1577

1577

Вовсю уже шли приготовления к войне, и при дворе говорили только о ней. С тем, чтобы еще сильнее разобщить моего брата с протестантами, король назначил его командующим одной из своих армий. Жениссак нанес мне визит и рассказал, какой жесткий ответ он получил от короля. Это побудило меня тотчас же отправиться к королеве моей матери, где я застала и Его Величество. Я пожаловалась на то, что чувствую себя обманутой, поскольку мне чинят препятствия с отъездом к королю моему мужу и, используя хитрость, делают все, чтобы я осталась в Париже и не присоединилась к нему в Пуатье. Я представила, что меня выдали замуж против моего желания и воли, поскольку таково было решение и воля короля Карла, моего брата, королевы нашей матери и его [Генриха III] самого. Раз уж это случилось, никто не вправе помешать мне разделить судьбу моего супруга. Я намерена отправиться к нему; и если даже не получу на это разрешение, то уеду тайно – неважно, каким способом, пусть с риском для жизни. Король ответил: «Сестра моя, сейчас не время обсуждать Ваш отъезд. Я согласен со всем, что Вы говорите, потому что действительно оттягивал его с тем, чтобы в итоге Вам отказать. Ибо с тех пор как король Наварры вернулся в гугенотскую веру, я не считал возможным Ваше с ним воссоединение. Все, что мы делаем с королевой нашей матерью – только ради Вашего же блага. Я собираюсь начать войну с гугенотами и искоренить эту недостойную религию, которая принесла нам столько горя. Что касается Вас, которая является моей сестрой и католичкой, то, окажись Вы в их руках, сразу превратитесь в заложницу, и никак иначе. Кто знает, может, гугеноты в ответ на мои действия способны в своей мести посягнуть на Вашу жизнь, чтобы нанести мне непоправимое оскорбление? Нет, нет. Вы никуда не поедете. А если решитесь бежать, как Вы заявляете, то тем самым станете нашим крайним недругом, что повлечет за собой такие наши ответные действия, на которые мы только способны. Этим Вы скорее ухудшите, а не улучшите положение короля Вашего мужа».

Я вернулась к себе в большом неудовольствии от этой суровой отповеди, решив посоветоваться с самыми влиятельными придворными – моими друзьями и подругами. Они дали мне понять, что мое пребывание при дворе, который столь враждебно настроен против короля моего мужа и при котором открыто идут приготовления к войне, принесет мне несчастье. Друзья советовали мне [94] на время военных действий покинуть двор и, по возможности, даже уехать за пределы королевства, найдя для этого какой-нибудь достойный предлог, например совершение паломничества или визит к кому-нибудь из родственников. Госпожа принцесса де Ла Рош-сюр-Йон [402], которая была среди приглашенных мной на совет, предложила отправиться вместе с ней на воды в Спа. Здесь же присутствовал и мой брат, который пришел в сопровождении Мондусе, посланника короля во Фландрии [403].

Последний, недавно вернувшийся [в Париж], рассказал королю, насколько фламандцы страдают от узурпации, которую, к сожалению, чинит им Испания, попирая законы Франции о владении и суверенитете над Фландрией [404] Многие сеньоры и городские общины просили его передать [королю], что сердцем они остаются французами и примут его власть с распростертыми объятиями. Видя, что король пренебрег этим известием, поскольку голова его была занята гугенотами, к которым он продолжал испытывать враждебность из-за того, что они помогли моему брату, Мондусе более не говорил с ним на эту тему и рассказал обо всем моему брату, который, как настоящий Пирр [405], любил участвовать только в делах великих и рискованных, рожденный скорее завоевывать, чем сохранять. Его сразу же захватила эта идея и тем более [95] пришлась ему по душе, когда он увидел, что это предприятие выглядит весьма справедливым, желая единственно возвратить Франции все то, что было отнято Испанией [406]. По этой причине Мондусе перешел на службу к моему брату и готовился вновь отправиться во Фландрию под предлогом сопровождения госпожи принцессы де Ла Рош-сюр-Йон на воды в Спа.

Видя, что каждый из собравшихся ищет какой-нибудь значимый предлог, чтобы помочь мне уехать из Франции на время войны, а среди прочего называли Савойю и Лотарингию, Сен-Клод и Нотр-Дам-де-Лоретт, Мондусе сказал тихим голосом моему брату: «Месье, если королева Наваррская скажется больной и нуждающейся в лечении в Спа, куда собирается госпожа принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, они могут поехать вместе, что было бы очень кстати для Вашего предприятия во Фландрии, где королева может оказать Вам прекрасное содействие». Мой брат нашел этот совет очень хорошим и так ему обрадовался, что сразу воскликнул: «О королева, не ищите ничего более! Нужно, чтобы Вы отправились на воды в Спа вместе с госпожой принцессой. Я видел как-то на Вашей руке рожистое воспаление, и поскольку Вы говорили, что доктора уже предписывали Вам лечение на водах, но время года тогда было неблагоприятным, то сейчас – самый подходящий для этого момент. Попросите же короля отпустить Вас туда».

Мой брат не сказал всего, чего хотел, потому что на этом совете находился также господин кардинал де Бурбон, который слыл гизаром [407] и настроенным происпански. Что касается меня, то, услышав эти слова, я сразу же догадалась, что речь идет о деле во Фландрии, о чем Мондусе прежде говорил нам обоим. Вся компания поддержала это предложение, а госпожа принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, собиравшаяся туда, получила в результате огромное удовольствие, пообещав сопровождать меня. Она также изъявила [96] желание находиться рядом, когда я буду просить королеву мою мать одобрить мое намерение.

Наутро я нашла королеву в одиночестве и представила ей, как обидно и неприятно видеть мне, что король мой муж будет воевать против короля моего брата. Я хотела бы избежать всего этого, покинув двор на время ведения военных действий, что стало бы самым уместным и достойным решением. Если же я здесь останусь, то не смогу избежать одну из двух бед: либо король мой муж подумает, что я живу при дворе в свое удовольствие и не выполняю по отношению к нему своего долга, что обязана делать, либо король [Франции] начнет подозревать меня в том, что я регулярно передаю [какие-либо] сведения королю моему мужу. И то, и другое принесет мне много несчастий, поэтому я умоляю ее понять, что мой отъезд поможет избежать обеих бед. К тому же какое-то время назад доктора уже предписывали мне воды в Спа по причине рожистого воспаления на руке, которым я страдаю уже долгое время, а сезон для лечения сейчас самый подходящий. Мне кажется, если бы она согласилась с тем, что такой предлог весьма благовиден, дабы покинуть не только двор, но и Францию, а мой отъезд сделал бы понятным королю моему мужу, что я не могу присоединиться к нему по причине недоверия короля [Франции], но и не желаю пребывать в месте, где против него затевают войну, то, как я надеюсь, благодаря своей осторожности, она со временем устроила бы все дела таким образом, чтобы король мой муж заключил бы мир с королем и вернул бы себе ее милостивое расположение. Я же буду ждать этой счастливой новости, чтобы отправиться к королю моему мужу, после того как они [Генрих III и Екатерина Медичи] дадут мне на это разрешение. В моем путешествии на воды в Спа госпожа принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, здесь присутствующая, окажет честь меня сопровождать.

Королева одобрила мое намерение, сказав, что весьма довольна тем, что я решила уехать, и [добавив], что дурной совет, который епископы дали королю – не соблюдать свои обещания и разорвать все соглашения, которые она подписала от его имени, – и который [Генрих III] принял по разным причинам, доставил ей массу огорчений (наблюдая к тому же, что этот бурный поток увлекает за собой и ниспровергает наиболее способных и лучших советников, которые составляли королевский совет, ибо король отправил в отставку четырех или пятерых самых мудрых и опытных [408]). Тем [97] не менее, она в состоянии понять все, что я хотела ей сказать: и то, что не смогу избежать одного из двух несчастий, оставаясь при дворе, поскольку это будет неприятно королю моему мужу и обратится против меня, и что король начнет подозревать меня, думая, что я шпионю в пользу своего супруга. Поэтому она готова просить короля разрешить это путешествие, что и было сделано.

Король принял меня уже без тени раздражения, будучи весьма довольным тем, что воспрепятствовал моей встрече с королем моим мужем, которого он ненавидел более, чем кого бы то ни было. Он приказал, чтобы направили курьера к дону Хуану Австрийскому [409], который замещал короля Испании во Фландрии, с просьбой выписать мне необходимые подорожные для свободного проезда в земли, находящиеся под его властью, поскольку для того, чтобы добраться до водных источников в Спа, находящихся на территории епископства Льежского, нужно было проследовать через Фландрию.

Договорившись обо всем, спустя несколько дней (которые мой брат использовал для того, чтобы дать мне поручения, способствующие его делам во Фландрии) все мы расстались. Король и королева отправились в Пуатье [410], чтобы быть ближе к армии господина де Майенна [411], которая осаждала Бруаж и откуда должна была отправиться в Гасконь на войну с королем моим мужем. Брат мой отбыл с другой армией, командующим которой он являлся, с тем, чтобы осадить Иссуар и другие города, вскоре ему [98] покорившиеся [412]. Я же держала путь во Фландрию [413], сопровождаемая госпожой принцессой де Ла Рош-сюр-Йон, моей гофмейстериной мадам де Турнон [414], мадам де Муи из Пикардии [415], госпожой супругой миланского кастеляна [416], мадемуазель д’Атри [417], мадемуазель де Турнон [418], и еще семью или восемью другими фрейлинами. Из мужчин в мою свиту входили господин кардинал де Ленонкур [419], господин епископ Лангрский [420], господин де Муи из Пикардии [421], ныне – тесть одного из братьев королевы Луизы – графа де Шалиньи [422], [99] а также мои первые гофмейстеры, первые шталмейстеры и другие дворяне моего дома. Все иностранцы, которые видели мое окружение, находили его столь приятным и очаровательным, что еще больше стали восхищаться Францией. Я передвигалась на опорных носилках [423], обитых ярко-розовым испанским бархатом с золотой вышивкой и тафтой, с девизом (носилки мои были полностью застеклены, а стекла представляли собой изображения девизов в виде солнца и его лучей, которые сочетались с надписями на драпировке и самих окнах, всего – сорок девизов разного содержания со словами на испанском и итальянском языках) [424].

За мной следовала в носилках госпожа принцесса де Ла Рош-сюр-Йон, а за ней – мадам де Турнон, моя гофмейстерина; десять фрейлин вместе со своей наставницей ехали верхом на лошадях, и еще в шести каретах и повозках размещались остальные дамы и девушки из числа наших сопровождающих.

Я проехала через Пикардию, города которой имели приказ короля оказывать мне почести и самый достойный прием, который я только могла пожелать [425]. По прибытии в Катле, крепости на расстоянии трех лье от границы с [областью] Камбрези [426], епископ Камбре (который был сувереном этой территории, являющейся [100] церковным владением), признававший короля Испании в качестве покровителя [427], прислал ко мне дворянина, чтобы узнать час моего прибытия, поскольку хотел встретить меня перед въездом в свои земли. Я нашла его в окружении большого числа сопровождающих, которые выглядели как настоящие фламандцы и были одеты соответствующим образом, хотя и весьма простовато.

Сам епископ принадлежал к дому Бapлeмoнoв [428], одному из самых знатных во Фландрии, но обладал сердцем испанца, поскольку, как оказалось позже, был среди тех, кто поддерживал дона Хуана. При встрече он не оказал мне особых почестей, а все церемонии напоминали испанские. Город Камбре мне показался приятным, хотя и не выстроен так добротно, как города Франции; его улицы и площади расположены более или менее пропорционально, церкви же – довольно большие и красивые – являются украшением всех городов Фландрии. Однако наиболее достойное внимания и восхищения место в этом городе – его цитадель, одна из самых прекрасных и хорошо сооруженных в христианском мире, что она и доказала позже, будучи под властью моего брата и успешно противостоя испанцам [429].

Губернатором крепости тогда был господин д’Энши, сын графа де Фрезена [430], благородный человек, который по своим манерам, облику и прочим качествам являлся совершенным кавалером и ничем не отличался от наших лучших придворных; ему была не [101] свойственна та естественная грубоватость, присущая остальным фламандцам. Епископ, к нашему удовольствию, решил устроить праздник – дать бал, на который были приглашены все знатные дамы города. Сам же он на балу не появился (удалившись сразу после окончания обеда – как я уже говорила, в соответствии с испанским церемониалом). А господин д’Энши, должный быть со своим отрядом, оставил его, чтобы встретиться со мной на этом празднике и позже сопроводить на ужин со сладостями. Его поведение показалось мне необдуманным, поскольку [прежде всего] он был обязан охранять цитадель. Об этом я могу говорить со знанием дела, так как [в свое время] была слишком хорошо научена, сама того не желая, как важно следить за охраной укрепленного места [431].

Долг перед моим братом занимал все мои мысли, и поскольку я была ему очень предана, то постоянно думала о поручениях, которые он мне дал. Видя, что мне предоставляется прекрасный случай оказать ему добрую услугу в его фламандском деле, ведь город Камбре и его крепость являлись ключом ко всей Фландрии, я не упустила этой возможности. Используя всю силу своего ума, дарованного мне Богом, я склоняла господина д’Энши на сторону Франции и особенно на сторону моего брата. Господь позволил мне достичь в этом успеха: д’Энши находил удовольствие от бесед со мной и позволял себе видеть меня так часто, как только мог; [к тому же] вызвался сопровождать меня в поездке по Фландрии. С этой целью он попросил разрешения у своего господина [епископа] проехать со мной до Намюра, где меня ожидал дон Хуан Австрийский, говоря, что желает видеть мой триумфальный прием. Но этот фламандец, проникнутый испанским духом, был мало расположен позволять ему это...

Во время путешествия в Намюр, которое заняло у нас десять или двенадцать дней, д’Энши разговаривал со мной так часто, как это было возможно, открыто показывая, что обладает сердцем настоящего француза, и только и ждет того часа, когда столь славный принц, как мой брат, станет его господином и сеньором; что он презирает власть епископа и свою зависимость от него. [102] Епископ, хотя и являлся его сувереном, по сути, был только дворянином, как и он сам (однако по своим качествам и привлекательности ума и тела намного ему уступал).

Покинув Камбре, я отправилась в Валансьен [432], другую фламандскую область, где намеревалась переночевать. Господин граф де Лален [433], господин де Монтиньи, его брат [434], а также многие другие сеньоры и благородные лица числом около двух или трех сотен прибыли меня встретить в тот момент, когда я покидала земли Камбрези, до тех пор сопровождаемая епископом. Мы достигли Валансьена, города, уступавшего Камбре по своей силе, но отнюдь не по красоте прекрасных площадей и церквей (его фонтаны и башенные часы, сделанные наподобие немецких, привели в немалый восторг наших французов, не привыкших видеть часы, которые издавали приятный музыкальный звон и приводили в действие разного рода фигурки маленького замка – такое у нас можно увидеть только в Сен-Жерменском предместье как редкость). Господин граф де Лален, который управлял этим городом, устроил пир сеньорам и дворянам моей свиты, а мои дамы продолжили путь и расположились в Монсе. Туда я прибыла наутро следующего дня в сопровождении графа и всего его окружения, а графиня де Лален [435], ее родственница мадам д’Аврек [436] и все самые знатные [103] и галантные дамы уже ожидали меня, чтобы устроить прием. Граф состоял в родстве с моим мужем и, будучи сеньором с большим авторитетом и обладая значительным влиянием, для которого испанское господство всегда было невыносимым, считал себя беспредельно оскорбленным после казни графа Эгмонта, своего близкого родственника [437]. Несмотря на то что он правил [в своей области], не вступив ни в лигу принца Оранского [438], ни в лигу гугенотов, будучи убежденным католическим сеньором, тем не менее, он всегда отказывался встречаться с доном Хуаном и не допускал назначения каких-либо испанцев на руководящие должности. Со своей стороны дон Хуан не осмеливался действовать против него, опасаясь, что в противном случае лига католиков Фландрии (которая называлась лигой Штатов) объединится с принцем Оранским и гугенотами, и предвидя, что тем самым он навлечет на себя столько же бед, сколько их испытал король Испании.

Граф де Лален беспрестанно выражал свое удовольствие от того, что может видеть меня, и если бы его естественный государь был на моем мecтe [439], то он не смог бы получить больше почестей и выражения благожелательности и любви. По прибытию в Монс я разместилась в доме графа, при дворе которого меня встретила графиня де Лален, его супруга, и около восьмидесяти или ста дам этого города. Мне был устроен такой прием, как будто я была для них не иностранной принцессой, а их собственной госпожой. В природе фламандцев заложены непринужденность, жизнелюбие и дружественность, и, являясь типичной фламандкой, графиня де Лален вместе с тем обладала глубоким и развитым умом. [104] привлекательной внешностью и манерами, чем напомнила мне Вашу кузину. Все это сразу же дало мне уверенность, что вскоре мы сумеем легко подружиться, из чего можно будет извлечь пользу, чтобы воплотить замыслы моего брата во Фландрии, поскольку эта достойная дама имела большое влияние на своего мужа. Проведя этот день в беседах с дамами, я особенно старалась сблизиться с графиней; тогда же мы стали настоящими подругами.

Когда настало время обеда, мы отправились на пир и на бал, которые граф де Лален продолжал устраивать все время, пока я жила в Монсе. Я рассчитывала отправиться в путь уже на следующий день, но никак не думала, что графиня, эта благородная дама, убедит меня провести в их обществе целую неделю, чего я не собиралась делать, в опасении причинить им неудобство, но уговорить ни ее саму, ни ее мужа было невозможно. Только через восемь дней с большой неохотой они отпустили меня [440].

Я проводила время в домашней обстановке вместе с графиней, которая часто допоздна засиживалась с разговорами у моего ложа, и делала бы это еще охотнее, если бы не одно занятие, столь несвойственное даме ее положения и свидетельствующее скорее о ее большой природной доброте: она кормила своего маленького сына своим молоком.

Как-то утром в праздничный день мы собрались за столом – месте, где все фламандцы обычно непринужденно общаются. Я же была занята раздумьями о цели своей поездки, направленной на осуществление планов моего брата. Графиня де Лален, вся в драгоценностях и украшениях, была одета в платье по испанской моде, из черного с золотом материала, с лентами, украшенными золотыми и серебряными нитями, и пурпуэн [441] из серебряной ткани с золотым узором и большими пуговицами с бриллиантами, чтобы их было удобно расстегивать при кормлении. Когда ей принесли ее крошку-сына в роскошных пеленках, подобно одежде матери, она положила его на стол между мной и собой, спокойно расстегнула [105] пуговицы и дала ему грудь. В отношении кого-либо другого мы подумали бы о его неучтивом отношении к окружающим, но графиня проделала все с такой грацией и естественностью (с какой, впрочем, делала и остальные дела), что заслужила только похвалы всех собравшихся.

Когда столы были собраны, начался бал, устроенный в той же зале, где мы находились. Помещение было просторным и красивым. Мы сели с графиней рядом, и я ей сказала, что удовольствие, которое я получила от гостеприимства в их доме, – из числа тех, что уже невозможно забыть, и я, наверное, даже отказалась бы от него вообще, потому что мысль о расставании с ней доставляет мне огорчение, зная, что Фортуна уже никогда не позволит нам иметь счастье так близко видеть друг друга. Я считаю свою жизнь несчастной уже потому, что мы родились не под небом одной родины. Мне, нужно было это сказать, чтобы начать с ней разговор, который помог бы замыслам моего брата. Она ответила мне: «Эта страна раньше была частью Франции, и по этой причине судопроизводство до сих пор ведется на французском языке. Естественная привязанность к Франции у многих из нас запрятана в сердце. Что же до меня, то желаю этого всей душой, с той поры, когда имела честь познакомиться с Вами. Наша страна прежде симпатизировала Австрийскому дому [442], но эта привязанность была разрушена казнью графа Эгмонта, господина Горна [443], господина де Монтиньи [444] [106] и других сеньоров, лишившихся жизни, которые являлись нашими близкими родственниками и принадлежали по большей части к фламандскому дворянству. Нет ничего более нетерпимого для нас, чем господство испанцев, и мы желаем всеми силами освободиться от их тирании, но не знаем вместе с тем, как достичь этого, потому что области нашей страны разобщены по причине разного вероисповедания. Если бы мы были едины в вере, то вскоре смогли бы избавиться от власти испанского короля, но это разделение делает нас весьма слабыми. Да будет угодно Богу внушить королю Франции, Вашему брату, овладеть этой страной, которая уже принадлежит ему с давних пор! Мы простираем к нему руки».

Графиня сказала мне это в едином порыве, но довольно продуманно, дабы через мое посредничество получить от Франции помощь против бед [Фландрии]. В свою очередь я, видя, что открывается путь к моей желанной цели, ответила ей: «Король Франции, мой брат, не расположен вести войны с иностранными государствами, поскольку в его королевстве существует партия гугенотов, которая очень сильна, и это всегда препятствует внешним предприятиям. Но мой брат, герцог Алансонский, который не уступает ни в достоинстве, ни в справедливости, ни в доброте королям моему отцу и моим братьям, готов взять на себя эту роль. У него не меньше возможностей, чем у короля Франции, моего брата, чтобы помочь вам. Он сызмальства знаком с военным делом и считается одним из лучших капитанов нашего времени, а в данный час возглавляет армию короля, [сражаясь] против гугенотов; с тех пор, как я уехала [из Франции], его армия захватила сильную крепость Иссуар и ряд других мест [445]. Вряд ли фламандцам известен какой-либо другой принц, помощь которого могла бы быть для них такой полезной, тем более что наши страны соседствуют, а во Франции, столь великом королевстве, он обладает хорошей поддержкой, каковая позволит найти ему и средства, и все необходимое для ведения войны. И если мой брат получит доброе содействие со стороны господина графа, Вашего мужа, фламандцы могут быть уверены – он готов испытать свою Фортуну и, будучи от природы мягким и чуждым неблагодарности человеком, всегда способен оценить службу и настоящую услугу. Он [герцог Алансонский] уважительно и с почитанием относится к людям чести, и посему за ним всегда следуют лучшие из них. Я уверена, что во Франции уже скоро будет заключен мир с гугенотами, и по [107] моему возвращению домой все успокоится [446]. Если господин граф, Ваш муж, разделяет Ваше мнение, пусть даст мне знать об этом, когда пожелает, чтобы я сообщила вести моему брату, и, заверяю Вас, фламандские земли и Ваш дом, в особенности, в результате [успеха] обретут процветание. В случае, если мой брат сумеет утвердиться здесь с вашей [фламандцев] помощью, будьте уверены, что мы сможем часто видеться, ибо еще никогда не было столь прекрасной дружбы между братом и сестрой, как у нас с ним». Графиня с большим удовлетворением выслушал мои откровения и ответила, что заговорила со мной на эту тему намеренно, увидев, что я оказываю ей честь, приближая к себе. Посему она приняла решение не отпускать меня отсюда, пока не расскажет мне о положении дел, в котором они пребывают, и просить меня помочь обрести поддержку со стороны Франции, чтобы освободиться от страха, с которым они живут, видя непрекращающуюся войну и уничтожение [населения] при испанской тирании. Она спросила меня, может ли она доверить своему супругу те предложения, которые мы обсуждали, и готова ли я утром поговорить о них с самим графом? Я с радостью согласилась. Весь остаток дня мы провели в подобных беседах, которые, помимо прочего, как я думала, были направлены на воплощение нашего замысла. Я видела, что графиня получает от этих разговоров удовольствие.

После окончания бала мы направились послушать вечерню к канониссам [447] в их церковь Святой Водрю [448], которые принадлежали к ордену, отсутствующему во Франции. Канониссами являлись девушки, помещенные в монастырь совсем маленькими и остававшиеся [108] там вплоть до замужества, когда они могли воспользоваться своим приданым. Жили они не в дортуаре [449], а в отдельных домах, каждая в своей келье, как каноники. В каждом доме находилось по три-четыре девушки, иногда по пять-шесть, вместе со старшими канониссами, среди которых были и такие, кто никогда не был замужем, включая аббатису. Девушки одевали монашеское платье единственно, когда посещали утреннюю службу в церкви, а также когда шли после обеда к вечерне. Сразу же после окончания мессы они переодевались и выглядели как обычные девицы на выданье, свободно посещали пиры и балы, подобно другим, хотя им и приходилось менять одежду четыре раза на дню.

Графиня де Лален не могла дождаться, когда закончится вечер и она расскажет своему мужу о добром начинании, которое она сделала во благо их дел. Их беседа состоялась той же ночью, а утром она привела ко мне своего супруга, который завел длинный разговор о справедливых основаниях, которые позволяют им избавиться от тирании короля Испании [450] (в связи с чем он никогда и не думал что-либо предпринимать против своего естественного государя, зная, что суверенитет над Фландрией принадлежит королю Франции), и представил мне способы, благодаря которым мой брат смог бы утвердиться во Фландрии. Граф де Лален обладал властью над провинцией Эно [451], которая простиралась почти до самого Брюсселя, и сожалел только о том, что область Камбрези разделяет Фландрию и Эно [452], говоря мне, как было бы хорошо склонить на нашу сторону господина д’Энши, который сопровождал меня в путешествии. Я не стала открывать ему правду о словах, услышанных от графа д’Энши, но ответила, что хочу просить его самого [Лалена] поговорить об этом с ним и что это получится у него лучше, чем у меня, ведь он и д’Энши – соседи и друзья. [109]

Я заверила его в том, что он может рассчитывать на дружбу и благоволение моего брата, если примет участие в его судьбе, используя для этого весь свой авторитет и влияние, которые будут достойной и значимой службой для человека его положения. Мы решили, что на обратном пути я остановлюсь в своих владениях в Ла Фере [453], куда также приедет мой брат, и где мы встретимся с господином де Монтиньи, братом графа де Лалена, чтобы обсудить дела.

Все то время, пока я жила в гостях, я поддерживала графа и укрепляла его устремление, чему в не меньшей степени способствовала и его жена. Настал день, когда мне нужно было покинуть это чудесное общество в Монсе, и сделано это было не без взаимного сожаления – моего и фламандских дам, а особенно графини де Лален, с которой я так подружилась и которая доверилась мне. С меня взяли обещание, что возвращаться я буду через Монс. На прощание я подарила ей колье из драгоценных камней, а ее мужу – ленту и к ней драгоценное украшение, которые были приняты с огромной благодарностью и восприняты как самые дорогие, ибо получены были от меня, кого они так полюбили.

Все дамы остались в городе, кроме мадам д’Аврек, уже уехавшей в Намюр, в котором я намеревалась переночевать. Там находились ее муж [454] и его брат, господин герцог Арсхот [455], где они проживали со времени заключения мира между королем Испании и Провинциями Фландрии [456]. Несмотря на то что они принадлежали [110] к сторонникам [Генеральных] Штатов, герцог Арсхот, старый придворный, из числа самых галантных, которых только видел двор короля Филиппа в те времена, когда король пребывал во Фландрии и в Англии [457], всегда находил удовольствие бывать при дворе подле грандов [458]. Граф де Лален со всем своим дворянством проводил меня так далеко, как смог, даже на два лье дальше собственных владений, до того момента, когда показался отряд дона Хуана. Тогда он поспешил проститься со мной, чтобы, как я уже говорила, не встречаться с испанцем. Господин д’Энши единственный поехал со мной дальше, чтобы представлять своего господина, епископа Камбре из испанской партии.

После того как это прекрасное и многочисленное окружение отправилось обратно, используя короткий путь, меня встретил дон Хуан Австрийский в сопровождении вооруженной свиты, но не более двадцати или тридцати всадников, среди которых находились сеньоры – герцог Арсхот, господин д’Аврек, маркиз де Варанбон [459] и младший Балансон, испанский губернатор Бургундского графства [460]. Последние, будучи галантными и благородными кавалерами, особенно спешили, чтобы встретить мой кортеж. Из придворных самого дона Хуана в лицо и по имени я запомнила только Людовика Гонзагу, который представился родственником герцога [111] Мантуанского [461]. Остальные же были незначительными людьми с дурной внешностью, среди которых не оказалось фламандских дворян. Дон Хуан спешился, чтобы приветствовать меня в моих носилках, которые были в приподнятом положении и открыты. Я ответила ему согласно французскому этикету, равно как герцогу Арсхоту и господину д’Авреку. После обмена несколькими учтивыми фразами он снова сел на лошадь и продолжал беседовать со мной вплоть до города, куда мы смогли прибыть только к вечеру. Это случилось потому, что из Монса я не смогла выехать вовремя: тамошние дамы не позволили мне сделать это, воспользовавшись возможностью развлекать меня в моих же носилках – более часа, я полагаю, – и находя удовольствие в объяснении значения девизов. В Намюре повсюду царил столь прекрасный порядок (в чем испанцы весьма преуспели), а город был таким освещенным, включая окна домов и лавок, заполненных светом, что, казалось, мы видим сверкание нового дня.

Этим же вечером дон Хуан приказал подать ужин мне и моему окружению прямо в наши комнаты и помещения, понимая, что после долгого пути неуместно приглашать нас на праздничный пир. Дом, который он мне предоставил, был заранее подготовлен к нашему приезду [462]. В его центре обустроили большую и красивую залу, а мои апартаменты состояли из комнат и кабинетов, обставленных самой красивой, дорогой и превосходного изготовления мебелью, которую прежде, я думаю, никогда и не видела, со шпалерами из бархата и сатина, и где также находились массивные колонны, задрапированные серебряной тканью с вышивкой, большими лентами с орнаментом из золотой нити, выполненными в самой превосходной и восхитительной манере, которую только можно себе представить.

Посередине каждой из колонн таким же способом были вышиты большие фигуры, одетые в античные одежды. Господин кардинал де Ленонкур, обладавший пытливым и тонким умом, успел завязать близкие отношения с герцогом Арсхотом (как я уже говорила, старым придворным с обходительным и галантным поведением, определенно, воплощавшим в себе все благородство окружения дона Хуана), и когда мы, находясь вместе, оценивали [112] эту величественную и великолепную обстановку, он сказал ему: «Эта мебель, мне кажется, скорее приличествует какому-нибудь великому монарху, чем молодому и неженатому принцу, каковым является дон Хуан». На что герцог Арсхот ему ответил: «Все случилось по воле Фортуны и отнюдь не из-за предусмотрительности или излишнего богатства. Эти ткани были посланы дону Хуану одним пашой Великого Сеньора, детей которого он захватил в плен во время знаменитой победы над турками [463]. Дон Хуан проявил великодушие к детям паши, отослав пленников домой безо всякого выкупа. В свою очередь паша подарил ему большое число тканей из шелка, с золотыми и серебряными нитями. Зная, что в Милане делают лучшие шпалеры, которые вы сейчас видите, принц заказал их для себя, когда находился в этом городе. Там же, чтобы оставить в памяти столь славное событие, благодаря которому эти ткани к нему попали, он велел изготовить обивку, которой обтянуты кровать и навес в комнате королевы, с изображением героической победы в морском сражении, одержанном им над турками».

Когда наступило утро, дон Хуан сопроводил нас послушать мессу, проходившую, по испанскому обычаю, с музыкальным сопровождением скрипок и корнетов. Пройдя в большую залу, мы приступили к завтраку, сидя одни за столом, он и я; пиршественный стол, где расположились дамы и сеньоры, отстоял на расстоянии трех шагов от нашего [464]. За этим столом мадам д’Аврек оказала честь дому ради дона Хуана, приказав подать напитки принцу [465], что было сделано Людовиком Гонзагой, преклонившим при этом колена. [После] столы убрали, и начался бал, который продолжался целый день. Вечер мы провели за тем же занятием, и дон [113] Хуан постоянно беседовал со мной, часто повторяя, что видит во мне подобие покойной королевы [Испании], его госпожи [signora], приходившейся мне сестрой, которую он очень почитал [466]; оказывал мне и всему моему окружению благородные и куртуазные знаки внимания [467], подчеркивая, что он получает самое большое удовольствие, принимая меня у себя дома [468]. Судна, на которых я должна была отправиться по реке Мез до Льежа, не успели подготовить к сроку, и мне пришлось задержаться до следующего утра, которое мы провели так же, как и предыдущее. После завтрака мы погрузились на очень красивый корабль, окруженный другими судами, [в которых находились музыканты] с гобоями, корнетами и скрипками, и отправились все вместе на остров, где дон Хуан велел приготовить праздничный стол в беседке, увитой плющом. Вокруг беседки располагались павильоны, из которых звучала музыка гобоев и других инструментов, продолжавшаяся все то время, что мы обедали. Когда пир закончился, несколько часов мы танцевали на балу, а затем вернулись на наше судно, которое доставило нас обратно в Намюр и которое дон Хуан приготовил мне для дальнейшего путешествия.

Следующим утром, когда мы уезжали, дон Хуан сопроводил меня прямо на корабль и, после учтивого и благородного прощания, поручил меня заботам господина и госпожи д’Аврек, которые отплыли вместе со мной в Юи, первый город епископства Льежского, [114] где я хотела переночевать [469]. Когда дон Хуан удалился, господин д’Энши, остававшийся последним на корабле, не имея разрешения от своего господина сопровождать меня дальше, простился со мной со словами большого сожаления и уверением, что никому не желает служить, кроме моего брата и меня. Завистливая и изменчивая Фортуна не могла пережить успех столь счастливого начала, которым ознаменовалось мое путешествие, и, чтобы удовлетворить свою ревность, послала два мрачных предзнаменования в преддверии будущих трудностей, которые она приготовила мне на обратном пути. Первое заключалось в том, что как только наше судно начало удаляться от берега, м-ль де Турнон, дочь моей гофмейстерины мадам де Турнон, весьма добродетельная и прелестная девушка, которую я очень любила, оказалась во власти непонятной тоски и вскоре зашлась громким криком из-за ужасной боли, которую она испытывала и которая сжала ее сердце так, что врачи не нашли какого-либо способа помочь ей. Вскоре после того как мы прибыли в Льеж [470], смерть настигла ее. Я [позже] расскажу ее роковую историю, которая является особенной.

Другим предзнаменованием стало наводнение по прибытии в Юи – город, расположенный у подножия горы, который затопило по щиколотку, особенно здания в низине, по причине бурного горного потока воды, вливавшегося в реку и представлявшего такую опасность, поскольку он увеличивался [на глазах], что, как только наш корабль причалил, мы едва успели спрыгнуть на землю и поспешили как можно быстрее на возвышенное место, чтобы опередить реку и добраться до безопасной улицы, где располагался отведенный мне дом. В этот вечер мы вынуждены были довольствоваться тем, что мог предложить нам хозяин дома, не имея возможности высадить на берег слуг и выгрузить поклажу, тем более выйти в город, в котором случился настоящий потоп, исчезнувший так же чудесно, как и возникший, ибо в начале следующего дня вода вся спала, а река вернулась в обычное русло.

Простившись, господин и госпожа д’Аврек отправились назад в Намюр к дону Хуану, а я вновь взошла на судно, чтобы вечером быть в Льеже и там остановиться на ночлег. Епископ [115] Льежский, сеньор этой области [471], принял меня со всем почтением и проявлением доброжелательности, как подобает человеку благородному и весьма любезному. Он являлся сеньором, обладающим многими достоинствами – осмотрительностью, добротой; хорошо говорил по-французски, был приятен в общении, уважаем, щедр, окруженный хорошим обществом, состоящим из членов капитулa [472] и многих каноников – сплошь сыновей герцогов и графов, а также других важных сеньоров Германии (потому что в этом епископстве, бывшем суверенной страной с большими доходами и довольно протяженной территорией, где было много богатых городов, [церковные] чины обретались в результате выборов; так, чтобы стать каноником, нужно было быть дворянином и проживать в епископстве в течение одного года).

Город [Льеж] гораздо больше Лиона, но расположен похожим образом (река Мез протекает по его центру). Он очень хорошо отстроен, дома каноников напоминают настоящие дворцы; улицы города – большие и просторные, городские площади – красивы, украшены прекрасными фонтанами; церкви отделаны таким большим количеством мрамора (который добывают в тех местах), что кажутся полностью из него выстроенными; башенные часы (сделанные с немецкой изобретательностью) были поющими и представляли все виды музыки и [движущихся] фигурок.

Епископ встретил меня у [трапа] моего судна и сопроводил в свой дворец, самый замечательный из всех, откуда он специально уехал на время моего визита. Этот дворец, как городской дом, является самым красивым и наиболее удобным местом пребывания, которое только можно видеть, – с многочисленными галереями, садами, фонтанами, полный живописных произведений, с чудесным убранством, украшенный мрамором таким образом, [116] что нельзя представить себе ничего ни более великолепного, ни более дивного.

Воды располагались на расстоянии трех или четырех лье от города, в Спа, маленькой деревушке из трех-четырех убогих домов. По совету врачей госпожа принцесса де Ла Рош-сюр-Йон осталась в Льеже, куда ей и доставляли воду, убеждая, что вода, добытая ночью, до восхода солнца, содержит больше целебных свойств и силы. Это обстоятельно меня весьма порадовало, поскольку наше пребывание в городе было обставлено большими удобствами и проходило в довольно приятном обществе. Так как, помимо собственно Его Милости (именно так именуется при обращении епископ Льежский, [подобно тому], как короля мы называем Ваше Величество, а принца – Ваша Светлость), когда разлетелся слух о моем приезде, многие дамы и сеньоры Германии прибыли [в Льеж], чтобы повидаться со мной. Среди прочих была госпожа графиня Аренберг [473], которая имела честь сопровождать королеву Елизавету в Meзьep [474] на свадебные торжества по случаю ее бракосочетания с королем Карлом, моим братом, а также старшую сестру королевы, которая выходила замуж за короля Испании [475]. Графиня являлась дамой, пользующейся особым уважением императрицы [476], императора [477] и всех христианских государей. [117] С ней приехали ее сестра, госпожа ландграфиня [478], ее дочь, госпожа Аренберг [479], и ее сын, господин Аренберг [480] – весьма благородный и галантный мужчина, вылитый отец [481], который организовал [в свое время] помощь из Испании королю Карлу, моему брату, заслужив по возвращении почести и добрую репутацию.

Прибытие этих гостей, столь почетное и радостное, было бы еще более приятным, если бы не печаль от кончины м-ль де Тур-нон, чья история настолько примечательна, что я не могу ее не поведать, сделав отступление от своего повествования. У мадам де Турнон, бывшей в то время моей гофмейстериной, было несколько дочерей. Старшая из них вышла замуж за господина де Балансона [482], испанского губернатора Бургундского графства. Отправляясь туда вслед за своим супругом, она попросила свою мать, мадам де Турнон, отпустить с ней свою [младшую] сестру, м-ль де Турнон, чтобы принять на себя заботу о ее воспитании и находиться в обществе родственницы в стране, столь удаленной от родного дома. Ее мать согласилась. М-ль де Турнон пробыла в Бургундском графстве несколько лет, став привлекательной и желанной (ибо она была более чем прекрасна; ее совершенная красота отражала ее добродетель и притягивала внимание). Господин маркиз [118] де Варанбон, о котором я уже писала выше, проживал в одном доме со своим братом, господином де Балансоном, и рассчитывал связать свою судьбу со служением церкви, но, часто бывая в обществе м-ль де Турнон, страстно влюбился в нее. Не имея больших обязательств перед церковью, он захотел жениться на девушке. О своих намерениях он известил и ее саму, и ее родственников. Последние одобрили его желание, но его брат, господин де Балансон, полагая, что от него будет больше пользы в случае, если он станет клириком, начал препятствовать этому, склоняя его надеть длинное облачение.

Мадам де Турнон, очень мудрая и осторожная женщина, посчитала себя оскорбленной и призвала к себе м-ль де Турнон, разлучив ее с сестрой, мадам де Балансон. И так как характер у нее был властный и суровый, не замечая, что ее дочь уже выросла и нуждается в более мягком обхождении, она кричала на нее и попрекала без устали, так, что у девушки от слез никогда не просыхали глаза, хотя все, что делала м-ль де Турнон, заслуживало только похвал – просто у ее матери была естественная склонность к строгости.

М-ль де Турнон желала единственно поскорее избавиться от этой тирании, испытав огромную радость от того, что я собираюсь во Фландрию, поскольку надеялась, что маркиз де Варанбон там ее встретит, что и случилось, и, будучи уже в состоянии вступить в брак, совершенно отказавшись от длинного облачения, попросит ее руки у ее матери. Выйдя замуж, она смогла бы освободиться от материнских назиданий. В Намюре она встретила обоих братьев, как я уже говорила, – маркиза де Варанбона и младшего Балансона. Последний, в отличие от маркиза, не обладая столь приятной внешностью (даже близко), общался с девушкой, добивался ее внимания, но сам Варанбон, все то время, пока мы пребывали в Намюре, даже не сделал вид, что знаком с ней... Отчаяние, сожаление, печаль разрывали ей сердце, а ведь ей, наоборот, приходилось изображать хорошее настроение, когда он находился рядом, не показывая, что она чем-то расстроена. Вскоре после того, как братья покинули наш корабль и простились с нами, с м-ль де Турнон случился такой сердечный приступ, что она кричала при каждом вздохе, как будто испытывала смертельные боли. Поскольку не было иной причины ее несчастья, смерть боролась с юностью восемь или десять дней и, вооруженная разочарованием, осталась в итоге победителем, похитив девушку у ее матери и у меня, [119] принеся горе одной, не меньше, чем другой. Ибо ее мать, несмотря на все строгости, любила ее безмерно.

Погребальные церемонии м-ль де Турнон были организованы со всеми почестями, какие были возможны, что и полагалось делать в отношении членов столь знатного рода, к которому она принадлежала, являясь также родственницей королевы моей матери. В сам день похорон четыре дворянина моего дома несли ее тело, и одним из них был Ла Бюсьер [483], всю свою жизнь страстно воздыхавший по девушке, но так и не посмевший ей открыться по причине ее добродетели, которую он ценил в ней, и неравенства в их положении. И вот он, держа эту печальную ношу, беспрестанно убивался, хороня свою любовь. Печальная процессия двигалась по середине улицы по направлению к большой церкви.