Глава десятая «У тебя такие глаза…»

Глава десятая

«У тебя такие глаза…»

1

Эстрадный ансамбль ЦДРИ после фестиваля делал уже не первый шаг, а второй и третий. Репетировались и выносили на суд зрителей новые программы. Актеров-профессионалов задели за живое успехи их самодеятельных коллег, которые их явно перегнали по популярности и работоспособности на благо родного дома, ставшего альма-матер для многих из них — тех, кто ушел работать в театр, кино и на концертную эстраду. Попрощались с Савелием Крамаровым, Ильей Рутбергом, Майей Булгаковой, в труппу пришла студентка иняза Ирина Подошьян, квартет «Четыре Ю», а профессионалы, чтобы не отстать, решили, как на гребных гонках, обогнать «Первый шаг» и бросили в пучину смеха свою творческую группу, которая называлась «Крошка», их программа называлась репризно — «Из Пушечной — по воробьям». Плод этой «Крошки» был из разряда «овощных» — капустник, что всегда приветствуется в каждом театре.

Профессиональная «Крошка» — это одно из достоинств ЦДРИ, приносящее дому больше славы, чем хлопот. После десяти вечера на Пушечную бежали актеры московских театров, на ходу стирая грим и дожевывая бутерброд. Участников было хоть отбавляй, и все вкладывали сюда то, чему их учили в театре.

Самодеятельный «Первый шаг» — это тоже достоинство, но приносившее много славы и столько же хлопот. Возможности блеснуть здесь достаются тяжелее — все же с утра работа.

Сохранилась целая поэма безвестного автора-стихотворца, запечатлевшая многое из того, что было связано с предстоящей премьерой последнего представления «Первого шага». Она называется «Дружеский шарж».

Из экспозиции поэмы:

Ансамблю лишь всего три года,

Дите уж начало шагать,

Но стала вдруг мельчать порода

И ноги стали изменять.

Прогнили зубы, волос редкий,

Не слышится сатиры меткой;

И разговорников — три роты,

Лишь знает бог, где их нашли,

Времен заветных анекдоты

Здесь выдают как за свои.

Далее описывается кутерьма, которая царит в «Первом шаге», решившемся на новую премьеру

Супруги мечутся Днепровы,

Ильюшу взяв с собою в стаю,

Сценарий все писать готовы,

А вот о чем, пока не знают,

И Бидерман, ткнув пальцем в небо.

Сказал: «Друзья, возьмемся смело,

Раз о ЦДРИ идет здесь речь,

Костьми готовы все мы лечь».

Пояснение: супруги Днепровы — «фанаты» «Первого шага» с пятидесятых, сценаристы и постановщики его программ. Ильюша — это, видимо, Суслов (см. выше).

И сценарный коллектив,

Хоть был он мал и все ж ретив,

Кроил программу так и сяк.

И вот премьера — «Третий шаг».

А на премьере:

ЦДРИ уж полон, ложи блещут,

Шапиро бледный весь трепещет,

Днепрова мечется в угаре,

Балет проходит — танец в паре,

Повсюду крики, стоны, вопли

(Как от аншлага зал не лопнет!).

И Разниковский, как холера,

Кричит: «Детсад или премьера?»

Пояснение: новый персонаж — Михаил Минаевич Шапиро, многолетний замдиректора ЦДЛ, в эпоху «Первого шага» — в той же должности, но в ЦДРИ. В создании «Первого шага» особого участия не принимал, но был трепетным его болельщиком.

Но вот все вроде зарядились,

Слегка трясясь, перекрестились,

И начинается пролог,

Провала верного залог.

Позвольте, кто сказал — «провал»?

Но первый номер подтверждал

Подобное предположенье.

Далее пошли номера, не вызывавшие у зрителей большого энтузиазма. Выступил певец, «Крошка-лошадь», который «разил со сцены наповал, как будто пел здесь коновал»; затем танцевала «Грезы любви» балерина, выступал «разговорники, пел «слащавый рыцарь дам»…

И — наконец:

И вдруг — обвал, волна оваций

Несется, словно цвет акаций.

То Майя, Майя — «Хабанера»,

Кончает петь «Ларевидера»!

Прошла блестяще, лучше всех!..

Это, пожалуй, первая рецензия, хоть и неопубликованная, хоть и шуточная, написанная для узкого круга посвященных, она хранится в архиве Валентины Котелкиной вместе с Майиным сценарием, ее письмами, записками, вырезками из газет и номерами многотиражки МАИ, пахнущими старой бумагой и временем, постепенно уходящим из нашей памяти.

Почему Майя — «Хабанера»? Скорее всего, потому, что одна из самых любимых оперных арий Кристалинской была «Хабанера» из «Кармен». Майя, как мы знаем, часто напевала ее, но исполнять со сцены не решалась. Возможно, что «Хабанера» была прозвищем Кристалинской времен «Первого шага».

И еще одно название «Ларевидера» — песня, которую сегодня никто не помнит. Само слово означает «до свидания».

Но это — второстепенные сведения, полученные из стихов. А первостепенные — «обвал, волна оваций… Прошла блестяще, лучше всех». Это — подтверждение слухов об успехе Майи Кристалинской в «Первом шаге», а значит — в ЦДРИ, а значит — у той публики, что набивалась в зрительный зал.

«Первого шага» уже давно не существует. Его хотят восстановить, но, как известно, невозможно войти в одну реку дважды. Реки времени беспощадны. Не стоит пытаться одолеть природу. Пусть воды текут, лучше остаться на берегу.

Это было удивительное время, когда вокруг все казалось ярким и праздничным, когда те, кто пережил мрачную эпоху, были намного светлее, чем она сама. Длинный и темный тоннель закончился, забрезжил свет в его конце.

И люди потянулись друг к другу. Истомившиеся по добру, они творили добро и жили по принципу трех славных мушкетеров: один за всех и все — за одного! На эстраде же раскрывались личности, которых мало сегодня. Певцы стояли за кулисами и слушали товарища, как это делали обе Майи, помогали друзьям встать на ноги, ободряли, если был провал, и радовались общей радостью, если к кому-то приходил успех. «И уж какая там конкуренций, не было ее!» — так ответил на мой вопрос Владимир Николаевич Петренко, когда я поинтересовался, не конкурировали ли между собой Майя Булгакова и Майя Кристалинская.

Один за всех и все — за одного! Так поступали мушкетеры советской эстрады пятидесятых.

Господи, куда же все подевалось?

Есть у нас сегодня, в нашей измененной лексике, понятия АОЗТ — акционерное общество закрытого типа и АООТ — акционерное общество открытого типа. Это чисто юридические понятия. Если перенести их на нашу жизнь, мы в ней — акционеры. Только дивиденды у всех — разные. И не в финансовом выражении. Наше общество меняло свой характер на протяжении последнего полувека. Оно было наглухо закрытым при Сталине. Оно открылось при Хрущеве, но в открытом состоянии просуществовало недолго. Оно пошло к закрытости — распределителям, привилегиям, партийной коррупции, воровству, идеологическому догматизму, но окончательно закрытым уже стать не могло.

Сегодня оно снова открытое — распахнутое настежь — и определяется словом «беспредел». Все смешалось в нашем доме. Потребуется немало времени, чтобы навести в нем порядок.

Чтобы забрезжило хотя бы подобие того времени, о котором мы вспоминаем с грустью сегодня.

2

Осенью пятьдесят восьмого «Первый шаг» несколько притормозил свою победную поступь в ЦДРИ, затем и вовсе остановился, объявив перерыв. Никто не знал, сколько он продлится, и труппа стала понемногу расползаться. «Первого шага» явно не хватало. Просьбы выступить в концертах у Майи были часты, телефон иной день разрывался звонками, и Валентина Яковлевна без конца бегала в коридор, брала трубку и сердито говорила, что Майя — на работе. А на работу звонить не полагалось.

И редкий вечер у Майи оказывался свободным. Приехали итальянцы, например, какая-то делегация в нынешнем Доме дружбы, на Арбатской площади. Делегацию принимали с размахом: встречи, бесконечные рукопожатия, улыбки, замершие на устах хозяев и гостей, украшение встречи — концерт в честь гостей, желательно с угощением — итальянскими песнями на их родном языке. На концерте Майя пела песни из репертуара Гуальтьеро Мизиано (итальянца, жившего в СССР, маленького худенького человечка со следами детского паралича, скрюченными кистями рук и вывернутыми ступнями; не обладавший профессиональным голосом сын итальянского коммуниста, переехав в Советский Союз, привез из Италии много песен; в концертах он выступал редко, песни записывал на пластинки, и особенно не сходила с уже появившихся проигрывателей песня «Два сольди», которая вслед за песнями Лолиты Торрес стала советским шлягером).

Для встреч с иностранными делегациями Майя была находкой: она пела не только по-итальянски, но и по-испански и по-английски с завидным даже для студентов иняза произношением, да и вообще могла петь на любом языке, не зная его. Иностранные слова, записанные русскими буквами, и музыкальная память — вот ее оружие, и стреляло оно так, что Майю долго не отпускали со сцены. Зарубежные гости, пялившие на нее изумленные глаза, яростно аплодировали из первых рядов. Внешне же Майя вполне могла сойти за итальянку, испанку, гречанку. Известность ее росла, когда она появлялась на концертах, ее внимательно разглядывали, как это бывает, когда звезды прилюдно находятся в самой обыденной обстановке.

Захваливали ли ее? Не без этого. Относилась ли она к этому некритически? Думаю, навряд ли. У любого человека, независимо от профессии, может закружиться голова от комплиментов в его адрес. Что уж говорить о девушке, попавшей в мир, когда-то для нее недоступный? Но, судя по тому, что Кристалинская продолжала честно ходить на работу в КБ, не решаясь искушать судьбу и круто изменить свою жизнь, не очень-то верила она в свою исключительность.

И все же выбор, который так долго отодвигала от себя Майя, состоялся.

Как-то на улице она увидела афишу о предстоящих концертах оркестра Олега Лундстрема. Слово «джаз» на афишах отсутствовало, Майя этот оркестр никогда не слышала по той причине, что он, «прописанный» в Москве, в родном доме бывал редким гостем. Гастроли длились по месяцу и больше, везде оркестр был нарасхват, по два концерта в день, и оркестр наскоро показывался в Москве перед очередными гастролями.

Фамилия «Чохели» стояла крупным шрифтом после фамилии Лундстрема, и Майя вдруг, неожиданно для себя, решила встретиться с Гюли, которую она знала, работая вместе с ней в оркестре Сеульского, и не виделась с тех пор, как оркестр исчез из ЦДРИ. Ходили слухи, что тбилисская красавица. Гюли вышла замуж за московского пианиста Бориса Рычкова, джазового кудесника, и работает теперь у Лундстрема. И вот, стоя у афиши, Майе захотелось повидаться с Гюли, поговорить с ней об оркестре и… — а вдруг получится? — попроситься к Лундстрему.

На следующий день, уйдя с работы пораньше, она отправилась в оркестр, на его базу на улице Герцена. Судьба, доселе всегда благосклонная к ней, — но как жестока она будет вскоре! — не отступилась и на этот раз, и это было ее последнее благодеяние. Майя не застала Чохели, но второй дирижер оркестра Алексей Котяков, узнав ее, пригласил к маэстро. Разговор с Олегом Леонидовичем был недолгим — Лундстрем, в котором течет кровь викингов, человек не очень многословный, сразу предложил Майе стать солисткой его оркестра, войти в штат, на что Майя тут же дала согласие и вдруг, опомнившись, сказала с сожалением: «Но ведь ваш оркестр — джаз, а я…» На что Лундстрем, пряча улыбку в свои пышные усы, ответил: «А вы не волнуйтесь, ваши песни мы немного сджазируем…» Оставалось только подать заявление Машею…

Оркестр Лундстрема был одним из лучших джаз-оркестров Москвы. История у него была богатой и необычной, как и жизнь его руководителя, носящего шведскую фамилию деда, обрусевшего скандинава, ученого-лесовода. В тридцатых гражданин СССР Олег Лундстрем жил в китайском Харбине, куда был послан работать его отец, и здесь же настигла его первая любовь — к джазу.

И вскоре Лундстрем создал тот самый оркестр, который после войны перекочевал в Казань, а затем — спустя почти десять лет — в Москву. Конечно, состав сегодня уже другой, но те же буквы «О. Л.» красуются над оркестром, когда он выступает с концертом, — и совершенно справедливо, это горячо поощряемый музыкантами «культ личности» маэстро Олега Лундстрема.

У Олега Леонидовича хранится много записных книжек. Не с телефонами — маэстро пунктуален и деловит: в записных книжках — «регистрация» всех городов, в которых побывал оркестр в течение того или иного года, сначала СССР и мира, затем России, СНГ и мира с датой приезда и отъезда, количеством данных концертов, репертуаром певцов (в том числе и Майи Кристалинской) и оркестровых пьес. С 1956 года по год 1999-й.

Оркестр был приглашен в Москву во многом благодаря Шостаковичу, который лестно высказался о нем на одном из совещаний в Министерстве культуры.

Об этом рассказывал мне сам Олег Леонидович. Он сидел передо мной в кресле за своим рабочим столом на теперешней базе оркестра, на Басманной, неподалеку от дома, где жила когда-то Майя Кристалинская. Седой до первозданной белизны, с такими же пышными усами, как и сорок лет назад, но только — белыми, этот восьмидесятрехлетний крупный человек поражал еще и тонкими изящными пальцами совсем не старческих рук.

В тот год, когда после статьи «Музыкальные стиляги» был расформирован оркестр Юрия Саульского, Лундстрем чудом устоял. И чудо это явилось в лице министра культуры СССР Николая Михайлова. А произошло оно на московском фестивале. Шел заключительный концерт конкурса танцоров в Колонном зале Дома союзов. Убраны кресла, они стоят по бокам площадки, на которой выступали танцоры, публики — море, все кресла заняты, между колоннами яблоку негде упасть. В зале — министр культуры.

Выступают чемпионы Англии, В программе то, что было на конкурсе, — медленный вальс, быстрый вальс, фокстрот. Красивое зрелище — танцоры элегантны, стройны, на партнере — фрак, партнерша — в бальном платье. Для танцоров играет оркестр Лундстрема. Программа исполнена, чемпионам устроена овация, и вдруг из зала летит запретное в то время слово: «Рок-н-ролл! Рок-н-ролл!» Его подхватывает зал и начинает требовать: «Рок-н-ролл!» Танцоры бросаются к Лундстрему: «У вас есть рок-н-ролл?» Лундстрем отвечает: «Есть!», но тут же к нему подбегает бледный руководитель конкурса: «Что делать, Олег Леонидович?» Лундстрем спокойно отвечает: «Спросите у министра». Перепуганный руководитель бежит к министру: «Как быть, Николай Михайлович?» Министр: «Раз просят, надо сыграть». И оркестр заиграл. Когда танец закончился, зал загремел: «Браво!» А потом уж и слово «бис!» взлетело к люстре. И оркестр начинает «бисировать».

А потом танцоры подбежали к Лундстрему, чтобы поблагодарить, завязалась короткая беседа, к удивлению танцоров — на английском языке. Музыканты говорили по-английски, восхищаясь их танцем! Это изумило московских гостей окончательно.

Но этот номер, да еще с «бисированием», для Лундстрема так просто не прошел: в отделе культуры ЦК (опять кто-то «поставил в известность»!) состоялась джазовая баталия, статья «Музыкальные стиляги» свое дело сделала не только для Сеульского, теперь на очереди был Лундстрем со своим оркестром, и, судя по всему, до закрытия очередного московского джаза оставались считанные часы. Особенно витийствовал парткульттрегер с фамилией, носящей библейский оттенок, — Апостолов, но по своим воззрениям далекий от христианской терпи мости. Дать бы ему волю, и оркестр был бы выслан обратно в Казань, а его руководителя, этого шведа, можно бы отправить подальше, в родную Читу. Но на совещании в ЦК слово взял сильный и авторитетный в партийных кругах министр культуры Михайлов, не только очевидец, но и участник происшедшего в Колонном зале триумфа рок-н-ролла. Он заявил, что джаз запрещать нельзя; при всем желании товарища Апостолова сделать это невозможно, потому что джаз завоевал весь мир, а если мы хотим жить в дружбе со всеми народами, нам следует считаться с их вкусами. И потом, джаз джазу рознь. Лундстрем играет не буржуазную музыку, а, например, татарскую, это оркестр с широким профилем и широкой сферой деятельности.

Это был аргумент, неожиданный для Апостолова, и поэтому тот сник.

Так что татарская музыка (в Казани сам Лундстрем написал оркестровую пьесу «Легенда о Сюимбике», построенную на народных татарских мелодиях). дай бог ей здоровья, выручила советский джаз от очередного изгнания.

В этих эпизодах прослеживается любопытная закономерность. Стараниями комсомола джаз в преддверии московского фестиваля был частично освобожден от запретительных пут и повернут к фестивальным вершинам. В конце июля — первой половине августа 1957 года его можно было услышать в Москве: джазовые составы приехали на фестиваль из разных стран. И вот бывший комсомольский руководитель в масштабе страны Николай Александрович Михайлов во всеуслышание (и где — в ЦК!) защищает джаз вообще и оркестр Лундстрема — в частности. Так что комсомол и партия не всегда были едины. Но партия дала в руки комсомолу игрушку и теперь, отойдя чуть в сторону, смотрела, что любимое дитя с ней сделает. А дитя любило танцевать фокстроты и приветствовало рок-н-ролл.

Итак, оркестру Лундстрема и ему лично отпустили грехи, но баланс сил недолго удерживался на весах времени. Однажды чаша весов круто пошла вниз под нажимом недоброжелателей джаза со Старой площади.

Во время XXII съезда КПСС — напомню, съезда исторического, продлившего «оттепель» в наших краях, — шел концерт для его делегатов, забивших зал Кремлевского дворца в отсутствие еще не построенного Дворца съездов. Концерт для делегатов съезда — дело ответственное, его постановку доверяют режиссерам, понимающим толк в массовых зрелищах, участвуют в концерте, как правило, именитые хоры, оркестры, ансамбли песни и пляски, и каждый, кто ставит такой концерт, всегда старается чем-то удивить, показать размах, соригинальничать, чтобы заслужить похвалу генсека, непременно находившегося в зале. Похвала — это еще и премия, а то и орден или звание. Так было и на этот раз. Постановщиком оказался человек молодой, но уже с хорошей репутацией, в дальнейшем — мастер подобных зрелищ, и не только на кремлевских концертных площадках, но и на стадионах. Вот он-то и решил удивить народ, не предполагая, чем все может закончиться, и прикоснулся к джазу. Но джаз — «инструмент» сложный, и прикасаться к нему следует с величайшей осторожностью, чтобы не навредить. Постановщик же согнал воедино целых четыре оркестра, один мощнее другого! Можно себе представить силу звука, обрушившегося на капитально сложенные стены театра в Кремле, не слышавшие ничего подобного. Они же могли рухнуть! А заиграл этот объединенный оркестр ни больше ни меньше как «Нам песня строить и жить помогает». На этот раз песня не только не помогла постановщику, но и помешала довести его режиссерские замыслы до завершения — до собственного триумфа. Не выдержав грома победы, разъяренный Никита Сергеевич не вышел, а выскочил из ложи, шариком скатился по лестнице и больше в зал не вернулся. Постановщику же потом вместо премии выдали билет до Якутска, где на безбрежных просторах он получил возможность воплощать свои идеи целых четыре года, пока не был прощен уже брежневской Москвой. Для оркестра же Олега Лундстрема жизнь на некоторое время оказалась Не в радость, на него, как и несколько лет назад на Саульского, показывали в чиновничьих кругах пальцем — «это тот Лундстрем, который…». Но постепенно все улеглось, кризис миновал вместе с уходом на пенсию по состоянию здоровья главного пострадавшего.

Алексей Афанасьевич Котяков пригласил Майю на прослушивание, что называется, в рабочем порядке, и вовсе не с тем, чтобы убедиться в правильности выбора маэстро, а чтобы поближе познакомиться с ней и определить ее репертуар. Так же как и Олег Леонидович, он не только слышал ее, но еще и знал мнение знатоков эстрады о том, что Майя — без пяти минут звезда.

Но, послушав ее в репетиционной комнате, он решил прибавить к этим «пяти минутам» еще немного времени, чтобы обновить репертуар: кроме зарубежных песен, должны быть и советские.

Он прослушал «Тишину», Майя очень старалась, чтобы эта ее любимая песня Котякову понравилась, и так оно и случилось. Алексей Афанасьевич и впрямь был очарован пением Майи, но сразу же сказал, что «Тишина» — песня, конечно, замечательная и на тех, кто ее ругает, обращать внимания не стоит, но пока она не в счет — выходить следует в первую очередь со своими песнями, и они подчеркнут ее индивидуальность, а «Тишину» запели многие, не говоря уж о том, что песня эта — Трошина и Трошин вне конкуренции.

Но Котяков считал, что окончательно расставаться с песнями на иностранных языках было бы опрометчиво, торопиться не нужно, все же благодаря им Майю заметили. Но не только благодаря ее пению эти песни стали популярными, они и сами по себе хороши, не так уж, много певцов и певиц, которые любят петь нечто подобное, они — наперечет, а Майя — одна из лучших, если не сказать прямо — лучшая. Но нужно обновлять эту часть репертуара, и Котяков предложил взять две песни, которых Майя еще не пела. Первая — «Тротена карайре», поется на португальском, песня бразильская. В ней нет никаких вокальных трудностей, но есть латиноамериканский темперамент, который необходимо соблюсти. «Вы это в «Коимбре» прекрасно делали, несмотря на то что в вашем характере песни неторопливые, лирического склада».

И еще одна песня, она на индонезийском, знакомом Майе по песне «Индонезия» — «Цветет мангостан». Мангостан — это вечнозеленое дерево, оно цветет ярко, песня — красочная по мелодике, и вот здесь пригодится Майино знание индонезийского языка, пошутил Котяков, глядя на немного оробевшую от его предложений новую солистку.

Но это еще не все.

Нужна хорошая, свежая, еще неизвестная песня. И такая тоже есть в оркестре. Пока ее никто не поет, Майя — первая, кому ее предлагает Котяков. В Ленинграде есть молодой композитор Саша Колкер, вот его материал — «Песенка почтальона» (Саша Колкер к тому времени только-только встал на композиторскую стезю; несмотря на то что закончил лесотехнический институт, свое будущее он видел не в лесах, а за роялем). Хорошая песня, плохую не предложим.

А прощаясь, он, к удивлению Майи, протянул ей не только клавир «Песенки почтальона», но и две маленькие пластинки; на них были бразильская и индонезийская песни. И тут же предупредил, что на этом репертуаре он не настаивает, Майя должна это рассматривать как предложение и вправе сама подыскать для себя материал. Завтра оркестр уезжает на неделю, а вернувшись, запишет несколько песен на студии грамзаписи, в том числе и эти три, если Майя их возьмет и за неделю приготовит.

Однако все песни Майе понравились, выучить их труда не составляло, что она и сделала.

И вот она в студии грамзаписи, которая совсем недавно поселилась в остробашенной лютеранской кирхе из бурого кирпича на улице Станкевича, стоит перед оркестром, отделенным от нее микрофонами, вытянувшими головки на тонких ножках, и поет — так, как будто запись для нее занятие привычное, и мягкая тишина студии ей давно знакома, и голос звукорежиссера, неожиданно сваливавшийся с потолка, ее не пугает, и никто не знает, что она пишет впервые, и сама она тоже не знает, что ей придется еще много-много раз стоять перед микрофоном в разных студиях, с разными оркестрами, слушать команду и замечания звукорежиссеров из аппаратной за толстыми стеклами и эта непробиваемая тишина будет успокаивать ее, отделяя от невзгод и забот за пределами студии. (Я просмотрел каталог записей Кристалинской в картотеке Дома радиовещания и звукозаписи на Малой Никитской, бывшей улице Качалова, в нем около сотни карточек с названиями песен, и это только фондовые записи, плод большого труда певицы, оркестров, звукорежиссеров, а сколько сделано ею так называемых разовых записей для передач «С добрым утром!», Центрального телевидения, сколько напето пластинок. Возможно, еще целая сотня.)

Во время записи в раскрытую дверь аппаратной входили посторонние люди, это были работники студии, они молча слушали пение Майи, и каждый вошедший задавал один и тот же вопрос: «Кто это?» Не обращая на них внимания, звукорежиссер то смотрел на прибор, показывающий уровень записи, то переводил взгляд на стекло, за которым была студия; когда же запись закончилась, коротко бросил любопытствующим: «Майя Кристалинская». И заметил, как дирижер — это был Лундстрем — поцеловал Майину руку…

Оркестр ждал выезда на гастроли, «обкатка» новой солистки предстояла не на московских подмостках, где выступать всегда труднее, залы бывают капризными, публика избалована, она умеет не только страстно аплодировать, но и обдать новичка холодом, если он пришелся ей не по вкусу.

Но Майя Москвы не боялась, непривычным для нее было только то, что она стала солисткой известного оркестра, который собирает полные залы и нарасхват в гастрольных поездках, но и эта маленькая неуверенность в себе быстро улетучится, роль свою со временем она выучит назубок — роль профессиональной певицы, будущей звезды. И ничто уже не вернет ее в КБ. Майя станет вспоминать о нем все реже и реже и лишь во время случайных встреч со своими бывшими сотрудниками.

И понеслись поезда, увозившие оркестр в дальние края. Майин дебют у Лундстрема состоялся на Украине — в Харькове; к этому городу следовало отнестись с осторожностью, Харьков — город исключительно «шульженковский», здесь Клавдия Ивановна взяла первую в жизни ноту на сцене и первые цветы за свои песни получила в Харькове, и первые лучи безграничного обожания ее сверкнули тоже в Харькове.

Майе было непонятно, почему так быстро этот город принял никому не известную москвичку, приехавшую на гастроли. Но, видно, разглядели харьковчане в девушке, скромно стоявшей на сцене, пока еще лишь наметившиеся черты схожести с «их Клавой».

Но Кристалинская и не думала о причине такого неожиданного успеха. Певец поет душой, актер играет сердцем, писатель пишет, задействуя и душу и сердце, и не задумываются ни первый, ни второй, ни третий, почему поступают так, а не иначе: глубины их творчества анализируют их критики. И через несколько лет критики всерьез заговорили о Кристалинской, разглядев прямую жанровую связь этих двух певиц, Шульженко и Кристалинской, которые интимно-доверительной интонацией своих небольших голосов и поразительным чувством слова становятся на сцене тончайшими художниками-скульпторами — созидателями песни.

Города, в которых выступал оркестр с дирижером, работающим без излишней аффектации, внешне спокойным, сосредоточенно вникающим в каждый такт музыки, проносились быстро. Московским музыкантам суждено колесить по просторам своего отечества в многодневных гастрольных поездках, конкуренцию им составят, пожалуй, только строители и журналисты, и вряд ли в этом с ними могут сравниться их коллеги из других стран. Они лучше других знают, что такое одна шестая часть суши в длину и ширину. Оркестр Лундстрема, занимавший не менее половины вагона, начал колесить в тот год с Украины, и, говоря о первых длительных гастролях Кристалинской, можно их представить так, как делали это когда-то в фильмах о знаменитых певцах: на экране афиша, на ней крупно титр с названием города, следом — другая афиша и название другого города, третья афиша — и третье название. Итак далее. Правда, насколько помнится; в фильмах о знаменитостях обозначались столицы — Париж, Рим, Вена, а если Америка, то — Нью-Йорк.

Но у Майи с оркестром Лундстрема был более скромный маршрут: Запорожье — Днепропетровск — Днепродзержинск; Украина на том заканчивалась; пошла Россия: Ростов, Новочеркасск — и вперед, на север — Горький. Вечер, ночь, утро — дорога. Посадка — прибытие. За окнами по утрам «страна вставала со славою навстречу дня», ночью страна спала, обремененная своей славой.

Но это — за окнами вагона. А в городах шла реальная жизнь гастролирующего артиста — концерты, концерты, концерты, бесчисленные залы, полуразвалюхи-автобусы, увозящие в гостиницу, ночь в номерах, где на ладан дышит мебель, а утром завтрак в полупустой комнатушке гостиничного буфета, чистеньком, но с ограниченным ассортиментом блюд и напитков.

Выносливость — вещь необходимая для любого человека, если он хочет добиться успеха или, по крайней мере, твердо стоять на земле. Она непременно нужна и гастролеру, она приходит не сразу, нужно приноровиться к предлагаемым обстоятельствам, о которых говорил великий вождь театральных реалистов. Гастроли — самый реалистический из всех видов искусств, подвластных артисту.

Экзамен на выносливость выдержан, на Ново-Рязанской встречают героиню пирогами и расспросами. Впереди — короткий месяц в Москве с репетициями днем и концертами вечером, и снова застучали колеса: «тук-тук-стык», «тук-тук-стык», и полетели назад километры с расставаниями, поцелуями и слезами на платформе, с лаконичным — «звони», «береги себя», «жду»… С ней никто не прощался, никто таких слов не говорил. Один принц не стал для нее королем, другой еще не расправил алые паруса своего галиона. Вместе с километрами дорог бежали дни, километры росли, а дни таяли. Саратов — Ташкент — Оренбург — Куйбышев. Ее имя рядом с именем Гюли Чохели на афишах, и аплодисменты с ней поровну, обе молоды, не слишком честолюбивы, по-сестрински заботливы друг к другу. Спустя год Гюли переехала в Тбилиси и в Москву теперь приезжала на гастроли.

И раскручиваются в обратную сторону километры, намотанные на колеса последнего поезда, — и снова Москва.

Настали самые короткие дни, когда ранние сумерки накрывали грязно-снежной мглой усталый город, подходил к своему финишу год, и Дед Мороз собирал в свой мешок подарки для верящих в добрые сказки ребят, а взрослые, уже давно расставшиеся с этими сказками, на стыке старого и нового годов желали своим близким того, на что можно надеяться в этой жизни и что заключено в слове «счастье», продолжая верить в убегающую ланью удачу. Произошло внезапное отрезвление от хрупких, как гарднеровский фарфор, иллюзий — веры в незыблемость того, что уже достигнуто. В оркестре произошло сокращение штатов по воле всесильного министерства, которому подчиняется Всероссийское гастрольно-концертное объединение, а ВГКО подчиняется оркестр.

Сокращение — это болезненная процедура не только для тех, кого сокращают, но и для тех, кто волей начальства выполняет эту неприятную обязанность.

Майе о ее сокращении сказал Котяков со страдальческим выражением лица. Лундстрем, увидев ее глаза, полные слез, лишь развел руками.

— Да, — сказал Олег Леонидович, — меня вынудили поступить так, и мне это больно. Есть приказ — сократить состав и вокалистов. Должна быть только одна певица — джазовая. Значит, должна остаться Чохели. Поверьте мне, я протестовал, я вас очень ценю, Майечка…

Майя вспомнила КБ, жесткие распоряжения Яковлева и безукоснительное их выполнение подчиненными. Лундстрем не властен что-либо изменить, он всего лишь дирижер, а не влиятельный чиновник.

Расставаясь, Майя расплакалась.

Лундстрем душой не кривил: кто мог посчитаться с мнением человека, случайно оказавшегося в Москве, — не помоги Шостакович, сидеть бы ему в Казани весь свой век; к тому же он без звания и наград, без умения организовать телефонный звонок, а только совокупность того и другого играет решающую роль в чиновничьих кабинетах, где вызревают судьбоносные решения.

Народный артист России, лауреат Государственной премии — единственный среди джазменов, — кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» III степени — вот что такое Олег Леонидович Лундстрем сегодня.

А в конце пятидесятых он был просто «каким-то» Лундстремом, приехавшим в СССР из Шанхая, да еще и полушвед.

И не висели тогда на сцене во время концерта его оркестра две литеры — «О» и «Л».

3

Лишенному театра актеру не выжить, впору переехать в другой город, если в своем некуда больше податься, или переквалифицироваться в управдомы. Певцу проще: оставшись без оркестра, он может «продаться» организации, которая держит концерты в своем кулаке, и ездить со своим аккомпаниатором по городам и весям, неплохо зарабатывая на жизнь, но певцу, расставшемуся с оркестром, в котором он являлся законным солистом, не хватает размаха, подлинной музыки, в обрамлении которой его голос звучит лучше, ярче, рельефнее — в хрустальной вазе хорошо смотрится даже скромный букет.

Сегодня оркестр — редкий гость на сцене, анахронизм; у каждого певца, мало-мальски заметного, свой небольшой состав, а то и просто синтезатор с ударником и бас-гитарой, вроде не хуже оркестра. А сорок лет назад, когда и песня была другой, и исполнитель другой, приглашение петь с оркестром было равносильно объяснению в любви.

Теперь уже Майя не могла без оркестра: выбор есть — Утесов, Цфасман, Минх, Ренский. И — Рознер с его джазом — дирижер, трубач, новатор. И она решила, что пойдет к Рознеру, несмотря на то что ее звал к себе Ренский. Майя отказала Ренскому, сжигая за собой мосты, она нацелилась на Рознера, понимая, что уже имеет право выбирать сама. В гастрольных турне оркестра Лундстрема со сцены ее так просто не отпускали ни разу, обязательно заставляли петь сверх программы, и она обычно выбирала «Тишину».

Атрибуты популярности не замедлили явиться — о ней писали местные газеты, иной раз в превосходных степенях, называя одной из лучших молодых столичных певиц; газетчики приходили к ней в гостиницу, и она давала интервью, рассказывая о себе как можно короче и скромнее, поила их чаем с московскими конфетами и не спрашивала, когда интервью можно прочесть в газете. Добирались ли слухи о ее успехе до Москвы, она не знала, сама же считала, что все идет как нельзя лучше.

И вдруг — этот неожиданный удар…

Не все так просто в этом лучшем из миров. Например, желания часто не сообразуются с возможностями, а возможности не всегда соответствуют желаниям. А когда они отвечают друг другу взаимностью, могут произойти чудеса. Так случилось на этот раз. Оказалось, что сам Рознер ищет певицу. Оркестр покинула Ирина Бржевская, ушла против его воли, несмотря на уговоры. Талантливая, перспективная певица — замену ей не так легко найти. И Рознер ищет. Что значит — «Рознер ищет»? Желающих работать у него много, но Эми Игнатьевичу нужна певица особая, не похожая на других. Пусть без громкого имени, имя он сделает. И, увидев перед собой Майю, которая пришла к нему без звонка, узнав о поисках Рознера, он расплылся в широченной улыбке, так что его изящные черные усики полезли на щеки, — и выпалил свое знаменитое на всю музыкантскую Москву: «Холера ясна!»

Майю он видел на концерте в ЦДРИ, был наслышан о ней от Сеульского, и вот теперь эта славная девушка стоит перед ним. Да, он возьмет ее!

Так, не ожидая подарка судьбы, Майя стала солисткой оркестра Эдди Рознера.

Уникальной же личностью был Эдди Рознер! Он остался в памяти тех, кто знал его, как одаренный музыкант, блестящий шоумен и несомненный авантюрист. Взяв когда-то в руки трубу, Рознер до конца жизни остался верен ей, и она отплатила ему сторицей, принеся славу лучшего трубача Старого Света, по которому он много колесил в довоенное время. В тридцать девятом Рознер бежал от немцев из облюбованной им Польши, перешел границу и оказался в СССР, в Белоруссии; создал там Госджаз, несколько лет во время войны колесил с ним по Сибири и Дальнему Востоку, а вскоре после ее окончания попросился назад, в Польшу. Разрешения Рознер ждал долго. Тогда он купил фальшивый паспорт у контрабандиста на базаре во Львове и сел в поезд, который должен был вот-вот тронуться. Но его сняли подоспевшие чекисты, затем был суд, 10 лет лагерей, Колыма, освобождение и реабилитация в пятьдесят четвертом, Москва — и на афишах появляется новый столичный джаз — «Эстрадный оркестр под управлением Эдди Рознера».

В середине пятидесятых музыкальным руководителем его оркестра становится Юрий Саульский.

Рознер — не из числа людей закрытых, и при близком знакомстве его нетрудно было понять.

«Как выглядел Рознер? Это был эффектный джентльмен в расцвете лет. Узенькие усики по моде тридцатых годов, любезная улыбочка… Он очень напоминал главного героя из фильма Боба Фосса «Вся эта суета». Даже своей походкой и манерой говорить. Невысокий, динамичный, жизнерадостный и даже, пожалуй, с какой-то бьющей в глаза сексуальностью. Он был спортивен, подтянут (в молодости занимался боксом). Элегантно одевался, на сцену всегда выходил в белом костюме. Настоящий, стопроцентный мужчина. Киногерой. Выходил, демонстрируя ослепительно белозубую улыбку: «Холера ясна, Юрочка, я готов». Он был неотразим.

И программа оркестра, и персональное «явление звезды» на сцене были выстроены как эффектное шоу. Сначала из-за кулис появлялась лишь рука с трубой — зал тут же начинал бешено аплодировать. Рознер долго держал так инструмент, пока публика не начинала просто безумствовать. И тогда — улыбка, зубы, костюм — выходил ОН. Ну просто спускается с небес на нашу грешную землю.

Рознер хорошо знал сценическое шоу звезд американского джаза. Перед первым номером программы он всегда приказывал оркестру «Смайлинг!» («Улыбаемся!») Хотя, раскланиваясь с публикой, мог тут же незаметно прошипеть в сторону кого-то из музыкантов: «Дерьмо!» Он был жестким человеком, и если кто-то ему не нравился, безжалостно с ним расправлялся. Мы в оркестре тогда говорили: «Эдди — продукт капитализма». Ну, сами-то мы привыкли к российской расхлябанности, а Рознер этого не выносил. Временами его жестокость просто невозможно было выдержать. Помнится, я веду репетицию. «Юрочка, холера ясна, что вы так долго репетируете? Это же прекрасные музыканты». Я отвечаю: «Эдди, ваше имя на афише написано во-о-от такими большими буквами, а мое — малюсенькими. Так для кого же я стараюсь?»

Однако и он нарывался на «встречные номера» от музыкантов, которые в таких случаях отыгрывались за все его придирки. Когда-то Рознер легко играл высокие ноты, но после Сибири, лагеря, цинги столь высоко забираться в «стратосферу» уже не мог. Самые высокие пассажи в третьей октаве за него незаметно исполнял другой трубач Но вот они поссорились. Идет концерт. Рознер добирается в своей каденции до самых высоких нот… И — молчание! Трубач не играет! Рознер оборачивается, бормочет «холера ясна!» и снова начинает свою руладу на трубе. Вновь пауза. Когда занавес был опущен, музыкант подошел к Рознеру: «Ну что, понятно? Больше никогда не ругайтесь с первым трубачом!»

Без риска, приключений, скандалов Рознеру было неинтересно жить. Он был мастер мистификации, устного рассказа — неправдоподобных и удивительных историй. Он постоянно что-то выдумывал, но его новеллы (второй Ираклий Андроников!) получались такими яркими, что он сам начинал верить в рассказанное. Ну как, например, он обставлял свое пребывание в подвалах Лубянки? «Слева в камере атаман Краснов, справа — румынский маршал Антонеску, а посреди — я!» Во всем ему нужен был масштаб, и даже в НКВД он должен был сидеть в окружении знаменитостей. В сущности, за этими байками часто стояли факты, но с каким блеском они были приукрашены и даже перемонтированы его неисчерпаемым воображением!

В 1973 году, после двухлетних хлопот, Рознер получил разрешение на эмиграцию (по данным журнала «Джаз-квадрат», Рознер обращался с просьбами на выезд около восьмидесяти (!) раз, но получал отказ. — А. Г.). Он думал еще играть на Западе, но, конечно, из этого ничего не вышло. Вся жизнь Рознера с 1939 года была накрепко связана с Россией, и музыкальная карьера его закончилась с выездом из СССР. За границей он мучительно переживал свою ненужность. Умер Эдди Рознер в Германии в 1976 году».

Наверное, книгу о такой личности, как Рознер, мог бы написать Гоголь в соавторстве с Агатой Кристи. И все же, на мой взгляд, при всей жесткости, амбициозности, склонности к интриге и авантюре Рознер был человеком, в котором было много доброты. Причем далеко он ее не прятал. Ирина Сергеевна Бржевская, сохранившая о нем не самые светлые воспоминания, говорила мне, что Рознер никогда не отказывал в деньгах тем, кто в них нуждался в данный момент, — вынимал из кармана бумажник и незамедлительно отсчитывал необходимую сумму. И вот доброта его — и даже отзывчивость — коснулись самым прямым образом Майи Кристалинской. И не о деньгах взаймы идет речь, а о куда более серьезных и человечных поступках. Но об этом — позже.

Кристалинская пришла к Рознеру зимой 1960 года. Это был рубеж двух десятилетий. Пятидесятые сдавали свою вахту истории, шестидесятые ее принимали. Приняли с «оттепели», которую надеялись продолжить. В пятидесятых пришло новое поколение, готовое превратить оттепель в весну, весну в лето. Что-то из этого получилось, но многое осталось погребенным под завалами времени. И это не вина поколения энтузиастов перемен, которых назвали «шестидесятниками» — тем же словом, что учебники истории отвели для Чернышевского, Герцена, Добролюбова, Некрасова.

Но когда «оттепель» звенела чистой капелью, вдруг запахло гарью — то краснозвездные танки ревели, устрашая и утюжа улицы Будапешта. Проходит год, и вину за Будапешт искупает Москва — фейерверками надежд на Всемирном фестивале. А в шестьдесят первом зарвавшийся вождь учит писателей политграмоте у себя в Кремле, стуча кулаком по трибуне, и они немедленно сдают зачет, здесь же, в зале, набрасываясь на Пастернака, всей сворой терзая его. Зачет принят.

Но тогда же в космос взлетел Гагарин, и гордость за свою многострадальную державу, не мнимая, взращенная на книжном газетном патриотизме, а подлинная, выросшая на нашей Победе, вошла в каждый дом.

Смена декораций в Кремле; она еще не настораживает, но грядет год шестьдесят восьмой, краснозвездные танки снова готовы к атаке — и на сей раз на Пражский град, на пражскую весну. Гарью не пахло; нарушая законы природы, весна сменилась осенью, шли теплые дожди, оплакивая весну.

…Они идут рука об руку в одной шеренге — дети тридцатых, ставшие взрослыми к шестидесятым. Идут, спотыкаются и снова идут вперед. А рядом — песня. Ее никто не поет, но она звучит в каждой душе, — эта песня Визбора:

Мы были так богаты чужой и общей болью,

Наивною моралью, желаньем петь да петь.

Все это оплатили любовью мы и кровью,

Не дай нам бог, ребята, в дальнейшем обеднеть..

И они не обеднели, а, напротив, принялись творить нашу историю, разворачиваясь лицом к свету; среди них — молодые, талантливые, дерзкие «актеры театра «Современник»: многозначительный Олег Ефремов, мальчишистый Олег Табаков, обильная Галина Волчек, стеснительно-смелый художник Борис Жутовский. А рядом всемирно известный скульптор Эрнст Неизвестный, непобедимый победитель художник Илья Глазунов, группа поэтов: проказливый Андрей Вознесенский, вертлявый… гений Евтушенко, добродушно-ироничный губошлеп Роберт Рождественский, фаянсовая статуэтка Белла Ахмадулина, массивный творец изящных скульптур Олег Комов, уютная Майя Кристалинская, невысокий Высоцкий».

Несмотря на ироничный тон и неожиданные сравнения в этой цитате из книги «Дети Кремля» автора этого бестселлера последних лет поэтессы Ларисы Васильевой, здесь очень точно собраны в один отряд бойцы, определявшие «погоду на завтра» (имена их далеко не исчерпываются этим списком) n в переменчивых шестидесятых.

В нем нашлось место и «уютной» Майе Кристалинской, жизнь которой, однако, уютной, увы, не назовешь.

Майя пришла в оркестр Рознера, когда одной из солисток там была Нина Дорда, слегка кокетливая и обаятельная певица уже бальзаковского возраста, с ясным, чистым высоким голосом, незаменимым для песен эпохи конца пятидесятых с их характерным светлым фоном. Пел у Рознера и вокальный квартет, будущая «Улыбка» в неизменном составе: Ольховская, Романовская, Мясникова, Куликова. Дорда заканчивала всю программу модным, благодаря ей и Оскару Фельцману, шлягером — песенкой «Мой Вася», о любимом парне по имени Вася, который ничуть не хуже, чем красавчик француз Жерар Филипп, и если уж кому лететь на Луну, то только Васе.

Рознер с оркестром приезжал в Тбилиси, Вася там превращался в «Васико», а вокальный квартет пел на грузинском языке (естественно, не зная его) только что появившуюся песню «Тбилисо», от которой и по сей день веет теплом и гордостью за этот несравненный город и от которой тает сердце каждого грузина. Спустя несколько месяцев появилась в рознеровском шоу еще одна певица, и тоже из «Первого шага», — Ирина Подошьян. К тому времени она уже не только прекрасно владела голосом, но и свободно изъяснялась на французском языке, закончив Московский иняз. Поскольку Подошьян владела еще и джазовой манерой пения, Рознер предложил ей «Колыбельную» Гершвина.

А что пела Майя?

У каждого исполнителя всегда есть песня, которую ждет не только его всезнающий поклонник, но и почти весь зал, собравшийся на концерт кумира. Как правило, это популярнейшая в данный момент песня, быстро перешедшая в разряд народных, главным образом потому, что ее везде знают, любят и — поют. Но для присвоения почетного звания «народная» требуется, согласно испокон века заведенным правилам, отсутствие авторов. А вот в песнях наших композиторов и поэтов авторы, за редким исключением, всегда наличествуют. Но вот вопрос: они, авторы-то, есть, но знает ли народ, кто написал его любимую песню? Зачастую люди, чуткие к хорошей песне, совершенно безразличны к их авторам. Зачем, скажем, металлургу или доярке знать, что «Подмосковные вечера» написали Соловьев-Седой и Михаил Матусовский, а «Катюшу» — Блантер и Исаковский? Конечно, с помощью радио их имена легко запомнить, но слушают не имена, а песню. Хотя имена Блантера, Исаковского, Соловьева-Седого, Матусовского и многих еще замечательных композиторов и поэтов-песенников народ прекрасно знает и горячо приветствует при случае. А потому с полным основанием можно считать, что большинство широко известных песен — народные. То есть народом принятые, запомнившиеся и пропетые.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.