Студенческие годы. Холера. Роковой год. Зависть и обиды

Студенческие годы. Холера. Роковой год. Зависть и обиды

Из пансиона Лермонтов ушел не окончив курса. Связано это было с решением императора превратить благородный пансион в обычную гимназию, то есть выпускники не получали никаких гарантированных чинов и офицерского звания. Смысла терять еще год он не видел. И бабушка, и отец были в этом солидарны. Они думали отправить Мишеля учиться за границу, но не сошлись во мнениях – Франция или Германия. Поэтому сошлись на компромиссном Московском университете, в который после императорского указа ему пришлось сдавать экзамены на общих основаниях.

Лермонтов был зачислен на нравственно-политическое отделение и стал посещать лекции, но чувствовал себя среди студентов совершенно чужим. Да и лекции вызывали в нем ровно столько интереса, что он, по большей части, сидел в аудитории с раскрытой книгой и читал то, что ему интересно. Трудно сказать, как вообще университетские лекции на нем отразились. Возникает такое ощущение, что ходил он на занятия только для проформы, и главным стимулом посещать университет были, так сказать, последствия обучения – все тот же классный чин, все то же офицерское звание.

К тому же поступил он в очень неудачный год. Прошло немного времени, как начались занятия, и в Москве объявилась холера. Донесения императору о положении дел в Порвопрестольной напоминали сводки с фронта. Университет после смерти одного из студентов закрыли. Жителям рекомендовали запастись продуктами и не появляться на улице. Увеселительные мероприятия были запрещены. На заставах появились карантины, на улицах – телеги с трупами. После того как отпевать умерших в церквях в многолюдной Москве запретили, а чудотворные иконы во избежание массового заражения убрали от толп верующих, началась паника. Черный люд решил, что «лихие люди», среди которых называли в первую очередь докторов, решили всех уморить, и едва не начался бунт.

Пушкин во время холеры сидел в Болдино и писал повести, «Маленькие трагедии» и стихи. Лермонтов сидел в эпицентре холеры в Москве и писал стихи, в которых холера и французские события слились в единый кровавый узор:

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек;

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Предвидение? Лермонтов – пророк? Он знал, что наступит страшный 1917 год и что расстреляют всю семью Николая Второго? Маловероятно! Нужно было просто прожить холерное время в Москве и иметь сведения о французских событиях, а также держать в уме события более отдаленные – времен Диктатуры, чтобы написать это предсказание. «Чума от смрадных, мертвых тел» действительно бродила по Москве и по окрестностям, и ее всеми силами старались остановить. И называлась она – холерой. Бунт властям удалось пресечь в самом начале. Но три месяца москвичи провели под жестким полицейским надзором.

Тех, кто пытается назвать Лермонтова «роковым» для страны поэтом, прошу не забывать, что роковую подоплеку можно привязать к чему угодно, было бы желание. Труднее в таких стихотворных «пророчествах» увидеть истинную причину, побудившую автора их написать. Для Лермонтова в 1830 году это была холера. И для москвичей, оказавшихся запертыми в городе, слова холера и смерть без всякого преувеличения были синонимами. Что ж касается падающей короны царей, тут не нужно было быть пророком. В Тарханах, где Мишель провел детство, отлично помнили о пугачевском бунте. Достаточно искры, чтобы вспыхнул костер. Почему бы – не холеры?

Для студентов холерный год оказался роковым. Хотя они и вернулись к занятиям, но к лекциями относились без интереса, программу курса так и не прошли, и в результате год этот никому не был засчитан: экзамены решили попросту не проводить. Лермонтов после холеры перевелся на словесное отделение. Он понял, что на нравственно-политическом – умрет со скуки.

Университет не привлекал его ни в малой мере. Лекциям и диспутам с товарищами (которые от него шарахались) он предпочитал посещение веселых светских мероприятий, ходил в театры, то есть получал удовольствие от жизни, а не от изучения наук. Время он проводил с молодыми людьми, которые и прежде входили в круг его общения, некоторые из них тоже были студентами. Не интересовали его лишь студенты своего курса. С ними разговаривать ему было не о чем. Это обижало их. Недаром Вистенгоф с такой неприязнью рисует такую сцену:

«Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко вели между собой оживленные суждения о современных интересных вопросах. Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал! Говоривший невольно конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления изображалось тогда на его строгом лице».

Более того:

«Лермонтов любил посещать каждый вторник тогдашнее великолепное Московское благородное собрание, блестящие балы которого были очаровательны. Он всегда был изысканно одет, а при встрече с нами делал вид, будто нас не замечает. Непохоже было, что мы с ним были в одном университете, на одном факультете и на одном и том же курсе. Он постоянно окружен был хорошенькими молодыми дамами высшего общества и довольно фамильярно разговаривал и прохаживался по залам с почтенными и влиятельными лицами. Танцующим мы его никогда не видали».

Представьте только, какую зависть и обиду испытывал студент Вистенгоф, когда окруженный приятелями Лермонтов устремлялся вдруг к хорошо знакомым ему барышням, а то и к почтенным господам, которых знал с детства! Завистью и обидой – чувствами не самыми возвышенными – пропитаны воспоминания многих людей, имевших несчастье написать про Лермонтова… который виновен был только в одном: он вел себя так, как хотелось ему, а не так, как хотелось другим.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.