Глава 17

Глава 17

Между тем я довольствуюсь малым: всего лишь каплей любви!

Э.П.

1951 год начался для Перонов зловеще – с забастовки железнодорожников, на которых не подействовали гневные осуждения Эвы; множились слухи и предположения, один кризис сменял другой.

В конце января «Пренса» была закрыта, и в апреле сенат единодушно проголосовал за ее конфискацию как «не исполняющей своих социальных функций, присущих любому институту внутри общества». Закрытие этой газеты, одной из известнейших в мире, было расценено многими как серьезная и грубая ошибка, за которую основную ответственность несет Эва, так как оно привлекло внимание демократических народов к внутренним проблемам, которые Перон старался не афишировать; Эва, однако, не проявляла особой чувствительности к зарубежной критике. «Демокрасиа» была в первых рядах тех, кто клеймил «Пренса» и «Насьон» как органы «дегенеративной» олигархии, что было верно, поскольку одна из них была собственностью семьи Пас, а другая – семьи Митре, которые славились огромным богатством и были из самых прославленных в истории Аргентины. «Демокрасиа» обвиняла их в том, что они получают субсидии из-за границы; это обвинение полностью лживо, поскольку газеты получали большую часть своего дохода от обыкновенной рекламы, что обеспечивало им определенную независимость; первые семь или более страниц в «Пренса» одно время отдавались под мелкие рекламные объявления. Эти газеты освещали события правдиво, в консервативном духе, а «Пренса», в частности, открыто критиковала антиконституционные декреты. В 1931 году именно «Пренса» заставила генерала Урибуру провести выборы, потому что, когда он попытался закрыть ее за критику диктаторских методов, старый сеньор Эсекиэль Пас, владелец и редактор газеты, пригрозил, что продолжит печатать ее в Париже и на первой полосе ежедневно будет объяснять причины изгнания. В октябре 1945 года «Пренса» призвала Верховный суд взять на себя функции правительства и тем самым снискала себе личную вражду Эвы; ее негодование против тех, кто не требовал восстановления правления Перона, казалось, росло с годами. Едва только Перон вновь занял свой кабинет, как началась развернутая кампания против свободной прессы; «Пренса» была провозглашена врагом народа; профсоюз разносчиков газет, подстрекаемый ГКТ, отказался доставлять газету подписчикам и потребовал, чтобы ему выплачивали процент от дохода с рекламы; запас газетной бумаги был конфискован, а разрешения на импорт урезаны настолько, что издание в сорок страниц сократилось до шестнадцати, а потом до двенадцати и меньше. В начале 1951 года, когда «Пренса» продолжала публиковать новости о забастовке железнодорожников, ГКТ объявила газете настоящую войну; водители грузовиков и работники авиапромышленности отказались ее перевозить, телефонная связь и прочие услуги ей не предоставлялись, а фотографов ее отказывались пускать на стадионы. После того как газету заставили закрыться на месяц, около двенадцати сотен ее служащих – многие из которых питали к ней личную привязанность – были решительно настроены издавать ее и дальше. Но когда они пришли в редакцию, их атаковала банда перонистских громил, которые стреляли в них, убили одного и ранили четырнадцать работников. Вызванная полиция так и не появилась, и люди вооружились камнями и палками. Однако, когда работники газеты оттеснили нападавших и стало очевидно, что они сумеют выпустить новый номер, прибыла полиция и забрала шестьсот служащих в полицейский участок.

Поскольку «Пренса», одно время гордившаяся, что публикует больше зарубежных новостей, нежели любая другая газета в мире, не собиралась отказываться от услуг Юнайтед Пресс и исправляла сообщения, которые предлагало Аргентинское министерство информации, газету обвинили в том, что она пренебрегает национальными интересами. Сеньор Гаинса Пас, который сменил дядю в должности издателя, вынужден был бежать из страны, чтобы избежать ареста; старое, барочной архитектуры здание газеты заняли перонистские чиновники, хотя перонистская пресса с ликованием объявила, что здание передадут ГКТ для пользы народа. Эва заявила с цинизмом, возможно неосознанным, что фонд будет выплачивать зарплату тем, кто из-за этих событий потерял средства к существованию; говорили, что она предложила компенсацию семье убитого, но те отказались. Только несколько человек из тех, кто работал на «Пренса», устроились по своей специальности, остальные обнаружили, что найти работу где бы то ни было очень трудно, если не невозможно. Когда «Пренса» была окончательно передана ГКТ в ноябре, Эва послала письмо с поздравлениями, в которых говорила, что теперь страница правды займет место каждой страницы, наполненной ложью.

Год шел своим чередом, и трудности в городе усиливались, налицо были все признаки экономического кризиса, который стал очевиден уже и для обычного человека: множились слухи о беспорядках, об усилении болезни Эвы, а тем временем приближались выборы, которые были назначены на февраль 1952 года. Заверениям Перона, что он не собирается остаться на второй срок, никто не верил, поскольку он сам, изменяя конституцию, сделал это возможным. Было похоже, что место Кихано на посту вице-президента сменит полковник Мерканте; Перон сохранял близкие и доверительные отношения со всеми чиновниками, сделавшими карьеру вместе с ним. Когда Мерканте стал бороться за пост губернатора провинции Буэнос-Айрес, Эва и Перон лично участвовали в его предвыборной кампании. «Поддержать Мерканте означает поддержать Перона», – сказала Эва. До сих пор не было и речи о том, чтобы Эва претендовала на вице-президентство, это казалось совершенно немыслимым в стране, где у женщин все еще не было избирательного права. Но весьма вероятно, что Эва думала о такой возможности с первых лет президентства Перона, когда начала агитировать за избирательное право для женщин. Ее амбиции всегда опережали события, она, возможно, уже видела себя на этом посту еще прежде, чем укрепилась в резиденции, а сейчас, когда ее избрание стало возможным, она желала канонизации.

В Аргентине идея предоставить женщинам избирательное право не встретила активной поддержки; большинство женщин политикой не интересовались и не чувствовали никакой ответственности за жизнь страны; за эту меру активно ратовали только образованные и либеральные представители оппозиции. Но поскольку Эву поддерживал Перон, она не нуждалась в общественном мнении, и хотя сами перонисты не одобряли подобных новаций, Эве не составило труда убедить сенат включить этот пункт в проект новой конституции.

Вопрос о том, должна ли женщина указывать в бюллетене для голосования свой возраст или нет, вызвал больше споров, нежели сама гарантия избирательного права. Эва, которая выступала по этому поводу перед палатой депутатов, заявила, что получает тысячи писем от женщин всей страны с просьбами о том, чтобы их возраст не разглашался – поистине печальное свидетельство умственного развития аргентинок, если это, конечно, правда. Депутат от радикалов Пастор заметил, что он может понять подобную учтивость в отношении одной женщины, но его весьма пугает такая обходительность в отношении четырех миллионов. Такая учтивость, за которую ратовала Эва, давала ей некоторые преимущества, но не позволяла женщине обрести истинную независимость и заставляла женщин с амбициями обманом добиваться своего, но она также не позволяла наиболее благородным оппозиционерам нападать на Эву так, как они нападали бы на мужчину. Вполне возможно, что Перон был достаточно умен, чтобы предвидеть это, и отчасти поэтому позволил Эве так возвыситься.

Несмотря на все свои разочарования, Эва не была феминисткой. Если она продвигала в Аргентине женскую идею, то лишь потому, что так она продвигала вперед свою собственную карьеру и перонизм. Она высмеивала феминистских лидеров и утверждала, что своими «неудачами» они обязаны тому, что пытаются подражать мужчинам; место женщины – дома, – заявляла она так же твердо, как любая викторианка, и она отстаивала свое убеждение, что мужчины «в определенном смысле» выше женщин, – убеждение, которое никоим образом не ограничивало ее личной активности.

Поскольку Эва в своей личной карьере шла вперед, огромное число женщин, более заинтересованных в собственном продвижении, нежели в правах женщин вообще или в их социальной поддержке, перешло на ее сторону. Они в основном происходили из той среды, где женщины до сих пор могли только учительствовать или – реже – занимать мелкие должности в социальных службах. Возможно, из-за разочарований и трудностей, встающих в Аргентине перед женщиной, решившей самой делать карьеру, эти сеньориты практически образовали новый тип женщин-бюрократов, сама внешность которых была почти одинаковой; их изящные платья и тщательно продуманные прически защищали владелиц своей респектабельностью; эти женщины пудрились чересчур светлой пудрой и слишком ярко красились, используя одежду и макияж, словно оружие, которое они никогда не сложат. Зачастую сделать карьеру этих женщин заставляли сложные жизненные обстоятельства, но неуверенность в своем положении кроила их всех по одному стандарту, и всякое проявление индивидуальности подавлялось необходимостью выглядеть определенным образом и в первую очередь – респектабельно. Фонд Эвы Перон и Перонистская женская партия предоставляли этим женщинам возможность получать большую зарплату, но не давали духовной независимости; больше, чем когда-либо, их карьера зижделась на полном подчинении. В 1949 году в театре Сервантеса в Буэнос-Айресе проходил конгресс Перонистской женской партии, на котором около полутора тысяч этих женщин приветствовали Эву с энтузиазмом, граничащим с истерией; единственным присутствовавшим на конгрессе мужчиной был Мерканте, но его полностью игнорировали. Некоторые из них в самом деле были фанатически преданы Эве, но большинство этих «senoritas» – многие из них были «сеньорами», но все они были в определенном смысле сама невинность – слишком близко столкнулись с ее режимом, чтобы сохранить свои иллюзии, и если они и обожали ее, то не как спасительницу отечества, но как женщину с головой, сделавшую неплохую карьеру. Это были не те женщины, которые были готовы пасть на колени при ее приближении и устилать ее путь розами, и к тем, кто так делал, они не испытывали ничего, кроме презрения.

Однако же, несмотря на то, что они получали неплохие зарплаты, пенсии и премии, им не позволялось никоим образом себя рекламировать. Среди подписей под десятками тысяч фотографий, которые публиковала Эва, почти не встречались упоминания каких-либо имен, кроме Перона и ее собственного; иногда только в прессе мелькали имена Мерканте, Алое, Эспехо или кого-нибудь из ее любимчиков-перонистов, еще реже упоминалось имя хотя бы одной из их жен; но женщины, которые работали на Эву в Перонистской женской партии, всегда оставались безвестными.

Перонистская женская партия оставалась полностью независимой от мужской Перонистскойпартии; Эва лично была ее президентом, и у партии были свои собственные штаб-квартиры, разбросанные по всей стране. Накануне выборов штаб-квартиры Перонистской партии открылись в Буэнос-Айресе почти в каждом квартале, и их дублировали штаб-квартиры «партии Эвы» – как можно было с уверенностью назвать женскую партию. При свете дня они пестрели бело-голубыми вывесками, перонистскими гербами и многочисленными портретами Эвы, а по ночам ярко сияли огнями, хотя улицы, где они располагались, освещались весьма скудно. Почти все плакаты с изображением Эвы были одинаковы: ее голова грациозно наклонена, на губах играет приклеенная благосклонная улыбка; из-за ханжеского выражения лица эти плакаты очень сильно напоминали плохо выполненную рекламу жевательной резинки или зубной пасты и никак не воздавали должного ни красоте Эвы, ни ее элегантности. Маленькие портреты были вырезаны в форме сердца, подобно открыткам в День святого Валентина, и из них складывали сердца большего размера.

Поскольку избирательное право для женщин стало законным, женщинам пришлось пройти поголовную регистрацию – голосование в Аргентине было обязательным; им выдали маленькие книжечки для голосования, столь же необходимые для всякой работницы или бизнесменши, как мужские libreta de enrolamiento[32], чрезвычайно полезные в качестве инструмента контроля. В этих libretas не было упоминаний о возрасте, но они различались сообразно году рождения! Поскольку многие женщины не успели зарегистрироваться в установленный срок, Эва непосредственно перед выборами назначила новый; тех, кто воспользовался этим, долго выспрашивали, почему они вовремя не исполнили требования закона. Чиновники, которые работали на регистрации, не были членами Перонистской женской партии, но женщинам представлялось, что, скорее всего, это именно так.

Если новая избирательница и не вступала в партию, едва зарегистрировавшись, ей все равно не удавалось долго наслаждаться своей независимостью. В начале года Эва вместе с переписью населения организовала социологический опрос и массовую агитацию, и если домохозяек, которые не могли предъявить партийного билета, прямо не запугивали, то уже в самих повторяющихся визитах и опросах чувствовалась угроза, и все быстро поняли, что против каждого, кто продолжит упорствовать, будут приняты меры. В какой степени это понимание явилось результатом действий опрашивающего, а в какой – игры воображения тех, кого опрашивали, сказать трудно; но нет сомнения в том, что ни один человек не мог рассчитывать сохранить собственное дело, получать постоянный доход, если слишком упрямился. Домохозяйкам требовалось большое мужество, чтобы сопротивляться давлению, поскольку их зачастую опрашивали, когда они были одни с детьми в доме, а сплетни преувеличивали опасность; и тем не менее некоторые из них упорствовали, хотя их стойкость всячески подрывали родственники и друзья, которые, вместо того чтобы поддерживать их, говорили, что не подчиняться глупо. Тирания приносила плоды, и этому, к несчастью, весьма способствовали также и те, кто, опасаясь за собственную шкуру, умалял силу воли других.

Вместе со слухами об ожидаемом мятеже и о плохом здоровье Эвы прошел слух, что Эва собирается выставить себя кандидатом в вице-президенты. В начале года ГКТ начала организовывать демонстрации, призывающие к переизбранию Перона; каждый день в самых разных уголках страны собирались митинги и делегации рабочих, призванные в Каса Росада или в министерство труда, выражали свою «совершенную приверженность» Перону; Эва, будучи главой делегации Перонистской женской партии, лично прибыла в Каса Росада, чтобы подарить мужу золотые часы и умолять его оставаться во главе правительства; а персонал министерства социального обеспечения совершил паломничество в Лиджан, чтобы помолиться за переизбрание Перона. Но никакого официального объявления о кандидатуре Эвы не было сделано. Похоже, никто не знал, откуда возник этот слух, но он неожиданно стал общеизвестным фактом, и оппозиция, которая видела в этом залог возможного падения Перона, встретила его даже с одобрением.

Эва сообщила о своих намерениях в речи, произнесенной 1 мая с балкона Каса Росада. 1 мая отмечался в Аргентине как День профсоюзов, и Пласа де Майо была забита толпами с плакатами, выражающими верность Перону.

«Мои возлюбленные «люди без пиджаков», – начала Эва, – в этот традиционный праздник аргентинских рабочих, в этот удивительный день Первого мая, в который все рабочие отмечают триумф народа и Перона над врагами и предателями родины, я хотела бы говорить от души, будучи исключительной, абсолютной сторонницей «людей без пиджаков».

«Я хочу говорить для Перона, для рабочих, для мужчин и женщин всего мира, которые хотели бы разделить с нами славу народа, поднявшего флаг, на котором написано «справедливость, свобода и независимость», на всех флагштоках родины».

«Я хотела бы, чтобы вы наделили меня властью, отдали мне чудесную и вечную власть рабочих, власть всех женщин, всех униженных, одним словом – всех «людей без пиджаков»…»

Четыре раза произносила она в этой речи: «Я хочу, чтобы вы наделили меня властью…» – и каждый раз делала паузу, ожидая, конечно, не просто аплодисментов. Но толпа не ответила ей; и ни один человек не выступил с призывом избрать ее.

Примерно в это время на улицах, практически на каждой стене, появился аккуратно нанесенный по трафарету лозунг:

CGT

PERON CUMPLE

EVITA DIGNIFICA[33]

1952/58

Дата, разумеется, перекрывала следующий президентский срок. Слово «cumplir» означает «выполнять обещания» или «исполнять долг». Слово же «dignifica» – «благородная, облаченная саном» – выглядит несколько неуместным по отношению к Эве в то время, когда ее газета «Демокрасиа» готовилась напечатать истерические статьи, обвиняющие в исчезновении Браво истинных и воображаемых врагов.

Оппозиция была обречена на гонения, еще более жестокие, нежели те, от которых она страдала перед выборами 1946 года. Согласно новым декретам ей не позволялось сформировать какой бы то ни было коалиции, никакой новой партии, а всякая партия, которая не могла выставить своего кандидата, должна была быть распущена. Таким образом Перон не только лишил оппозицию возможности открыто объединиться против него – теперь ни одна партия не могла отозвать своего выдвиженца и убедить своих сторонников голосовать за какого-нибудь другого, более популярного оппозиционного кандидата. Радикальная партия, которая всегда была самой сильной из оппозиции, снова разделилась; одна фракция предпочитала кандидатов старой школы, а другая призывала искать новое, более энергичное руководство. Но каким-то образом они пришли к согласию, и были названы имена двух молодых депутатов: Рикардо Бальбина и Артуро Фрондизи. Обоим было за сорок, и до восшествия Перона они были неизвестными политиками, но открыто и мужественно противостояли ему и палате депутатов; они представляли наиболее либеральную часть радикалов. Но этот шанс был упущен; им не дали возможности выступать по радио – официально Перон провозгласил, что у них будет столько эфирного времени, сколько они смогут оплатить, но на самом деле ни одна станция не собиралась продавать им это время; только «Насьон» и выходящие нерегулярно подпольные листки сообщали об их выступлениях; никакие издательства не принимали их заказов, и они могли вывешивать только афиши, написанные от руки, и плакаты, которые печатали на собственных станках – в одном шаге от полиции, которая закрывала любую их типографию. Поскольку всякая критика правительства, невзирая на то, насколько ее подтверждали документальные доказательства, могла быть расценена как desacato, члены оппозиции после каждого собрания могли встретиться уже в тюрьме; Бальбин на протяжении всей предвыборной кампании то попадал за решетку, то выходил на свободу. Дома оппозиционеров были помечены позорными красными крестами. Доктор Паласос, который проходил по списку социалистов, заявил, что он собирается снять свою кандидатуру в знак протеста против невозможных условий, в которые поставлена оппозиция, но соратники по партии убедили его продолжать борьбу, поскольку, лишившись кандидата, партия на следующий день была бы распущена. Несмотря на все эти трудности, собрания радикалов в городе и в провинции посещались неплохо, в то время как Перонистская партия в некоторых отдаленных пуэбло облагала штрафами тех, кто уходил, не дожидаясь окончания ее митингов. Но люди не собирались голосовать против Перона, поскольку они слишком устали от постоянных посягательств на свое время и свой карман. Один из деревенских почтовых служащих выразил то, что чувствовали многие и многие: «Я не перонист, – сказал он. – Но что будет с пенсией, которую они мне пообещали, если я проголосую против?»

В Буэнос-Айресе перонистские плакаты зачастую разрисовывали и портили: «Нью-Йорк таймс» писала о том, что один шутник, которому надоели бесконечные надписи «Viva Peron!» заменил фразу на «Viva yo!» – «Да здравствую я!» – и вскоре то же самое можно было прочитать на всех улицах.

Оппозицию еще больше встревожило неожиданное объявление, что выборы передвинуты на 11 ноября, это изменение, как поначалу казалось, было сделано единственно для того, чтобы ввергнуть в замешательство, но, как выяснилось позже, оно имело целью проведение выборов до того, как страна будет переведена на карточки.

На ежегодном приеме для военных накануне 9 июля, Дня независимости, отсутствие Мерканте показалось многим подтверждением слухов о том, что Эва собирается занять его место кандидата в вице-президенты. Ходили разговоры, что он стал чересчур популярен в Ла-Плата, столице провинции Буэнос-Айрес, и проявлял недовольство существующим режимом.

За эти месяцы железнодорожники так и не смирились с ситуацией; двадцать семь их товарищей, арестованных в том же году, все еще ждали судебного разбирательства. Необыкновенно сильные дожди размыли землю и обнаружили тела десяти или двенадцати убитых, захороненных на мусорной свалке; полиция заявила, что не может установить их личности, и представила неправдоподобное объяснение, что это будто тела, украденные с кладбищ ради саванов; все это были мужчины среднего возраста, а все особые приметы были уничтожены. Их так никогда и не опознали, или, по крайней мере, эта информация не была опубликована, и ходили слухи о том, что то были тела убитых забастовщиков.

31 июля, в полночь, железнодорожные рабочие объявили всеобщую забастовку, на следующее утро в три тридцать на разных железнодорожных линиях гремели восемнадцать взрывов и был взорван мост. Взрывов могло бы оказаться и больше, если бы власти, которых, очевидно, о чем-то предупредили, не выставили охрану в стратегически важных пунктах. День или два Перон, казалось, был мало обеспокоен этими беспорядками – он, похоже, считал, что держит ситуацию под контролем, и до 3 августа не было принято никаких особых мер. 3 августа, поскольку машинисты не вернулись на работу в ожидавшийся срок, Перон снова объявил чрезвычайное положение и принудил железнодорожников прекратить стачку.

Забастовка была недостаточно хорошо организована, и рабочие не получили поддержки ни от студентов, которые совсем недавно выступали против исчезновения Браво, ни от военных, которые в то время планировали свой собственный мятеж. Перонистская пресса обвиняла во всем международный заговор, и «человек с улицы» до самого конца очень мало знал о том, что творится на самом деле.

С середины года Хосе Эспехо, глава ГКТ, начал приготовления к большим гонкам, которые должны были пройти 22 августа на Авенида де Хулио, которая разрезала город пополам так, как будто ураган проложил свой путь напрямую сквозь здания. Все вокруг понимали, что это мероприятие представит удобный случай для того, чтобы провозгласить кандидатуру Эвы. Хорошо вымуштрованные хоры «людей без пиджаков» уже добавили ее имя к своим молитвам о переизбрании Перона. Началась настоящая истерия, но она была спланирована искусственно; она включала в себя не только ежедневное паломничество в город провинциальных правительственных чиновников, которые были, без сомнения, искренне и лично заинтересованы в переизбрании Перона, но и прибытие множества профсоюзных делегаций и демонстрации рабочих по всей стране. Теперь даже дети были вовлечены в предвыборную кампанию, и на встречах со школьниками открыто происходило политическое усыновление восьми-, девяти– и десятилетних, как бы смутно бедняжки ни осознавали смысл этого мероприятия, и ради своих детей их родители не осмеливались прогуливать подобные собрания. В луна-парке в присутствии Эвы и Перона состоялось открытие детской железной дороги, а чтобы собрать толпу побольше, ребятам пообещали велосипеды и прочие призы. Тысячи детей, оказавшись без должного присмотра и страшно возбужденные мыслью о призах (многие из них боролись за место поближе к Эве, чтобы отдать ей письма с просьбами, доверенные им родителями), устроили настоящее побоище, в котором, согласно рапортам, двести пятьдесят детей были ранены и двое убиты.

В честь Дня труда и Дня верности Перону гонки организовывались ежегодно, но они не шли ни в какое сравнение с гонками 22 августа; говорили, что на них будет присутствовать два миллиона «людей без пиджаков», большинство из которых – приезжие. На проспекте соорудили сцену, вывесили портреты Эвы и Перона величиной с дом, на каждом фонарном столбе установили громкоговорители и повсюду развесили плакаты, наклейки, вымпелы и флаги. Желая выразить свою преданность, люди совершали самые экстравагантные поступки, многие из этих людей, без сомнения, рассчитывали привлечь внимание Эвы и получить некое вознаграждение, пропорциональное абсурдности подвига. Исполненные надежд люди приезжали в город из провинций, расположенных за сотни миль, одна пара привезла свою малолетнюю дочь, другой явился с мешком пшеницы на плечах, все несли с собой два имени-талисмана; один человек дотащил свой автомобиль в Лухан и обратно, другой проделал две сотни миль на вершине катящейся бочки; вся страна превратилась в цирк, и «Демокрасиа» провозгласила с торжеством, что расходы на гонки превзошли все ожидания. 22 августа по всей стране было объявлено выходным днем, но многие провинциальные города решили, что они будут праздновать несколько дней, чтобы дать людям возможность добраться до столицы и вернуться обратно. За сорок восемь часов до гонок весь общественный транспорт, поезда, самолеты, автобусы, речные катера были зарезервированы для бесплатного проезда тех, кто собирался примкнуть к демонстрации. Только из одного Росарио прибыло двенадцать специальных поездов, двадцать четыре автобуса транспортной системы Росарио, девять частных автобусов, зафрахтованных ГКТ, и шестьсот грузовиков. Вереницы богато украшенных частных автомобилей наводнили город, и, согласно сообщению «Демокрасиа», в Каса Росада ежедневно получали по десять тысяч телеграмм от тех, кто был не в состоянии приехать.

В кварталах, окружающих Авенида де Хулио, движение перекрыли; проезд на метро и в трамваях для тех, кто смог туда втиснуться, был бесплатным. На площадях устраивали барбекю, чтобы накормить толпы, шумящие как на карнавале; для большинства собравшихся это был просто повод для кутежа. Толпа не казалась чересчур яркой, поскольку аргентинцы одеваются обычно скромно, и только в костюмах провинции Андриан пестрели яркие краски инков; сельских жителей легко было узнать по простым и грубым одеяниям. Некоторые носили широкие хлопковые бриджи, другие были подпоясаны ремнями с серебряной чеканкой, в сапогах гармошкой и с шерстяным пончо, небрежно переброшенными через плечо. Некоторые надевали пончо, служившие селянам и одеялом, и верхней одеждой, прямо поверх городского платья. Только самые молодые и смелые из девушек надели ярко-розовое и голубое – вызывающий жест, попытка протеста против бесцветности жизни; женщины постарше были одеты в черное, они вели за руки маленьких детей и несли пакетики с едой или же спокойно сидели на крылечках или скамьях, держа младенцев на коленях, – плодовитость в Аргентине никого не смущала. Женщины и девушки, похожие на средневековых цыганок, которые появлялись только во время подобных особо торжественных праздников, несли на головах подносы с тушеным мясом. Уличные торговцы заполнили свои лотки флагами, пуговицами, эмблемами, розетками, булавками, бантами, и все это было украшено двумя магическими именами, а рядом покупателям навязывали портреты и открытки с изображениями правящей четы. Из громкоговорителей по обе стороны проспекта лились перонистские песни и марши, и толпы, шествующие группами под своими знаменами, подготовленными специально для этого случая, весело кричали и скандировали новый боевой клич: «Перон! Эва Перон!» Но, несмотря на то, что огромный проспект, казалось, был заполнен от стены до стены, ожидания ГКТ не оправдались: согласно подсчетам, здесь присутствовало не больше четверти миллиона человек, тогда как ожидалось два миллиона.

Это сборище назвали Cabildo Abierto, или открытой ассамблеей, в честь знаменитой Cabildo Abierto 1810 года, когда жители Буэнос-Айреса голосовали за свержение вице-короля. Примерно в пять часов пополудни Перон появился на сцене в сопровождении Хосе Эспехо и прочих активистов ГКТ и адмирала Тессайре, президента Перонистской партии. Но Эвы не было, и Эспехо, который говорил первым, высказал свое мнение.

«Мой генерал, – сказал он, – мы замечаем, что здесь кое-кто отсутствует, мы замечаем отсутствие вашей жены, Эвы Перон, которой нет равной в мире, в истории, в любви и почитании аргентинского народа. Товарищи, возможно, ее скромность, которая является, вероятно, самым большим из ее достоинств, не позволила ей присутствовать на этом собрании, но Cabildo Abierto не может продолжаться без товарища Эвы Перон».

За Эвой отправили эскорт, состоящий из руководителей ГКТ, и вскоре она появилась, без шляпы, одетая с той простотой и элегантностью, которой можно добиться только при наличии времени и денег. Толпа проревела свое приветствие, и Эва с Пероном подняли руки в знак того, что они его принимают. После того как прозвучал гимн, Эспехо заговорил снова, попросив Перона выдвинуть свою кандидатуру на переизбрание и умоляя Эву баллотироваться на пост вице-президента.

Ответ Эвы по большей части был горьким обличением олигархов – а каждый, сказала она, кто не является перонистом, есть олигарх, – которые все еще плетут заговоры, чтобы перевернуть страну вверх дном, и она лично, «слабая аргентинская женщина», не избежала клеветы и нападок; но она бесконечно счастлива, если своей грудью может защитить Перона от всех атак, потому что «они направлены не на Эву Перон, но на самого Перона». Ее ответ и колебания, с которыми она принимала свое выдвижение, – она сказала только, что сделает то, чего хочет народ, – показали, что она хорошо осознавала, какое сильное противодействие может встретить ее кандидатура. После того как Перон кратко рассказал о доктрине Justicialismo и о том, какие жертвы он лично принес ради своего народа, Эспехо настоял на том, чтобы Эва высказалась с полной определенностью. Затем последовал забавный спектакль: неуверенные отказы, попытки убедить, колебания и наконец капитуляция. Эва умоляла собравшихся не заставлять ее делать то, чего она не хочет, и просила несколько дней на раздумья. Но толпа, подстрекаемая Эспехо, шумно требовала, чтобы она дала ответ сейчас. «Нет! Нет!» Она беспомощно смотрела на Перона и просила позволить ей подумать, хотя бы несколько часов, но люди требовали немедленного решения, ведь большинство из них с раннего утра находились на ногах. Со слезами на глазах, дрожащим голосом она произнесла: «Я сделаю то, чего хочет народ».

С криками и песнями народ разошелся, чтобы продолжать развлекаться в бесплатных театрах и кинотеатрах, которые открывались в полночь; драматическим актерам и прочим артистам было приказано с одиннадцати тридцати быть на рабочих местах. Это решало проблему ночевки такой толпы.

Поздно вечером Перонистская партия официально заявила о выдвижении Перона и Эвы Перон на посты президента и вице-президента.

Великое празднество было закончено, но город уже не мог успокоиться.

Накал страстей достиг высшей точки, и со дня на день ждали демонстрации протеста; каждый сплетник выдвигал собственные предположения, но все сходились в одном – выдвижение Эвы не пройдет без ответных выступлений. Однако последовало лишь заявление, сделанное ею самой.

Ночью 31 августа, в десять тридцать, Эва неожиданно выступила по всем программам аргентинского радио. Она говорила тихо, без всяких эмоций.

«Это – мое окончательное решение, – сказала она, – отказаться от той чести, которой рабочие и народ моей страны желали почтить меня во время исторического Cabildo Abierto 22 августа. Я заявляю, что это решение подсказано моим внутренним голосом и что оно абсолютно свободно и является выражением моей последней воли».

Она говорила о великом счастье жить и работать вместе с генералом Пероном и о клятве, которую она дала, – клятве сохранить страну и ее униженный рабочий народ.

«И в дальнейшем, так же, как и сейчас, у меня останется одно-единственное желание, одна личная великая цель: чтобы в тот миг, когда будет записана потрясающая глава в истории, посвященная Перону, обо мне было сказано: «Рядом с Пероном была женщина, отдавшая всю себя тому, чтобы рассказать президенту о надеждах его народа, которые Перон превратил в прекрасную реальность, и что эту женщину люди с любовью называли «Эвита».

Она добавила также, что никто не сможет сказать, что ею руководили какие-то личные эгоистические амбиции. «Я знаю, что каждый из «людей без пиджаков», кто действительно любит меня, всегда будет желать, чтобы моим словам верили, и никто, если он не до конца озлоблен, не усомнится в моей честности, верности и искренности. Именно поэтому я хочу, чтобы мои «люди без пиджаков» оставались спокойны. Я не отказываюсь от работы или борьбы, я отказываюсь только от высокой чести».

Это заявление, само по себе драматичное, появилось слишком скоро и было совершенно неожиданным после всех тех истерических приветствий, которыми ее осыпали всего за десять дней до этого, и тем более впечатляло, что было сделано сломленным и почти больным голосом. Стало ясно, что Эвиту гнетет какая-то страшная тяжесть, она находится на грани полного краха.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.