2. Москвичи и гости столицы. Штрихи к портретам
2. Москвичи и гости столицы. Штрихи к портретам
На листочках пожелтевшей бумаги, исписанных орешковыми чернилами, — литераторы и помещики, чиновники и офицеры, барыни и барышни, старики, старухи, юные красавицы, волокиты, чудаки, безумцы… Есть в письмах В. Л. Пушкина и купцы, и лица духовного звания, да и мужички тоже иногда появляются… Силуэты, абрисы тех, чьи имена нам хорошо знакомы, и тех, о ком мы, быть может, никогда не узнаем, объединяясь друг с другом, образуют грандиозный групповой портрет. Своего рода подготовительные этюды к нему — беглые зарисовки москвичей на фоне бальных залов, театральных лож, московских улиц и площадей, подмосковных усадеб. Мы уже могли убедиться в этом, читая те страницы писем Василия Львовича, на которых речь шла о московских событиях и происшествиях. Вряд ли имеет смысл в данном случае сопоставлять портретные зарисовки В. Л. Пушкина с живописными портретами или же портретами литературными. Не будем забывать о том, что у Василия Львовича портреты «вмонтированы» в письма, одна из главных целей которых — информация. И всё же — информация, ценная и для того, чтобы составить представление о том или ином упомянутом в письмах человеке. Сообщенные Василием Львовичем сведения, характеристические детали и подробности можно считать штрихами к портретам москвичей и гостей Первопрестольной.
Прежде чем обратиться к некоторым персонажам московской жизни, запечатленным в эпистолярной прозе В. Л. Пушкина, предлагаем взглянуть на многофигурную картину, которую мы находим в его письме от 8 мая 1819 года. Письмо это тем более интересно, что в нем представлены живые картины — одно из театрализованных развлечений московского дворянства. К тому же то, что рассказал о живых картинах и их участниках Василий Львович, открывает простор для воображения читателя, позволяет в какой-то мере воссоздать некогда увиденное В. Л. Пушкиным.
«Я тебя уведомляю, любезнейший мой, о всех наших происшествиях, зная, что все московское для тебя интересно. Соседки мои Пушкины дали прошедшего 1 мая прекраснейший вечер. У них были картины так называемые движущие, и всем этим управлял Тончи. Первая картина изображала Корнелию, матерь Гракхов, указывающую жене Кампанейской на детей своих. — Кн. Волконская с детьми своими была Корнелия, а сестра двоюродная ее мужа, кн. Волконская — Кампанейская жена. Во второй картине гр. Варвара Алексеевна представляла святую Сецилию, играющую на арфе и окруженную поющими ангелами (сыновьями Веневитиновой). Эта картина была прелестна! Третья картина показала нам Антигону, ведущую слепца Эдипа: Антигона была гр. Софья Алексеевна, а Эдип — Тончи. Зрелище, можно сказать, — очаровательное. В антрактах кн. Маргарита Ивановна Ухтомская играла на фортепиано, Пудиков на арфе, славный волторнист Кугель на волторне. Все это было прекрасно; и гости забыли, что в этот день шел проливной дождь, что гулянье в Сокольниках было самое несчастное!» (256–257).
Пушкины, в доме которых были устроены живые картины, — это Мусины-Пушкины. B. Л. Пушкин знал и покойного Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, известного историка, археолога, собирателя рукописей, которому принадлежит честь открытия «Слова о полку Игореве» (он умер в 1817 году), его вдову Екатерину Андреевну, урожденную Волконскую, их детей.
О доме Мусиных-Пушкиных вспоминала внучка Алексея Ивановича и Екатерины Андреевны, дочь Екатерины Алексеевны Мусиной-Пушкиной и Василия Петровича Оболенского Софья Васильевна Мещерская:
«Дом стоял особняком на маленькой площади (Разгуляй), в конце двух Басманных, и был огромный трехэтажный; в нижнем этаже, где мы жили, стены имели два аршина толщины. К нему примыкал большой сад, в котором протекала быстрая речка Чончера, посреди сада был довольно большой и чистый пруд с островом. Далее лежали огороды с парниками, а вообще под усадьбой считалось 7 десятин.
Дом этот сгорел в 12-м году, потом был опять отстроен» [507].
В отстроенный заново дом 8 мая 1819 года и съехались гости.
Сальватор Тончи, который, как выразился В. Л. Пушкин, «управлял» у Пушкиных живыми картинами, — человек, во многих отношениях замечательный. С 1815 года он служил в экспедиции кремлевского строения, содействовал основанию архитектурной школы. Главное же — он был философом, поэтом, певцом, музыкантом и живописцем. Его кисти принадлежат портреты И. И. Дмитриева, Г. Р. Державина, Е. Р. Дашковой, Павла I, А. В. Суворова. Кому же как не ему было организовать постановку живых картин!
Первая картина чрезвычайно живописна. По преданию, матрона из Кампании, тщеславная и знатная, хвалилась перед Корнелией, матерью будущих героев Древнего Рима, своими драгоценностями. Корнелия же подвела гостью к колыбели, где лежали ее сыновья — Тиберий и Гай, откинула полог и сказала: «Вот мои драгоценности». Корнелию изображала Наталья Алексеевна Волконская, урожденная Мусина-Пушкина, дочь Алексея Ивановича и Екатерины Андреевны, жена Д. М. Волконского. В спектакле приняли участие ее сыновья Алексей и Михаил. Знатную матрону представляла княжна Мария Николаевна Волконская — она в 1822 году выйдет замуж за Н. И. Толстого и станет матерью Л. Н. Толстого. Будущему писателю не было и двух лет, когда умерла его мать. Портреты ее, кроме силуэта, запечатлевшего ее в детские годы, не сохранились. Л. Н. Толстой расспрашивал о ней родных, знал, что она была нехороша собой, отличалась тяжелой походкой, но была человеком высокой души. Когда в романе «Война и мир» Л. Н. Толстой писал о княжне Марье Болконской, о ее духовном облике, о ее лучистых глазах, он вспоминал свою мать, которую всю жизнь нежно любил. Письмо В. Л. Пушкина с упоминанием о том, что М. Н. Волконская участвовала в живых картинах, очень важно. Ведь о матери Л. Н. Толстого известно мало. А здесь мы видим ее в лучшем московском обществе, занятою игрою в живые картины. Вероятно, она была одета в римское платье с ниспадающими складками, украшена драгоценным убором, сверкала бриллиантами. И никто, даже она сама, не мог знать тогда, что она подарит миру великого писателя, лучшую из всех возможных драгоценностей.
Святую Сецилию (Цецилию), покровительницу духовной музыки, изображала графиня Варвара Алексеевна Мусина-Пушкина. Возле нее пели ангелы — братья Веневитиновы — тринадцатилетний Алексей и четырнадцатилетний Дмитрий, будущий поэт.
Антигону представляла Софья Алексеевна Мусина-Пушкина — ей посвящали свои стихи П. А. Вяземский и В. Л. Пушкин. Рядом с ней, в роли слепого царя Эдипа, Сальватор Тончи, по-видимому, был очень хорош. «Стройная и величавая наружность: лицо еще свежее, волоса густые и несколько кудрявые, осеребренные преждевременною и красивою сединою»[508], — писал о нем П. А. Вяземский.
Продолжим читать письма В. Л. Пушкина.
«Александр Львович Нарышкин в Москве, — сообщал он П. А. Вяземскому 20 февраля 1818 года. — На сих днях я провел у него целый вечер; в доме его раздолье — чего хочешь, того просишь. — Песельники, духовая музыка — Лобанова и Медведева пляшут по-русски, Новикова и Баркова — по-цыгански. Шампанское льется рекою — стерлядей ешь как пискарей. Апельсины вместо кедровых орехов, одним словом — разливанное море, и хозяин — настоящий боярин русской. Я полагаю, что так живал в старину Матвеев, родитель Натальи Боярской дочери» (220–221).
Отчего бы и в самом деле не вспомнить В. Л. Пушкину повесть Н. М. Карамзина «Наталья боярская дочь», герой которой боярин Матвеев зазывал к себе в праздники гостей:
«Тут в одну минуту являлись на столах чаши и блюда, и ароматический пар горячего кушанья, как белое тонкое облако, вился над головами обедающих. Между тем хозяин ласково беседовал с гостями, узнавал их нужды, подавал им хорошие советы, предлагал свои услуги и, наконец, веселился с ними, как с друзьями»[509].
Гастрономический натюрморт, на фоне которого изображен В. Л. Пушкиным «первый гастроном своего времени» (определение С. П. Жихарева), не менее выразителен, чем описание трапезы в карамзинской повести. Отсылка к герою этой повести заменяет характеристику А. Л. Нарышкина. С. П. Жихарев так писал об Александре Львовиче (любопытно, что его слова перекликаются с приведенными выше текстами и В. Л. Пушкина, и Н. М. Карамзина):
«Это настоящий русский барин. Он не думает унизить своего достоинства, протягивая дружелюбно руку незначительному чиновнику и предлагая ему прибор за столом своим. Говорят, что он легкомысленен; а какое кому до того дело? Он не путается в дела государственные, не берет на себя тяжелой обязанности быть решителем судьбы людей и довольствуется своим жребием быть счастливым и по возможности счастливить других»[510].
Князь Николай Борисович Юсупов, вельможа екатерининского времени, главноуправляющий Московской экспедицией кремлевского строения и мастерской Оружейной палаты, член Государственного совета, сенатор, владелец подмосковной усадьбы Архангельское, где были собраны ценнейшие коллекции скульптур, картин и книг, фарфора, где усадебный театр украшали декорации Пьетро Гонзаго, не раз упоминается в письмах В. Л. Пушкина. В уже цитированном нами письме от 8 мая 1819 года мы находим всего один, но весьма характерный штрих к его портрету:
«Мирза Юсупов взял к себе какую-то русскую красавицу и никому ее не кажет» (258).
И в молодости, и в глубокой старости Н. Б. Юсупов был страстным поклонником женской красоты, о чем сохранилось немало свидетельств современников.
«Так как Юсупов был восточного происхождения, — вспоминала Е. П. Янькова, — то немудрено, что он был великий женолюбец: у него в деревенском его доме была одна комната, где находилось, говорят, собрание трехсот портретов всех тех красавиц, благорасположением которых он пользовался»[511].
Мемуаристка не преминула заметить, что князь был «черезчур женолюбив», и хотя все в Москве его уважали, а за его обходительность и любили, «эта слабость ему много вредила во всеобщем мнении»[512].
Д. Н. Бантыш-Каменский в «Словаре достопамятных людей русской земли», характеризуя Н. Б. Юсупова, говорил о его просвещенном уме, утонченном вкусе, обходительности и веселости нрава, обширной памяти, но обратил внимание и на то, что он «даже в старости маститой приносил дань удивления прекрасному полу»[513].
Рассказы о Н. Б. Юсупове — Дон Жуане сохранились и в семейных преданиях. Феликс Юсупов писал в своих мемуарах: «Вся Москва обсуждала скандальную жизнь старика князя. Давно живя раздельно с женой, он держал при себе любовниц во множестве, актерок и пейзанок. Театрал — завсегдатай Архангельского рассказывал, что во время балета стоило старику махнуть тростью, танцорки тотчас заголялись. Прима была его фавориткой, осыпал он ее царскими подарками. Самой сильной страстью его была француженка, красотка, но горькая пьяница. <…> Самой последней его пассии было восемнадцать лет, ему — восемьдесят!»[514]
Был ли Василий Львович свидетелем подобных сцен в архангельском театре — история умалчивает. В Архангельском же он, скорее всего, бывал. Когда зимой 1820 года там случился пожар, В. Л. Пушкин писал П. А. Вяземскому:
«Князь Юсупов в большом горе; славный его дворец в Архангельском сгорел до основания. Группы Кановы, изображающей Амура и Психею, более не существует; лучшие картины сделались жертвою пламени; библиотека спасена. Всем любителям художеств и изящного должно жалеть о такой величайшей потере; иного и с деньгами купить нельзя»[515].
«Юсупов повесил нос, — сообщал брату А. Я. Булгаков 28 января 1820 года. — Славное Архангельское сгорело от неосторожности людей, а другие говорят — от скупости, потому что для убережения картин, а более дров, велено было топить галерею стружками, а от стружек до пепла долго ли? Картины и библиотека только частью спасены; первые вырезывали из рамок, кидали из окон, а книги будут депареллированы. У славной группы Кановы „Амур и Психея“ разбиты ноги и руки. Вот тебе и производство в антики»[516].
К. Я. Булгаков писал брату 3 февраля 1820 года из Петербурга в Москву:
«Бедный Юсупов! Бедное Архангельское! Зачем он эдакое имя оставил? Архангелы ему, я думаю, не очень покровительствуют, ибо он, верно, часто возит туда своих мамзелей. Жаль мне его»[517]. Как видим, даже и в связи с пожаром в Архангельском Н. Б. Юсупову припомнили женолюбие.
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил (III, 112).
Так в 1828 году в стихотворении «Портрет» А. С. Пушкин представил Аграфену Федоровну Закревскую, урожденную Толстую. Она была дочерью известного собирателя рукописей графа Федора Андреевича Толстого и Степаниды Алексеевны Толстой, урожденной Дурасовой, приходилась двоюродной сестрой художнику и медальеру Федору Петровичу Толстому. Ею был увлечен А. С. Пушкин, посвящавший ей свои стихи. Ею увлекались и Е. А. Баратынский, и П. А. Вяземский. Имя Аграфены Толстой названо в письме от 8 июня 1818 года в связи с ее предстоящим замужеством — она собиралась выйти замуж за генерал-адъютанта Арсения Андреевича Закревского.
Об их будущей свадьбе 17 августа 1818 года А. Я. Булгаков писал брату из Петербурга в Москву:
«Закревский целый день работает, как собака. <…> В Москве попляшем на его свадьбе. У него куча фрукт в углу, и он то одного, то другого поест, а все ему присылает это невеста из Москвы»[518].
Ни В. Л. Пушкин, ни А. Я. Булгаков в своей эпистолярной прозе портрета А. Ф. Толстой не создали — разве что Александр Яковлевич сообщил о ее заботливости по отношению к жениху. А вот говоря о А. А. Закревском, В. Л. Пушкин оставил в своем письме выразительный штрих к его портрету:
«Толстая, дочь Толстой Степаниды, сговорена за генерал-адъютанта Закревского и на этих днях получила вензель. Батюшка ее назначил будущим новобрачным сто тысяч годового дохода. Закревский по-французски не говорит, и Федор Андреевич утверждает, что такой зять был ему и надобен» (229).
Незнание французского языка не помешало А. А. Закревскому сделать впоследствии блестящую карьеру, стать министром внутренних дел, московским военным генерал-губернатором. И все же когда его назначили финляндским генерал-губернатором, Настасья Дмитриевна Офросимова, известная московская барыня, прототип Хлестовой в «Горе от ума» и Марьи Дмитриевны Ахросимовой в «Войне и мире», по свидетельству П. А. Вяземского, изумлялась: «Да как же будет он там управлять и объясняться? Ведь он ни на каком языке, кроме русского, не в состоянии даже попросить у кого бы то ни было табачку понюхать!»[519] Тесть А. А. Закревского Ф. А. Толстой, которому, как писал В. Л. Пушкин, «такой зять был… и надобен», на это мог бы воскликнуть как Фамусов: «Дались нам эти языки!»
В письме от 7 марта 1818 года — штрих к портрету еще одного жениха:
«Нелединский в Москве, Софья Юрьевна идет замуж за приятеля твоего Самарина, и свадьба будет скоро. Я был у Юрия Александровича и у невесты и поздравлял их всех. Жених в восхищении. Он в деревнях своих велел раздать несколько тысяч бедным, петь благодарственные молебны, и в день свадьбы несколько бедных девушек будут обвенчаны, и каждая из них получит тысячу рублей в приданое» (223–224).
Речь идет о свадьбе дочери поэта Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого Софьи Юрьевны и участника Наполеоновских войн, Отечественной войны 1812 года, камергера, с 1818 года статского советника и гофмейстера Федора Васильевича Самарина. Их сын Юрий Федорович Самарин, родившийся в 1819 году, станет известным публицистом, философом и общественным деятелем, славянофилом. Он будет знаком с М. Ю. Лермонтовым и Н. В. Гоголем, многими другими интересными для нас людьми. Да и с Василием Львовичем в свои детские и отроческие годы он мог познакомиться. В приведенном письме добрый Василий Львович счел своим долгом сообщить приятелю Ф. В. Самарина П. А. Вяземскому о движении сердца Федора Васильевича, о его благотворительности: счастливый богатый жених пожелал, чтобы и бедные были счастливы, бесприданницы получили приданое.
«Сумасшедший Саковнин живет у родных своих, связан и в самом горестном положении, — писал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому 11 сентября 1818 года. — Александр Булгаков у него был, и он его разругал всячески. Что до меня касается, я видеть его вовсе не любопытен» (237).
Сергей Михайлович Саковнин, переводчик Коллегии иностранных дел, приятель П. А. Вяземского, имел несчастье влюбиться в его жену Веру Федоровну и имел дерзость отправить ей письмо, в котором признавался в своей любви. В. Ф. Вяземская показала письмо мужу. С. М. Саковнину было отказано от дома. 17 апреля 1817 года, встретившись с Верой Федоровной на Никитском бульваре, несчастный влюбленный бросился перед ней на колени и стал просить прощения за то, что оскорбил ее своим письмом. 19 апреля эта душераздирающая сцена повторилась. С. М. Саковнин был арестован и отвезен к родителям. Вся Москва обсуждала эту историю. На Никитский бульвар несколько дней съезжалось более пятисот экипажей; толпы народа собирались поглазеть на любопытное зрелище, так как стало известно о том, что Саковнин дал клятву каждый раз при встрече с Верой Федоровной падать перед ней на колени. Саковнина называли не иначе как безумцем, сумасшедшим. Портрет бедного безумца и набросал бегло В. Л. Пушкин в своем письме.
Мы уже говорили о том, что Федор Иванович Толстой-Американец в письмах В. Л. Пушкина представлен не только карточным игроком, гостеприимным хозяином, любителем цыганского пения, но и читателем Гиббона и Геродота (весьма серьезное чтение), несчастным отцом, оплакивающим смерть своих детей:
«Толстой Американец в большом горе; у него умерли три дочери, и самая большая его фаворитка Верочка. Я уже поеду навестить его» (20 июня 1819 года) (259–260).
«Я был вчера у Толстого. Его видеть нельзя без сожаленья; он плачет горькими слезами» (26 июня 1819 года) (260).
«У Американца Толстого последняя дочь умерла, и он очень жалок» (19 сентября 1819 года) (265).
Ф. И. Толстой считал, что так расплачивается он за свои тяжкие грехи: за каждого убитого им на дуэли платит жизнью своего ребенка. Сломленный горем отец — как не похож он на кутилу, картежника, дуэлянта. Здесь уместно, как нам кажется, вспомнить Долохова (прототипом которого был Ф. И. Толстой) в романе «Война и мир». Когда Николай Ростов поехал к матери Долохова, раненного на дуэли с Пьером Безуховым, предупредить ее о несчастье, то он «к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр — Долохов, жил в Москве с старушкой-матерью и горбатою сестрой, и был самый нежный сын и брат»[520].
Конечно, нам интересно, читая письма В. Л. Пушкина, увидеть рассуждающую о древностях московских княгиню Евдокию Ивановну Голицыну, влюбчивого К. Н. Батюшкова, П. И. Катенина, готового подраться из-за литературного спора, А. М. Пушкина, разъезжающего по Москве с молодой переодетой в мужской костюм красавицей, почтенного М. М. Сонцова, играющего в карты. Но не менее интересны и очерки о тех, о ком мы ничего не знаем.
«Я почту приятною обязанностью исполнить твою просьбу и присматривать за Аленушкою в пансионе, — писал В. Л. Пушкин П. А. Вяземскому 21 апреля 1819 года, — все хвалят ее поведение, но она немного ленива, и, может быть, от того успехи ее не так велики. Уверяю, однако ж, тебя, что она очень изрядно говорит по-французски и танцует; по-немецки, сказывают, она говорит очень хорошо. <…> Оставь Аленушку в пансионе, истинно там лучше и надежнее, а я часто об ней и обо всем до нее касающемся тебя уведомлять буду, и с сердечным удовольствием. Во всяком случае повелевай мною» (252–253).
Чуть более полугода до того, как было написано приведенное выше письмо, 14 сентября 1818 года в 74-м номере «Московских ведомостей» появилось объявление:
«Елизавета Перне, заступив место пансиона содержательницы Гибаль, честь имеет известить Почтеннейшую Публику, что означенный пансион переведен в дом Макара Жилети, состоящий Мясницкой Ч. 3 кварт, под № 199. Воспитание юношества производится в нем точно на том же основании, на каком оно было и при Г-же Гибаль»[521].
По-видимому, именно туда, в дом на Мясницкой, в пансион госпожи Перне, и поместили Аленушку, за которой обязался П. А. Вяземскому присматривать Василий Львович. Кем она была, что ее связывало с П. А. Вяземским, мы не знаем. Не исключено, что она могла быть его побочной дочерью. Так или иначе, Василий Львович свое обещание выполнил. 24 апреля 1819 года он сообщал другу:
«Посылаю тебе письмо от Аленушки. Она пишет очень дурно, но говорит по-французски изрядно. Мадам Перне довольна ее благонравием, но жалуется на ее лень. Я Аленушке помыл голову и увещевал, чтоб она училась прилежнее. Может быть, со временем и придет охота к учению» (256).
Заметим, что в пансион мадам Перне Василий Львович «посадил» и свою дочь Маргариточку, еще и «потому, что Мадам Перне гораздо рачительнее смотрит за своими ученицами, нежели Мадам д’Оррер», где до того воспитывалась Маргарита.
Маленький штрих к портрету жены В. Л. Пушкина Анны Николаевны (Аннушка — так называет он ее в письмах). Ей очень хотелось варшавских башмаков. Оно и понятно — женщине всегда приятно покрасоваться в заграничной обновке (хотя Польша и входила тогда в состав Российской империи, но все равно ведь: Варшава — не Москва). Оно и извинительно — ведь просил же Василий Львович у своего друга прислать ему из Варшавы полосатого бархату на жилет. Но именно о башмаках между В. Л. Пушкиным и П. А. Вяземским шла оживленная переписка. Надо было прислать мерку с ноги Анны Николаевны, и мерку в Варшаву отправили. Аннушка с восхищением ожидала варшавских башмаков, но оказалось, что мерку сняли плохо, надо было послать П. А. Вяземскому ее башмак. 20 мая 1818 года Василий Львович писал Петру Андреевичу:
«Аннушка моя тебя чувствительно благодарит за твою милость. Ей совестно посылать башмак, а мерки лучше здесь не снимают. Пришли ей, вместо башмаков, что-нибудь и что тебе угодно будет. Она и безделицу примет у тебя за великое. — Что до меня касается, я не знаю и слов не нахожу, как мне благодарить тебя за твою дружбу»[522].
И еще один портрет, о котором хотелось бы сказать особо. Это автопортрет Василия Львовича, который вырисовывается в его письмах. Стихотворец, карамзинист, участник литературной борьбы, библиофил, театрал, поклонник женской красоты — обо всех его ипостасях можно судить по его письмам. Он и москвич, которого живо интересует всё происходящее в родном городе, и верный друг своих друзей, заботливый отец и муж, и человек, наслаждающийся всеми радостями бытия, добрый и отзывчивый. Вот как заканчивает он свои письма:
«Княгине свидетельствую мое почтение и целую у нее ручки, малюточек и тебя от искреннего сердца обнимаю. Дай Боже, чтоб вы были здоровы и благополучны и чтобы мы поскорее увиделись. <…> Прости, любезнейший мой, — не забывай и люби искренно тебе преданного В. Пушкина» (258).
Кто бы не желал такие письма получать?! Вздохнув тихонько, обратимся теперь к стихам Василия Львовича, в которых заключен другой — поэтический его автопортрет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.