"Черпак"

"Черпак"

Приказ министра обороны о демобилизации отслуживших и призыве будущих солдат был подписан и опубликован на два дня позже. Позже чего он был опубликован, никто из дембелей не объяснял, но злились они дружно:

– Э, урод! Ко мне, – кричал Швыдко. – Убью падлу нах. Чо вылупился? Обурел, душара, твою мать.

Мама молодого солдата не имела к нервозности Швыдко никакого отношения, но по-другому выразить свою злость на отсутствие приказ министра обороны он не мог.

– Коль, – успокаивал я его. – Чего ты дергаешься? Ну еще день, ну еще два. Опубликуют.

– Это тебе сейчас плевать: день или два, а через год посмотрим, что скажешь.

– Во-первых, тебя тут через год не будет. Во-вторых, тебя же не выпустят на следующий день после публикации приказа, так чего…

– Иди нах отсюда, не трави душу, и так хреново, – отрезал Швыдко.

Не продолжая дальше бессмысленный спор, я вышел из каптерки, в которую влетел дневальный с газетой в руке.

– Товарищ старший сержант, товарищ старший сержант, – радостно махал он газетой. – Приказ!!

– Твою дивизию… – круглая рожа замстаршины растянулась в улыбке. – Молодец. Объявляю благодарность.

– Служу…

– Испарился! Живо, – потянулся гвардеец. – Рота! – громкий голос выходящего из каптерки Швыдко заставил замереть всех, кто был в расположении. – Команда "Рота!" была. Строиться!!

За несколько секунд рота в полном солдатско-сержантском составе стояла на "взлетке".

– Значит так, – улыбаясь непонятно чему, начал Швыдко. – Сегодня главнокомандующий издал приказ о "дембеле". О моем дембеле, слышите вы, придурки? С сегодняшнего дня я гражданский человек. И обращаться ко мне теперь надо не гвардии старший сержант, а Николай Степаныч.

Все понятно?

– Так точно, – неровный ответ строя явно не мог удовлетворить радости Швыдко.

– Я не слышу! – голос новоиспеченного гражданина начал повышаться. – Кому-то непонятно? Или всем понятно?

– Так точно!! – рявкнул строй.

– Вот это правильно, – миролюбиво заулыбался Швыдко.

– Рота, смирно! – выкрикнул дневальный. – Дежурный по роте на выход.

Вошедший комбат махнул ему рукой, останавливая последующий доклад.

– Швыдко, что тут происходит?

– Приказ, – улыбка не сходила с лица сержанта.

– Какой еще приказ? – удивился майор.

– О моем "дембеле". Я теперь гражданский человек…

– Ну-ка, иди за мной, гражданский человек, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, позвал его комбат.

– Вольно, разойдись, – понурив голову, скомандовал замстаршины и пошел за комбатом.

Что объяснял комбат, было понятно каждому. Подобное говорилось неукоснительно всеми офицерами в день приказа. Устав требовал четких взаимоотношений между военнослужащими, а ночь после выхода приказа фактически доказывала, что уставных отношений просто быть не может.

Причиной тому служила полууголовная армейская традиция именуемая

"переводом". "Переводом" занимались все, и молодые, и старые. Уйти от этой процедуры, повторяющейся раз в полгода, было не просто.

Процедура "перевода" заключалась в том, что солдату, отслужившему год, кидался ремень того, кто отслужил на год больше него и собирался покинуть в скором времени казармы. Солдат ловил ремень, и место на ремне, за которое схватился переводимый, перехватывал кидавший ему "дембель". После этого солдат опускал портки и смеющийся старослужащий прикладывался двенадцать раз пряжкой этого ремня к седалищному месту "молодого", переводя его, таким образом, в

"черепака" или "черепа", что означало одно и тоже – полсрока за спиной. В награду за терпение новоиспеченный "черепак" получал кожаный ремень увольняющегося в запас, а сам "дембель" получал взамен "деревянный" ремень только что переведенного. Ремень бывшего

"молодого" разрезался вдоль, расслаивая его на две части, одна из которых выкидывалась. Вторая часть становилась настолько тонкой, что ее трудно было назвать ремнем, но именно на нем с трудом должен был удерживаться штык-нож. Вид нового, тонкого ремня давал всем понять, что человек настолько приблизился к гражданской жизни, что даже его ремень не выдерживает нарядов.

"Дух", отслуживший полгода, получал положенные ему шесть раз по заднице без компенсации в виде ремня, но самое веселое доставалось отслужившему полтора года. Один из молодых солдат загонялся под кровать, на которую укладывался будущий "дедушка". Старогодку обкладывали подушками, и второй молодой со всей силы бил ниткой по этим подушкам под громкий счет остальных и крики лежащего под кроватью: "Ой, йой-йой, дедушке больно".

Офицеры, в свете новых постановлений и приказов, всячески боролись с глупыми традициями, назначая дополнительных дежурных, ночующих в расположении с ротой. Но ничего не помогало. Процедуру переносили на день-два, давая офицерам доложить вышестоящему начальству, что в "роте без происшествий", а уж тогда…

Четвертый взвод на следующее утро после приказа уехал в Гороховец готовить поле к очередным показательным учениям, лишив тем самым часть духов традиционно получаемых ударов по задницам, а остальная рота уже собиралась спать, когда я получил долгожданное письмо от

Катерины. Писем не было уж очень долго, и я был несказанно рад пришедшему. Разорвав конверт, я начал читать:

"С момента нашей последней встречи многое изменилось. Я долго думала и многое поняла. Все твои слова о любви ничего не стоят. Я тебя интересую только как женщина. Тебя не интересовали мои проблемы, институт. Во время моего приезда ты мной пользовался как женщиной, не спрашивая моего желания… Я не хочу таких отношений… "

– Ничего не понял, – подумал я. – А разве можно женщину использовать как мужчину? И вообще, что там могло произойти? Из письма ничего не понятно. Надо позвонить.

Имея пропуск свободного выхода, я на следующее утро пошел на переговорный пункт в Ковров. Мой поход не принес положительных результатов. Весь разговор сводился к моим глупым, мальчишеским вопросам о причинах и таким же пустым ответам, заканчивающимся неизменной фразой "Нам надо расстаться". Наверное, подобное было у многих. В нашей жизни все идет по спирали. Кто-то говорит, кто-то слушает, кто-то отмалчивается. Такие разговоры не приносят положительных эмоций, но слышать, что от тебя отказываются, когда ты в сотнях километрах от дома и никак не можешь изменить происходящее, вдвойне неприятно. Долгая разлука является проверкой любых чувств, и армия, не позволяя видеть любимых часто, когда вокруг скучающих на гражданке молодых девушек еще и увиваются закосившие от армии или уже отслужившие ухажеры, создает неприятные прецеденты. Убитый предательством так любимой мной женщины, которая по праву считалась невестой, я вернулся в часть.

– Что с тобой? – всполошился Ромка, только завидев меня. – На тебе лица нет.

– Похоже, что меня послали "на"…

– Кто? Ротный?

– При чем тут ротный? Я только, что с Катериной по телефону говорил…

– А… Ну, не ты первый, не ты последний… – философски заметил

Роман.

– Тебя вон или Сенеду никто никуда не послал, а меня…

Настроение было паршивое-препаршивое.

– Может быть выпить?

– Во-первых, ты не пьешь. Во-вторых, не валяй дурака. Еще в бега ударься, как твой Васильченко.

Солдат Васильченко, получив письмо от невесты, что она выходит замуж за другого, убежал из части. Поймали его только на подъезде к дому. Попросившись в туалет на вокзале в зале ожидания, он снова сбежал. Милиция вместе с комендатурой вылавливали его уже в родном поселке, куда он все-таки добрался. Назад везли в кандалах, но своего он добился – свадьбу расстроил.

– Я чего, ненормальный? Чтобы дом еще пару лет не видеть?

Васильченко тогда присягу не успел принять – бегал как гражданский, а я по всей программе получу.

– Это точно, – и Роман вышел, столкнувшись в дверях с Олегом.

– Дай сигаретку, – посмотрел я снизу вверх на сутулого Олега, изо рта которого шел неприятный запах табака. По слухам курение успокаивало, а мне очень надо было успокоиться.

– На… – не вдаваясь в подробности, протянул он мне "Яву".

Я попытался закурить, втягивая едкий, противный дым ртом. Сделав пару неумелых затяжек, я начал смеяться над собой, над своим умением курить. Олег и Виталий участливо смотрели на меня, не зная, чем мне помочь. Дверь открылась, и в канцелярию штаба вошел Роман.

– Брось ерундой маяться! – прикрикнул он на меня.

– Точно, точно, – поддержал его Олег. – Не курит, а сигареты переводит. Не умеешь – не берись. А то портит дорогие сигареты, а потом друзьям ничего не останется.

– Мы тут подумали, – дождавшись, когда Олег остановится в своей речи, начал Роман. – И решили, что ты год уже прослужил, и тебе по сроку положен кожаный ремень. Держи! От нас. Подарок.

И он протянул мне новенький, еще пахнущий свежей нетронутой кожей ремень с блестящей золотым цветом пряжкой.

– Я вроде как дембель, значит, имею право, – утвердил Роман.

– Ребята, ребята. Спасибо, родные, – растрогано, на какое-то время забыв о предательстве женщины, я их обнял, и мы обменялись ритуальным похлопыванием по спине.

– Ну, ты, это, нормально? Да? – участливо посмотрел на меня

Виталик. – А мы сейчас это дело еще и отметим. Доцейко, ты хлеб принес? Закрой дверь.

Ребята ничего не спрятали, доставая лакомства для вечернего пира.

Мы обсуждали армейские традиции, истинность армейских поговорок, вроде "Единственная женщина, которая ждет солдата- это его мать",

"Любить солдата – это риск, его дождаться – это подвиг", "Мужчины – это такие звери, хуже которых могут быть только женщины", ели шпроты и красную икру, тульские пряники и апельсины, запивая все это растворимым кофе. Жизнь не казалась такой уж сумрачной. Я был одним из многих, кого обещали дождаться и не дождались, я сам мог бы рассказать десяток историй о неверности подруг к солдатам, но они всегда далеки, пока это не касается тебя самого. Всему можно найти причины, но думаю, что первая причина состоит в том, что солдат отсылают по-возможности дальше от родного дома. Эта практика является как отрицательной, так и положительной одновременно.

Неужели, служи я под Ленинградом, я не сорвался бы в город выяснить причины смены настроения Катерины? Сорвался бы. А куда я мог деться, находясь за полторы тысячи километров от дома, осознавая дальнейшие неприятности от такого поступка? В желудке было сытно, на душе гадостно. Но с этим надо было как-то жить. Жить так, как живут все солдаты пережившие подобное. Жить надеждой, что за год еще многое может измениться.

Через пару дней ко мне вразвалочку, как будто его качало на палубе, подошел хитро улыбаясь Швыдко. Взяв за ремень рукой, он дернул его на себя.

– Кожаный, да? Кто дал?

– Роман.

– "Череп", да? "Черпак"? А кто переводил? – и он снова дернул за ремень, глядя на меня сверху вниз.

– Сказал же: Роман.

– Он не дембель.

– Он в запас уходит.

– Он два года не прослужил, ему не положено.

– Раз уходит в запас – значит дембель. Отвали.

– Ладно, вечером поговорим, – отпустил ремень истинный дембель, увидев входящего в роту офицера.

До позднего вечера Швыдко ждать не стал. Завидев меня в коридоре, мягко положил руку на плечо:

– Чего ссориться? Пошли, – и он подтолкнул меня к ленинской комнате.

– Зачем?

– Ну, "переведу" тебя, чтобы все "по закону" было.

– А мне не нужно.

– Как не нужно? – на лице Коляна было нескрываемое удивление. -

Как не нужно? Тебя что, в полгода не переводили?

– Нет.

– Так ты "дух"?

– Нет, я гвардии сержант Советской Армии…

– Ты больной? – Колян попробовал, сплюнув на палец дотронуться до моего лба. Я дернулся в сторону.

– Нет, наоборот, здоровый. Потому и "переводиться" не буду.

– Ты это серьезно? – еще не уверенно переспросил Швыдко.

– Более чем серьезно!- подтвердил я.

– Но объясни мне – ПОЧЕМУ?

– Коля, я просто не хочу, чтобы твой хохлятский ремень гулял по моей еврейской попе. Ну, не для меня это. Понял?

– Нет.

– Значит по-другому объяснить не смогу. Извини. Иди учиться.

– Чо?

– Сложно и долго объяснять. У меня уйдет много сил и времени.

– Точно, не хочешь? – еще надеясь на чудо, посмотрел на меня Колян.

– Неа.

– А как же ты своим товарищам в глаза посмотришь? Что ты им скажешь?

– Ничего не скажу.

– А они, что скажут? Ведь это традиция.

– На хрен мне такая традиция. Кто с мозгами – поймет, а кто без – тому все равно не объяснить?

– Ну ты даешь? – почесал затылок пряжкой своего ремня Швыдко. -

Ну, сам решай. Тебе с мужиками жить.

– Мне с ними служить, а жить я на гражданке буду.

Швыдко пожал еще раз плечами и вышел из ленинской комнаты.

Просто так меня в покое не оставили. Выждав день, поздно вечером, когда никого из офицеров в роте уже не было, ко мне подошел дневальный:

– Товарищ сержант, Вас старшина роты зовет. Говорит "Срочно".

Я подходил к каптерке, когда меня окрикнули из туалета. Солдат в туалете уже не было, но в районе умывальников стояли сержанты роты в полном составе.

– Окабанел, душара? – подошел ко мне дембель, замкомвзвода пятого взвода, худенький паренек с красивой фамилией Вольнов.

– Леш, чего ты хочешь?

Он грубо схватил меня за новый кожаный ремень. Хватка была крепка, да я и не сомневался – значок кандидата в мастера спорта по самбо он не купил, а получил, завоевав первое место по городу.

– Ремень тебе не положен, – дернул он меня жесткой хваткой на себя.

– Не тебе решать, – схватил я его за рукав, оттягивая вниз.

– Мне! – сделал он подсечку, от которой я легко ушел.

Мы не дрались, мы боролись, только борьба эта была своеобразная.

Вольнов старался меня сбить на пол подсечками или подножками, я старался удержаться, уходя от захватов и приемов, крепко вцепившись в куртку противника.

– Молодец, – высказался дембель. – Держится. А если вот так?

Для реальных бросков места в умывальной комнате было мало, но вид у нас был еще тот – оба красные, с оборванными пуговицами, рванными по швам гимнастерками, мокрыми сапогами, мы мало походили на защитников отечества. Больше чем на пять минут его не хватило.

– Ладно, хрен с тобой, – отпустил он меня. – Держался ты хорошо.

Даже странно. Я тебя трогать не буду. А со своим призывом будешь разбираться после нашего дембеля.

Я молчал, тяжело дыша. Неправильно сказанная фраза могла спровоцировать любого из стоящих, в большинстве своем превосходящих меня по весу.

– Все, – крикнул Швыдко. – Цирк закончился. Дневальный!

Дневальный влетел внутрь.

– Забери обе гимнастерки, утром вернешь зашитые. Но ты, Ханин, первый на моем веку, кто рискнул надеть ремень и отказался от перевода, нарушив традицию. Ладно, проехали.

Я скинул гимнастерку, увидев угрюмый взгляд сержанта одного со мной призыва, которого, как я слышал, "переводили" так, что на его заднице еще пару дней был след от звездочки с пряжки ремня, и подумал: "А ведь ребята честно поступили – мы с Лешкой практически одной весовой категории. Швыдко бы меня просто убил. Традицию ввели явно от недостатка серьезности занятий, и нарушение правил рассматривается всеми прошедшими их как личное оскорбление. Я сегодня не сломался, выстоял против большинства без чьей-либо помощи, а, может быть, кто-то там, наверху, кого мы не видим, но иногда чувствуем, в кого нам по уставу запрещено верить, просто по-отечески охраняет мою дурную голову?"

Дембеля слово сдержали, больше меня никто "переводить" не пытался, и ремень больше не отбирал.