XXXIV

XXXIV

Красин уехал. Я продолжал работать. Литвинов, относясь ко мне лично вполне корректно и даже по то­варищески наружно тепло, вымещал свою злобу против Красина и меня на моих близких сотрудниках, которые слезно просили меня, при получении мною нового назначения, взять их с собою. Ашберг приезжал еще не один раз, и мы с ним и Литвиновым разрабатывали все детали его проекта, который, по полученным от Красина известиям, встретил полное сочувствие в советских сферах и главное со стороны Ленина.

В начале февраля возвратился из отпуска Гуковский… Я едва-едва с ним поздоровался, хотя он, не­смотря на последнюю сцену, когда я почти вытолкнул его из моего кабинета, что то очень лебезил передо мной. Литвинов, между тем, непременно решил устро­ить "дипломатический" обед, на который были пригла­шены и эстонские сановники, как министр иностранных дел Бирк и др. Обед имел целью демонстрировать "перед лицом Европы" — как говорил Литвинов, приглашая меня, — что между нами тремя, т. е., Гуковским, Литвиновым и мною, царят мир и любовь. Пришлось проглотить еще одну противную пилюлю — участвовать в этом обеде, улыбаться Гуковскому, слу­шать его похабные анекдоты, беседовать с быстро напив­шимся Бирком, и манерами и развитием представлявшим собою среднейруки уездного русского адвоката..

Гуковский оставался не долго в Ревеле, устроив­шись в маленькой комнате в той же "Петербургской note 160Гостинице" и работая вместе с Фридолиным над составлением своего отчета. Затем он уехал в Москву и исчез из поля моего зрения. И теперь я считаю своевременным попытаться сделать более или менее подробную характеристику этого излюбленного советского деятеля, которого так старательно покрывали во всех его гнусностях его друзья - приятели.

От сколько-нибудь внимательного читателя моих воспоминаний, надеюсь, не укрылось, что Гуковский представлял собою в некотором роде центр, около которо­го сгруппировалась вся мерзость, все нечистое, все блудли­вое, все ворующее и пожирающее народные средства. Около него стали, частью скрываясь, частью явно, все те, кого я называю его "уголовными друзьями".

Принимаясь за эту характеристику, я беру на себя нелегкую задачу. Ведь это характеристика человека на­столько порочного, что всякий, прочтя ее, вправе будет заподозрить меня в том, что из чувства неприязни я сгустил краски до полной потери чувства меры и, впав в чисто мелодраматическую фантазию, вывел не живое лицо, а какого - то кинематографического злодея. Но много лет прошло с того момента, как я расстался с Гуковским, который давно уже спит могильным сном, и за эти годы я часто возвращался мыслью к прошлому и, в частности, к Гуковскому, разбираясь во всем том, что мне известно о нем. И я тщательно искал в нем хотя бы одну положительную черточку, присутствие которой претворило бы эту чисто абстрактную фигуру героя бульварного романа в живое лицо. Увы, при полной моей добросовестности в этом отношении, я не могу оживить, очеловечить его, и он остается героем мелодрамы, он остается чистой абстракцией.

И вот, в этом то и заключается трудность note 161проведения его характеристики. Но и это еще не все. Часто мелодраматические герои выводятся, как личности, обладающие какой то инфернальной силой, чем то от Мефисто­феля. Но в данном случае нет и этого. Нет ни одной, хотя бы и отрицательной, но яркой черты, в характере этого реального типа. Это был человек совершенно сла­бый, со всеми основными чертами слякотного характера, и в то же время он был силой, ибо он был силен не сам по себе, а по тем условиям, которые его создали, которые его поддерживали и которые в конце концов его погубили… Его создаласоветская система…

Я не знаю его биографии, а потому не могу привести всего того, что обыкновенно приводится в жизнеописаниях, т. е., тех условий, в которых он родился, жил и воспитывался, и чем, обыкновенно, биографы обосновывают определенный характер данного лица. Я узнал его лишь в Москве в качестве советского сановника, когда ему было уже лет около пятидесяти. Выдающийся инженер, Р. Э. Классон, большой друг Красина, как то в свою бытность в Ревеле, характеризовал Гуковского, которого он знал еще по Баку, где тот был главным бухгалтером Городской Управы, как шантажиста и про­сто мошенника и нравственное ничтожество. Как я уже упоминал, в начале советского режима Гуковский был назначен народным комиссаром финансов. Но он ока­зался совершенно неспособным к этой сложной долж­ности. Он был смещен и назначен членом коллегии Рабоче-крестьянской Инспекции, говорят, по дружбе со Сталиным. Я не знаю лично Сталина. Как к государ­ственному деятелю я отношусь к нему вполне отрица­тельно. Но по рассказам его близких товарищей, между прочим, и хорошо знавшего его Красина, Сталин — че­ловек, лично и элементарно, вполне честный, крайне note 162ограниченный (что и видно по его деятельности), но глу­боко, до идиотизма преданный идеям революции, и по­этому я не допускаю и мысли, чтобы Сталин протежировал Гуковскому, если бы не считал его тоже честным человеком.

В качестве члена коллегии Рабоче-крестьянской Инспекции, как я уже говорил в свое время, Гуковский обнаружил самую крайнюю узость и ограниченность, ясно доказавшие, что он не государственный человек, а просто кляузник. В Ревеле он развернулся вовсю. Как мы видели, он заводит содержанку, устраивает ее мужа и брата на хлебные места, вместе с ними мошенничает, просто ворует, проводит время в скандальных кутежах и оргиях… И все это он делает совершенно открыто, не обращая внимания на то, что пресса всего мира описывает его подвиги. ЦК партии, чле­ны которого все время подкупались им, чтобы спасти его, посылают к нему его семью, которую он держит в черном теле, продолжая вести все ту же жизнь прожи­гателя. Я его уговариваю, тычу ему в глаза его явно мошеннические договоры; мои адвокаты подтверждают мои слова, но он лжет и притворяется и пишет человеконенавистнические доносы, адресуя их своим "уголовным друзьям". Доносы эти чудовищны, полны лжи и только лжи и сладострастного стремления уничтожить лю­дей, ставших ему поперек дороги…

Он все время, так сказать, походя, лжет. Лжет даже и тогда, когда знает, что тотчас же будет уличен. Напоминаю читателю, например, приведенное мною его уверение, что он живет с семьей на семь с половиною тысяч марок в месяц, хотя он знал, что я сейчас же уличу его во лжи. Известный, как старый, преданный партии революционер, он покрывает note 163Эрлангера и,не отпуская его в Москву, куда его требует ВЧК, он добывает ему за большие деньги фальшивый паспорт и дает ему возможность удрать с награблен­ными деньгами.

И в то же время он садически жесток. Напоминаю о его постоянных сладострастных чтениях мне доносов на меня же. Узнав, что одну мою сотрудницу вызывают по ложному доносу в Москву (по многим причинам я не могу об этом подробно говорить), по обвине­нию ее в шпионаже и что я, расследовав дело, отказался ее откомандировать, он приходит в слепое негодование и буквально умоляет меня отправить ее в Москву.

— Вот напрасно, — говорит он, — вы не отко­мандировываете ее в Москву. Ведь раз требуют, значит, есть за что… Надо быть твердым, Георгий Александрович, не жалеть тех, кто посягает на измену. Ведь есть еще время, поезд с курьером уходит в 12 часов ночи. Сейчас только шесть часов. Ведь долго ли одинокой женщине собраться… хе - хе - хе!… Право, Георгий Александрович, ну, я прошу вас, велите ей немед­ленно приготовиться, — тоном просьбы, почти мольбы, продолжает он, — и сегодня же выехать… А? Велите, прошу вас… ведь она успеет. — И далее он говорит каким то мечтательным, сладострастным тоном, как-то захлебываясь и млея: — Отправьте, право, пусть постоит у стеночки… у стеночки, хе-хе-хе… пусть… это делают у нас безболезненно… отправьте… это п о л и p у е т кровь, хе - хе - хе - хе… пусть у стеночки…

Я думаю, из всего приведенного выше видно, что основными чертами его были — ничем не сдерживаемый, грубый, чисто животный эгоизм, половая распущен­ность, отсутствие чувства элементарной стыдливости, выра­жавшееся вего моральной оголенности, алкоголизм, note 164хитрость, жестокость, лживость, предательство, т. е., в конечном счете полный дефект морали… Не нужно быть психиатром для того, чтобы, зная основную сущность его болезни (сифилис), поставить правильный диагноз — прогрессивный паралич .

Но отвлечемся от него самого, от его индивиду­альности. И поставим твердо и честно сам собою вытекающий вопрос: да как же мог в течение ряда лет человек, страдающей этой страшной болезнью, занимать министерские посты, и не только занимать их, но и поль­зоваться расположением, дружбой, уважением, и под­держкой государственных людей, которых я называл "уголовными друзьями"?

Ответ на этот вопрос может быть ТОЛЬКО ОДИН — вся эта эпопея, которую я выше называл ГУКОВЩИНОЙ, есть результат ИНДИВИДУАЛЬНОЙ БОЛЕЗНИ и КОЛЛЕКТИВНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ.

Спустя несколько месяцев, находясь уже в Лондоне, я узнал, что Гуковский был предан суду. Но он захворал какой то таинственной болезнью, по официальным сведениям, это было воспаление легких. Он скончался в страшных мучениях. И, борясь со смертью, он повторял только одну просьбу: "Позовите ко мне Коба (Сталина), я ему все расскажу…" Но Сталин не пришел к нему. В советских кругах говорят, пере­давая эту версию, как страшную тайну, что Гуковский был отравлен, чтобы без суда и следствия, покрыть мо­гильной плитой вместе с его бренным телом и его (его ли только?) преступления, в которых были замеша­ны многие…

И заканчивая описание похождений Гуковского и пере­ходя к дальнейшему, мне неудержимо хочется note 165сказать:

НЕСЧАСТНАЯ РОССИЯ, НЕСЧАСТНЫЙ РУССКИЙ НАРОД, КОТОРЫМ ПРАВЯТ ПРЕСТУПНИКИ И ДУ­ШЕВНОБОЛЬНЫЕ.

Между тем, 19 февраля я заболел какой то тяже­лой болезнью, в которой не могли разобраться лучшие ревельские врачи вместе с известным профессором Юрьевского университета Цего - фон - Мантейфелем. Тогда как то никому в голову не пришло подумать об отравлении. И лишь спустя много - много времени у меня, при сопоставлении ряда обстоятельств, сопровождавших это мое заболевание, совершенно, можно сказать, деформировавшее всю мою натуру, явилось подозрение, что я был отравлен каким то неизвестным ядом… Но это только предположение… Мне пришлось пролежать свыше месяца…

Я лежал и, должен отдать справедливость Литви­нову, он обнаружил во время моей болезни большую заботливость и настоящее товарищеское внимание ко мне. Между тем, Ашберг продолжал работать над реализацией своего проекта, стараясь заинтересовать в осуществлении его и общественное мнение шведских деловых сфер. Это необходимо было в виду того, что в то время во главе Швеции стояло консервативное правитель­ство, очень недружелюбно относившееся к советскому правительству, которое Швецией не было признано.

Прав­да, было нечто в роде какого то полупризнания и там находился командированный в качестве полуофициального, совершенно бесправного советского агента Керженцев, которого шведское правительство держало в черном теле, не признавая за ним обычных прав дипломатического представителя. Он если не ошибаюсь, не пользовался даже личным иммунитетом, мог иметь в своем штате лишь весьма ограниченное число лиц и не мог исполнять даже самых ограниченных консульских note 166функций. Да и по своим чисто личным свойствам Керженцев не пользовался в Швеции никаким престижем и влиянием. Между тем, шведское правительство лично ко мне относилось крайне недружелюбно, и попытка Ашберга и его друзей позондировать почву у тогдашнего ми­нистра иностранных дел и узнать, согласился ли бы он разрешить мне въезд в Швецию, встретила с его сто­роны резко отрицательное отношение.

Вот поэтому то Ашберг и старался обработать влиятельные деловые круги Швеции и привлечь их симпатии ко мне, чтобы нажать на министра. В результате, в то время, как я лежал, борясь со смертью, а потом, едва начав поправляться, ко мне начались какие то па­ломничества разных влиятельных организаций и лиц из Стокгольма. Первым, если память мне не изменяет, меня посетил прибывши специально, чтобы познако­миться со мной, председатель шведского риксдага господин -Петерсон. Его визит совпал с моментом, когда мне было очень плохо и я от слабости едва мог гово­рить. Затем приезжали представители разных торгово-промышленных объединений, как например, синди­ката тяжелой индустрии, разных заводов, фабрик… Приезжали и другие лица и, между прочим, жена Брантинга (лидера шведских социалистов, ныне покойного). Она сообщила, что ко мне хотел ехать Брантинг, но занятый подготовлениями к новым выборам, не мог отлучиться из Швеции и вместо него приехала она, что­бы познакомиться со мной и просить меня не менять мо­его решения переехать в Стокгольм для осуществления "известной комбинации", которую ее муж горячо – де приветствует.

Bcе эти визиты носили на мой взгляд довольно ко­мичный характер: люди упрашивали меня приехать в Стокгольм, не менять моего решения и пр., а, между тем, note 167всем было хорошо известно, что и мое правительство одобрило этот проект и что я согласился на его осуществление.

Однако, скоро мне стало известно из частных источников, что работа Ашберга наткнулась на сильное противодействие Ломоносова, естественно, очень не желавшего, чтобы я поселился в Швеции. И в конце концов все старания Ашберга кончились полным провалом.

Когдапочва была достаточно подготовлена, к ми­нистру иностранных дел явилась многочисленная депутация просить о разрешении мне въезда в Швецию. Депутация эта состояла из представителей нескольких крупных торгово - промышленных объединений, членов риксдага с председателем во главе и разных других лиц. Но министр был уже подготовлен и хорошо вооружен, и в ответ на их просьбы показал им ста­рый, выкопанный кем то и всученный ему номер левой социалистической газеты "Стормклоккан" ("Набат"), в котором был помещен много лет назад один из моих рассказов "Убийство шпиона", из воспоминаний русского революционера. Два слова об этом рассказе:

В нем я со слов моего товарища привожу описание, как один революционер, человек очень гуманный преследуемый шпионом, проследившим его при выходе из конспиративной квартиры, где происходило очень важ­ное совещание, несмотря на все свое отвращение к убийству, должен был застрелить его. И, убив его, он наклонился над ним, вынул из его кармана записную книжку и, заглянул в его мертвые с выражением застывшего ужаса глаза и в нем начались угрызения совести: имел ли он право убить человека?…

Министр прочитал депутации этот рассказ и возмущенным голосом сказал, что он слишком любит note 168свою родину, а потому и не может допустить, чтобы чело­век, призывающей к убийствам, получил возможность перенести свою преступную деятельность в Швецию…

Таким образом, проект Ашберга был похоронен. Но с приходом к власти Брантинга проект этот был все таки осуществлен,но без моего участия, и банк "Экономиакциебулагет" и сейчас работает исключительно на советское правительство.

Между тем я начал поправляться от моего странного и продолжительного заболевания. В Ревель приехал назначенный помощником Литвинова по торговой части, некто Аникиев человек совершенно ничтожный, о котором даже мой приятель, курьер Спиридонов, посещавший меня во время моей болезни, говорил на своем волжском наречии:

— Он никуда не годится… Тут нужен человек образованный… А он что? Совсем необразованный, да и ленивый…

Кстати, не могу не вспомнить, как во время моей болезни, когда я, хотя дело уже и пошло на поправку, был еще очень слаб, меня навестили все три наших курьера, во главе со Спиридоновым, который и поднес мне два маленьких горшка с гиацинтами. И при этом Спиридонов от их имени произнес мне "длинную" приветственную речь:

— Вот… это тебе от нас… мы все тебя любим, потому ты хороший… честный… вот возьми. — И упарив­шись и весь вспотев от этой длинной речи, он протянул мне эти два скромные горшочка цветов…

Я до того не ожидал этого трогательного чествования меня, что расплакался, как ребенок… Мы все расцелова­лись. Я их угостил кофе… И, оправившись от трудной note 169официальной части визита, они просто и долго говорили со мной…

Право, это, кажется, была однаиз лучших минут всей моей советской службы!…

Наступила какая - то скучная никчемная жизнь. Я ходил гулять, ничего не делал. Ко мне постоянно заходили вся моя "верная пятерка" и другие сотрудники, стараясь меня развлечь и отвлечь. Часто бывал и Литвинов… Он вел свою линию и продолжал всеми мерами угнетать моих сотрудников, и вскоре довел одного из них, П. П. Ногина, до того, что он сам попросил Москву о своем отозвании. Было грустно и тяжело. Все мои сотруд­ники настоятельно просили меня взять их с собой, когда я получу новое назначение. И конечно, я дал им твер­дое обещание все сделать, чтобы исполнить их просьбу… Я заручился заранее согласием Литвинова отпустить их: он не скрывал, что терпеть их не может…

Конечно, я все время был в переписке с Красиным. Он писал мне сперва из Москвы, а затем, по возвращении через Финляндию и Германию в Лондон, и из Англии. Он предлагал мне разные назначения: в Германию, Данию, в Лондон на пост директора "Аркоса"… Поразмыслив, я остановился на Лондоне, на чем и Красин всего больше настаивал, соблазняя перспекти­вой работать в одном месте с ним. Я телеграфировал ему. Он ответил, что виза обеспечена и чтобы я гото­вился с получением ее немедленно выехать…

И я стал со дня на день ждать визы. Но время шло, а визы не было. Потом, уже в Лондоне, я узнал о причине задержки.

При Красине состоял в качестве секре­таря делегации Николай Клементьевич К л ы ш к о, его настоящей злой гений, о чем мне придется говорить в части моих воспоминаний, посвященных Лондону. note 170"Аркос" возглавлялся двумя членами правления, В. П. Половцовой и

В. А. Крысиным, с которым у меня была неприятная переписка по поводу проходивших транзитом через Ревель для отправки в Москву закупленных ими крайне недоброкачественных товаров. Конечно, мои рекламации, нередко весьма резкие, по адресу Половцовой и Крысина вооружили их обоих против меня, что они демонстративно подчеркнули своей телеграммой, посланной Литвинову, когда они узнали о его назначении в Ревель.. В ней они тепло приветствовали его, говоря, что "с ра­достью узнали о назначении в Ревель в его лице настоящего представителя…"

Клышко, все время ведший игру на два фронта, сам очень недовольный моим назначением, так как это усиливало Красина, в угоду своим желаниям, а также желаниям Половцовой и Крысина, получив распоряжение Красина возбудить ходатайство о визе для меня с женой, "в виду массы неотложных дел", сперва долго тянул, а затем, спустя порядочно времени, по категорическому приказу Красина, возбудил ходатай­ство, но "по ошибке" только относительно визы моей же­ны. Таким образом, английский консул в Ревеле, получил разрешение выдать визу только моей жене. Я послал Красину срочную телеграмму об этом "недоразумении", он разнес Клышко и тот тогда поторопился взять визу и для меня. Отмечу, что это было очень просто, так как Ллойд - Джордж дал согласие Красину заранее при разговоре с ним обо мне. Таким образом, моя виза была получена только через три дня после визы моей же­ны, Но упомяну кстати, что вся эта почтенная компания — Половцова. Крысин и Клышко — вели все время закулис­ную работу, чтобы мое назначение не реализировалось: сносились с друзьями в Москве, просили, настаивали… Словом, повторялась новая "гуковщина". Она заранее note 171мобилизовала свои силы и, ощерившись, ждала меня в Лондоне!.

Повторяю, обо всем этом я узнал лишь по прибытии в Лондон. Но один из следов этой кампании попался мне в руки еще в Ревеле в то время, когда я, дав согласие Красину, ждал визу (это тянулось около четырех недель). Как то Маковецкий, придя ко мне, с недоумением показал мне телеграмму, адресованную Литвинову: "Передайте Соломону в отмену предшествующего распоряжения, что приезд его в Москву не тре­буется №… Чичерин". Распоряжения выехать в Москву мне не передавали, и мы вместе с Маковецким поняли, что идут какие то неизвестные нам махинации. Надо по­лагать, что работы Половцовой, Крысина и Клышко одно время достигли цели, что Чичериным был уже послан приказ мне прибыть в Москву, но Литвинов, не желавший, чтобы я, попав в Москву, выступил с разоблачениями по делу Гуковского, не показал мне телеграммы и возбудил от себя требование об отмене вызова меня в Москву.. Таковы мои догадки. Но, конечно, эта телеграм­ма очень взволновала меня и моих друзей, и они с тре­вогой ждали получения мною визы в Англию, боясь, что вдруг меня отзовут в Москву. А Маковецкий довел свою осторожность до того, что, прощаясь со мной на пароход, сказал мне:

— Георгий Александрович, я сейчас узнал,что"Балтимор" простоит в Либаве целый день, будет за­бирать там уголь… Я вас очень прошу ни под каким видом не сходить на берег… кто его знает, вдруг там получится распоряжение о том, чтобы вы ехали в Мо­скву… С парохода вас не могут снять, он английский… Не сходите с него…

Я получил визу 23 мая (1921). Я решил доставить note 172себе удовольствие и ехать в Лондон морем. Пароход "Балтимор" выходил из Ревеля 25 мая. Я решил ехать с ним, хотя это был небольшой, сравнительно, и тихоходный пароход, который идет из Ревеля до Лондона девять суток. Мы быстро собрались, ликвидировали наши личные дела и 25-го утром были уже на борту па­рохода.

Не буду описывать трогательных и таких сердечных проводов, которые мне устроили мои сотрудники и особенно моя "верная пятерка", поднесшая мне скромный подстаканник с многозначительной надписью «Veritas vincit». По какой то технической неисправности пароход задержался и, вместо утра, вышел лишь вечером около семи часов. Таким образом, проводы затянулись и провожавшие меня уходили обедать и опять возвратились на пароход…

Раздались отвальные свистки, дружеские поцелуи и объятия и… слезы…

Тяжело задышала машина и, отдавая причалы и якоря, "Балтимор" стал отчаливать… Мы стояли у борта парохода, посылая последнее "прости" остающимся… Па­роход пошел сперва вдоль берега к выходу на фарватере… И мои друзья побежали по берегу, посылая про­щальные приветы… Наконец, Ревель остался позади…

Грустный, расстроенный и растроганный сердечными проводами, вошел я в свою каюту, наполненную цветами…

А пароход, все забирая ходу, шел, увозя меня к берегам туманным Альбиона" для новой борьбы с новой

МНОГОГОЛОВОЙ ГИДРОЙ ГУКОВЩИНЫ…

Конец третьей части.

note 173

Данный текст является ознакомительным фрагментом.