вину только как руководитель.

— Да как вы смеете… — начала дрожащим голосом одна из старушек в пенсне на чёрном шнурке. Но голос её дрогнул и оборвался.

Воцарилась глубокая тишина.

— Я хочу только подчеркнуть, — заговорил снова Шукшин, и бас его на этот раз прозвучал уж не так сочно, — что по положению от следователя требуется, чтобы он всеми средствами добивался признания подследственным своей вины. И такое признание считается у нас доказательством преступления. Все арестованные признавались, в чем имеются их соответствующие подписи.

— Да как вы смеете… — крикнула та же старушка, — значит, выходит, что у нас в стране…

— Простите, у меня вопрос к Шукшину, — перебил старушку генерал, игравший листом бумаги, — он обменялся взглядом со Шверником, получил немое разрешение и вмешался, не дав старой большевичке договорить начатую фразу. — Шукшин, ущипните себя.

Осевшая фигура с надеждой встрепенулась.

— Товарищ генерал-майор, я вас не понял.

— Повторяю: ущипните себя.

— Я не по…

Генерал стукнул ладонью об стол.

— Приказываю: ущипните себя.

Шукшин ущипнул свою ладонь.

— Ну? Ущипнули? Теперь вопрос: вы не спите?

— Нет, товарищ генерал-майор!

— А я думаю, что спите. Какой нынче год?

— Пятьдесят шестой.

— Правильно. Так как же вы не заметили, что Сталин давно умер, прошло три года, состоялся XX съезд партии и новое руководство страны отвергло порочные методы, применявшиеся при культе личности? Где вы были все эти годы?!

Шукшин надорванно крикнул, и его бас перешёл в трагический визгливый тенор:

— Перед судом КПК я клянусь, что всегда работал честно! Клянусь! От моего первого подследственного и до этого злосчастного дела работал честно! Верьте мне!! Верьте!!!

Шверник сделал движение рукой.

— Тише, Шукшин. Кто был вашим первым подследственным и когда это было?

Шукшин захлебнулся словами, отчаянно задребезжал высоким фальцетом:

— Я начал работать в ноябре тридцать восьмого года практикантом, товарищ Шверник, и кто был первым подследственным, клянусь, не помню! Их прошли у меня тысячи! Могу ли я всех помнить?! Честно говорю — не помню!

Шверник опять сделал жест рукой. Выдержал паузу. Когда Шукшин стих, он веско, точно рубя топором, произнес:

— А мы вам напомним.

Ух, как изменился Шукшин! Какие складки побежали по гладкой спине — барский костюм весь сморщился и вдруг стал похожим на тряпку. Шукшин провёл пальцами вокруг шеи, точно чувствуя на ней затянувшуюся петлю.

— Шукшин, вашим первым подследственным был Дмитрий Александрович Быстролётов.

— Ну и что же… Может быть… Я не отрицаю… Но я…

Шверник перегнулся вперёд и впился глазами в лицо стихшего Шукшина.

Молчание. Долгая, очень долгая пауза. Раскалённая добела. Прожигающая сердце насквозь.

— Шукшин! Обернитесь!

Плечи Шукшина опустились как от груза, повисшего на руках. Обеими руками он упёрся в стол, чтобы не упасть на него лицом и грудью. Я видел, как крупно дрожали его колени.

— Шукшин! Обернитесь!!

Все опять замерли.

Шукшин стал поворачиваться влево, всем телом… Начал поворачивать голову… и не смог

— Обернитесь!!! Ну!!!

Ещё бессильный поворот тела и головы… Боже, какое молчание в большом зале…

— Да повернитесь же! Или мне самому вас повернуть?! — рявкнул генерал, выставив вперёд челюсть и угрожающе оскалив зубы.

Тогда в мёртвой тишине Шукшин стал поворачиваться ко мне, больше и больше.

Я увидел мясистое багровое лицо. Бегающие, заплывшие жиром глазки.

Наши взгляды встретились.

— Ай! — вдруг на всю большую комнату, может быть на весь коридор, завизжал Шукшин. — Я не знаю этого старика! Я его никогда не видел!! Я его не знаю!!!

Он заслонился от меня жирными руками и застонал, навалившись боком на стол. Я прыгнул вперёд, на бегу задирая на себе рубаху.

— А кишки, выпавшие под кожу от ударов каблуками, узнаешь?! А два ребра, загнанных в лёгкие стальным тросом, ты помнишь? А череп, по которому на допросах вы били молотком, тебе знаком, гад, так твою мать и перетак?!!

Я прыгнул ему на горло. Но сильные руки полковника авиации обхватили меня и поволокли назад, к дивану. Я опомнился. Всё у меня шло кругом, я плохо различал комнату и людей перед собой — какие-то вертящиеся пятна и круги плыли перед глазами.

Старушки совали мне в рот стакан воды.

— Успокойтесь! Успокойтесь! Выпейте воды!

Я пришёл в себя.

Передо мною на кривых толстых ножках маячил серый пузырь, из которого выпустили воздух: он сморщился, обмяк и даже согнулся на бок. Растрёпанные седые лохмы шевелились: следователь по особо важным делам всхлипывал, как ребёнок.

— Ну, Шукшин, — начал генерал, — теперь ответьте: кому всё это было на пользу? Партии и народу это было во вред. Но если нам во вред, так, значит, нашим врагам на пользу? Не так ли?

Молчание. Громкие всхлипывания.

— Отвечайте!

Молчание.

— Шукшин, мы живём в мире, где нет нейтралов. Здесь все в борьбе — одни «за», другие «против». Если вы не были с нами, так значит были против нас?

Всхлипывания стихли.

Долгое, долгое молчание. Тяжёлое, как покрытая льдом свинцовая плита. Все опустили головы.

— Вахта! — вдруг закричал генерал. Вбежали солдаты. — Заберите его! Пусть подождёт в отдельной комнате.

Шукшина увели под руки.

— Ваша роль, товарищ Быстролётов, тоже закончена. Вы можете идти. Спасибо за помощь.

Меня отвели к машине, и я отправился в дом отдыха. Но судьба была милостива ко мне и ещё раз приоткрыла занавес после последнего акта трагедии: я забегу несколько вперёд, чтобы досказать эту историю до конца.

В июле 1961 года меня нашёл Женька Кавецкий, друг юношеских лет, бывший боцман с «Преподобного Троцкого» и лейтенант американского флота, наш верный и славный разведчик. Я его уговорил работать у нас, когда нашёл его след в Америке через мать и Анапу. Женька плавал тогда помощником капитана на американском лайнере и показался мне полезным человеком. О его работе для нас в гитлеровской Германии я, к сожалению, не имею права рассказывать, но работал Женька самоотверженно, был вызван домой для получения награды, снят с работы, арестован, изувечен и отсидел два срока.

Он был сломлен не только физически, но и морально.

В момент его прихода меня дома не было, и когда Анечка усадила гостя за стол и хотела выйти, чтобы на кухне поставить чайник, то Женька подскочил и пытался выбежать вон: ему показалось, что Анечка хочет позвать понятых или милицию. Он был арестован по показаниям Малли: Теодор, чтобы дать понять, что показания вынуждены, и чтобы оставить лазейку для заявления о пересмотре, писал, что завербовал Кавецкого в фашистскую шпионскую организацию, сидя на пароходе, который шёл из Женевы в Лион (!!). Женька о реабилитации не просил и жил очень плохо. Мы подбодрили его. Я связался с Лидией Малли и взял от неё свидетельское показание о работе Женьки за рубежом, сам много и хорошо написал о нём и бросил письмо в ящик в Приёмной КГБ на Кузнецком. Меня вызвали для снятия показаний. Допрашивали два подполковника, сидевшие лицом друг к другу у окна. Я занял место, как полагается, за маленьким столиком. Солдата выслали за дверь.

У одного из подполковников лежали личные и служебные дела Женьки и мои и тут же наши судебные дела. Сердце заколотилось. Просматривая их по ходу показания, подполковник приоткрыл моё личное дело, и я будто бы увидел страницу, через которую шла синяя карандашная надпись: «Утверждаю. Ежов».

— Сталин и Родина вас не забудут!! — прозвучал в ушах голос Русского Марата.

От волнения я едва сидел спокойно.

После окончания допроса я спросил:

— Разрешите задать вопрос: что сталось с полковником Шукшиным?

Два подполковника разом подняли головы и посмотрели друг на друга, разом повернули головы ко мне, одновременно казёнными голосами жёстко сказали:

— Он умер.

И опустили головы к бумагам.

— Разрешите второй вопрос: от чего умер Шукшин?

Две головы вскинулись разом. Поворот. Два голоса отвечают, как машины:

— От инфаркта.

Молчание.

— Нужно ли пожалеть о нём?

— Нет! — сурово режут два подполковника и угрюмо опускают головы к бумагам.

Я очень волновался и от волнения забыл в их кабинете авоську с пакетиком колбасы и куском хлеба. Вспомнил уже в институте, но махнул рукой: пусть пропадёт — не идти же в это место опять… Толпы воспоминаний, одно другого ужаснее, теснились в моей бедной голове. Я досидел день больным, а когда дома вошёл к Анечке, то она бросилась ко мне, взволнованная и растроганная.

— Ты знаешь, в обед позвонили. Открываю — два подполковника КГБ стоят навытяжку перед дверью. Я схватилась за сердце, инстинктивно, понимаешь ли, — просто мелькнула мысль, что тебя уже забрали и теперь пришли за мной. «Не пугайтесь, всё хорошо, — сказали они. — Разрешите войти?» Я не могла произнести ни слова и только рукой сделала слабый жест приглашения. Они вошли, вытянулись и протянули авоську с твоим завтраком. «Мы приехали, чтобы вернуть вещь, которую ваш супруг забыл у нас. Получите». Я не знала, что ответить: дыхание прерывалось, как будто бы горло сдавили клещами. «Мы явились для того, чтобы сказать вам следующее: мы читали личное дело вашего супруга. Он — герой. Для нас он пример. Мы хотели бы быть такими, как он. Вы слышите? Берегите его».

Вытянулись, стукнули каблуками и вышли. Из окна я видела, как они сели в блестящий чёрный автомобиль.

Но вернусь обратно к пятьдесят шестому году.

Поскольку очистить чемоданы не удалось, то Клара потеряла к ним интерес. Вооружённый нейтралитет грозил перейти в мещанские склоки. Жить стало невозможно. Анечка нашла новую квартиру, где хозяйка нас сразу же прописала, за деньги, конечно. К этому времени я получил от Юлии несколько пустых корабельных сундуков, и мы их «съели». Это было очень кстати.

Жили мы с хозяйкой тихо. Частенько получая в сердце острые шипы в виде шуточек:

— Ладно, ладно, ставьте молоко на плиту, ведь я вас за это с квартиры не выгоню!

Или:

— Смотрите, не ставьте сюда молоко, а то я рассержусь и выгоню вас из дома!

Да, это было трудное время…

Однажды летним вечером мы встретились с Анечкой дома, оба усталые, но довольные: она — потому что завтрашний день был выходным, я — оттого, что с торжественным видом открыл большой самодельный пакет из обёрточной бумаги, в котором помещался наш семейный архив, и приготовился сунуть туда ещё одну важную для нас бумажку.

— Слушай и чувствуй, Анечка, — внушительно произнес я и начал торжественно читать текст: — «Прокуратура Союза ССР. Прокурор г. Москвы, N…; от 15 июня 1956 г. Гр-ке Ивановой А.М. Сообщаю, что постановление, которым вы в 1942 г. были осуждены к 5 годам ИТЛ, постановлением Президиума Мосгорсуда от 12-6-56 г. по протесту Прокурора г. Москвы отменено, и дело в отношении Вас прекращено». Что скажешь?

Анечка нахмурилась.

— Это реабилитация?

— Да.

— Хоть бы сожаление выразили, подлецы! Исковеркали жизнь и ещё сообщают, что дело в отношении меня прекращено. Какое дело? Сфабрикованное!

— Тут ещё записка в милицию, чтобы тебя прописали с мужем в старой твоей комнате, независимо от нормы площади. Лина умрёт от страха! Что делать с запиской?

Анечка долго молчала.

— А у нас пока нет денег, чтобы жить самостоятельно. У Зямы есть отдельная комната, откуда он по приглашению Лины перешёл к ней. У них деньги и здоровье.

— Значит?

— Значит, порви записку. Мы одни. Будем стоять на ногах, пока можем. Дай мне конверт, я объясню тебе, что это для меня значит.

Лёжа на постели, Анечка разложила рядом с собой ряд истрёпанных казённых бумажек и начала:

— Видишь эти жёлтые от времени листки? Они относятся не ко мне лично, но характеризуют среду, из которой я вышла, а эта среда сформировала моё сознание. Читаю:

Одесский городской партийный комитет КП(б)У. Отдел истории партии. 21 октября 1931 года. г. Одесса. Справка. Дана сия Михаилу Буценко в том, что, согласно настольному реестру прокурора Одесской судебной палаты по Елизаветградскому округу, он обвинялся по 129 ст. уголовного уложения. Дело было начато 5 марта 1909 года и кончено 8 июня 1909 года.

И ещё: считаю вполне моральным дать характеристику тов. Буценко М.А. за период 1905 года и 1907 года. В этот период разгула царской реакции мне пришлось проживать в посаде Новая Прага и работать в организации РСДРП(б). Тов. Буценко М.А. являлся почти единственным товарищем, державшим связь с партией и принимавшим активное участие в работе нашей организации, хотя он и не являлся членом её. Помимо участия в работе, тов. Буценко оказывал помощь нашей организации предоставлением у себя бесплатной квартиры для нас.

Как революционер тов. Буценко был гоним полицией, был арестован, в конце 1909 года выслан за пределы губернии. 29 октября 1931 года. Подпись (Херсонцев), членская карточка № 1316, член О-ва Политкаторжан Одесского округа. Подпись и печать заведующего учреждением.

— Ну и что же, Анечка? Документы подтверждают твой рассказ, но я верил ему и без них. Ты напрасно говорила об отце с такой иронией.

— Нет. Будучи состоятельным человеком, отец устроил в одном из своих собственных домов книжный магазин, который и стал подпольной базой организации большевиков. Он оказывал ей и другую помощь, писал в газеты по договорённости с ней, будучи юристом, вёл для неё некоторые дела. Был судим и лишён права распоряжаться своим имуществом. Отказался ликвидировать имущество и выехать с семьёй за границу по совету бельгийских инженеров Донецкого металлургического общества. Словом, проявил себя как идейный человек и патриот. Но в том-то и дело, что для него это была только игра, игра в революцию: когда его мечты сбылись, он не пошёл строить свою власть в стране, а испугался, растерялся и отошёл от политики. Расстреливать белогвардейцы поставили не его, а меня. Вот поэтому-то я и сохранила к отцу недоброе чувство иронии.

— А что было потом?

— А потом он с помощью своего друга Ярославского недурно устроился и в Средней Азии, в Джелалабаде, даже купил себе уютный домик. Он преподавал рисование и живопись, слыл в городке видным культурным человеком и был похоронен в самой торжественной обстановке.

— Значит, всё хорошо?

— Но из страха порвал все связи со мной после моего ареста и, оказывая материальную помощь друзьям и знакомым, никогда и ничем мне не помог. Он не высылал мне в лагерь ни корки хлеба, ни рубля денег. Он — трус. Эгоист.

Мы помолчали.

— Мне всё понятно, Анечка. А где же твои документы из Первой Конной?

— В НКВД. После Суслово я побоялась напомнить о себе просьбой вернуть документы, думала, что если буду молчать, то обо мне забудут. Это оказалось чепухой.

— А если запросить теперь?

— Теперь они мне не нужны. Если понадобятся, их можно восстановить через военные архивы. Я не Майстрах, который живёт воспоминаниями о Первой Конной: помимо этого у него ничего светлого нет.

— А у тебя?

— Много. Хотя бы десять лет безвинного мучения в лагерях. И ещё вот это, смотри.

Она начала подбирать новые бумаги.

— Ну, вот, смотри. Это ростовские справки — с первых мест работы после окончания вуза: я знакомилась с производством, меняла работу и росла. Видишь — младший лаборант, старший лаборант и, наконец, инженер-химик экспериментальной лаборатории. Позднее мне пригодилось то, что с первых шагов я познакомилась с бакелитами. Это — рост. А вот справки из Киева, с военного завода. Я — инженер-технолог химик. Работа серьёзная, ответственная, да и время тяжёлое — тридцать шестой-восьмой годы. Вокруг меня исчезали проверенные люди, герои Гражданской войны, старые коммунисты, талантливые специалисты. Ужасное время! Страшно вспомнить… Сжав зубы и стараясь не смотреть по сторонам и не думать (что же думать, если никто ничего не понимал?), я с головой ушла в технику. Это приучило к самостоятельному техническому мышлению. А вот мои московские справки. Покончив с танками, я перешла в авиацию и здесь показала свои способности. Смотри!

— Что это?

— Подтверждение на принятие от меня заявки на изобретение. Подтверждает Отдел Изобретений Народного Комиссариата Обороны СССР. Неплохо?

— Ещё бы! Сколько их?

— Здесь пять. Но ведь это только случайно сохранившиеся расписки в принятии заявок. На уже принятые изобретения документов не сохранилось: приняли и выдали премию, записали в личное дело — и всё. А документы на руки не дают, все изобретения — засекречены. Да и в расписках всё помечено условно. Гляди — «заменители цветных металлов». Какие? Для чего? Неизвестно! А это образец заявки, возвращённой для доработки. Целое дело, как видишь.

— Так зачем же ты подавала заявку, не доработав до конца?

— Чудак! Важно подать и получить номер и дату регистрации. Потом можно дорабатывать хоть год — всё равно вся переписка пойдёт за первым номером и первой датой. Понял? Это важно для приоритета!

— Ну, и удавалось доработать, сдать и получить премию?

— Ещё бы! Вот предложение. «Тормозная лента из пластмассы». Я тогда работала в ВИАМе. Скромно, не правда ли? За этим скрывались огромная работа, увлекательные поиски, опасные для жизни пробные полёты и, наконец, триумф победы!

Все было бы теперь неизвестно, если бы случайно не сохранилась одна страничка из деловой переписки. Вот она, порадуйся вместе со мной!

Производственная характеристика-отзыв

Инженер вашего Института Анна Михайловна Иванова в продолжение 2-х лет возглавляет научно-исследовательскую работу по созданию высококачественной отечественной тормозной прокладки «ВИАМ-12», не уступающей лучшим заграничным образцам. В своей работе она непосредственно связана как с заводом 120, так и с военным представительством Военно-Воздушных Сил.

Участвуя в проведении войсковых лётных испытаний в Монино в 1938 г., тов. Иванова помогла разобраться и установить причины загадочного засылания вашим Институтом некондиционных пластин с заниженным коэффициентом трения, что в тот момент ставило под угрозу всю проделанную работу по «ВИАМ-12».

Осваивая в 1939/40 г. прокладки «ВИАМ-12» на заводе «Карболит» в производственном масштабе, тов. Иванова проявила много упорства и настойчивости, в результате чего серийные тормозные прокладки начали поступать на завод 120 высокого качества.

Отмечая хорошую работу тов. Ивановой как инженера вашего Института, Представительство сочло необходимым поставить об этом Вас в известность.

Ст. военный представитель Парторг Круглая печать 22 марта 1940 г.

Анечка подняла на меня сияющие глаза.

— Ну, как?

— Великолепно!

— Ты теперь веришь, что и в Институте, и на аэродроме, и в Наркомате меня встречали с почётом, а так как я была молода, хороша собой и одевалась по последней моде, то не было недостатка и в невинном ухаживании или комплиментах. Всё это было, милый, всё было!

Начинался плавный переход от практической работы к научной, я стала старшим инженером и могла начать обдумывать тему диссертации. И вдруг война. Я думала о научной работе среди рвущихся на аэродроме бомб: это было моё оружие, которое я готовилась поднять на врага. И тогда…

— И тогда?

— Тогда меня арестовали, а так как никаких материалов для следствия и суда не было, то по Особому совещанию мне дали пять лет и послали умирать в лагерь.

Мы помолчали.

— Машине истребления советских людей удалось вырвать тебя из рядов защитников Родины, Анечка. Машине понадобились твои мясо и кровь — она нуждалась в смазке.

— Да. Мне швырнули вонючую тряпку, и я подползла к жирным ногам Тамары Рачковой. Это было в Мариинском распреде. Я думала, что так ко мне пришла смерть.

— Но ты не умерла! Через пять лет убийца и хулиган Валька Романов рассказал, как ты села в грязную теплушку на станции Мариинск в толпе освобождённых заключённых. Что было дальше?

— Вот, посмотри, — сказала печально Анечка. — Это справка, что я работала старшим инженером исследовательской группы центральной заводской лаборатории огромного военного завода в Славгороде на Алтае. С октября 1947 года по октябрь 1948 года.

— Опер, капитан Еремеев, сообщил мне об этом ещё в Суслово. Ты сама писала, что устроилась хорошо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.