7. Переводчик Пуранковский.

7. Переводчик Пуранковский.

Из общей среды охраны, олицетворяющей грубость, жестокость и невежество, выделялись переводчик Владимир Пуранковский и начальник лагеря, сержант Мецала.

Владимир родился в Петрограде, но представления о нем имел только по рассказам отца, оставшегося после революции в Финляндии и горько раскаявшегося впоследствии. Отец никогда не говорил в семье на финском языке. Он воспитывал в сыне любовь к той родине, которую сам потерял навсегда.

Впервые увидев русских, Владимир растерялся и не знал, как вести себя по отношению к ним. Порою доходил до отчаяния, видя жестокое обращение с пленными, и решался прийти к начальнику и заявить, что он тоже русский, и пусть его запрут в удушливые бараки вместе с ними. Другой раз они казались ему чужими и далекими: он не знал их — вырос в Финляндии, которая по существу была его родиной; с ними его связывало родство языка, а с Финляндией — присяга, данная на верность служения ей. Часто появлялось желание покончить с собою, чтобы не быть плохим ни для кого. Но вспомнив отца, как он в гневе кричал: «Володька, твоя родина Россия!»- Пуранковский отбросил мысль о самоубийстве и поехал в трудовой лагерь переводчиком, чтобы помогать военнопленным.

Сержант Мецала — ветеран войны. Участвовал и вначале этой войны. После ранения был направлен начальником лагеря военнопленных. Крестьянин по происхождению, он был лучшим лыжником Суоми. Среднего роста, с редкими волосами на голове, уже не молодой, со свирепым выражением лица, нервный от контузии, Мецала имел много отличий за храбрость на фронте: на вид казался грубым, по натуре добрый, справедливый, чувствовалось, что он не питает ненависти к русским, которые вышли из войны и были за колючей проволокой, но сделать что-либо для облегчения, приостановить варварское обращение — был не в силах. Он был только начальником лагеря, а хозяином — директор завода. И что он мог сделать, когда вся политическая система государственного строя Финляндии была настроена на физическое уничтожение русских. Он не имел права запретить солдатам в тот период бить русских. Скажи открыто — каторга, в лучшем случае, завтра будешь на фронте, а на иждивении его было пять душ семьи. Все то, что было в его силах, он делал, рискуя своим благополучием. С солдатами Мецала был прост в обращении, но когда его выводили из терпения, он истерически кричал, лицо его багровело, руки тряслись, и тот, кто в это время попадал ему под руку, не мог устоять на ногах. Удары его были одинаковы и с левой и с правой руки. Чтобы успокоить себя, он вынимал нож и начинал метать в столб. Ему не мешали. Ножами он действовал с абсолютной точностью. На расстоянии 15–20 метров ни один нож не пролетал мимо столба толщиною в десять сантиметров в диаметре. Мецала был не мстителен, но в припадке гнева не щадил солдат; исключение составлял Пуранковский и русские. Вспышки гнева были часты у сержанта, поэтому солдаты избегали встречи с ним.

По прибытию в лагерь Пуранковсий проникся еще большей жалостью к военнопленным: его предположения об улучшении жизни русских в трудовом лагере не оправдались. Охрана была злобно настроена против русских и со дня на день ожидала капитуляции Советского Союза. Быстрое продвижение немецких войск на фронте внушало ему страх за свое будущее, а слова охраны о гибели России больно кололи его сердце. Чтобы утешить себя, он стал искать сближения с военнопленными.

В бараке царила зловещая тишина, которая нарушалась только при раздаче пищи. Утомленные работой, измученные голодом и думами, военнопленные все время лежали на нарах молча. Только группа военнопленного Максимова вечерами устраивала громкие дискуссии и споры. Пуранковский подолгу просиживал в бараке военнопленных, слушая споры русских, интересовался настроением и поведением их. Но с переводчиками из военнопленных и Максимивым Пуранковский не счел нужным связываться, так как чувствовал, что большинство военнопленных относится к ним недружелюбно. Переводчик заметил, что только один Рогов умел отгрызаться от всех. Андрей Рогов — бывший колхозник, попавший на фронт из заключения, болтливый, заядлый курильщик, часто вступал в пререкание с переводчиком Ивановым, которого

боялись военнопленные больше, чем охраны. Андрей неутомимо ходил по бараку с порцией хлеба, предназначенной для обмена на табак, вступал в разговоры и открыто ругал Максимова и его группу. Несмотря на свое прошлое, он остался верен своей родине. Иванова он знал еще до плена, с Максимовым был в одном колхозе. Иванов и Максимов пытались помочь земляку Рогову, как «обиженному» Советской властью, но он категорически отказался от помощи.

— Ты и там был болтуном, Иван! — говорил Рогов, обращаясь к Максимову

- Всю твою подлую душу знаю! За пайку хлеба продашь не только любого из нас, но мать с отцом! Не моя воля, я повесил бы тебя на кривой березе…

— Почему именно на кривой? — поинтересовался Пуранковский.

Рогов не удостоил ответом финна, зато кто-то другой язвительно заявил: — Чтобы корней не запачкал!

Рогов отчаянно размахивал кулаками перед лицом Максимова, плевал, грозил, оскорблял нехорошими словами, но, заметив, что кто-нибудь продает табак, тотчас уходил, и уже в другом конце барака слышался голос:

— Я за пачку табаку или кусок хлеба не стану кричать, что Советская власть плоха, что коммунистов надо перерезать … Я отбывал срок — это факт! Но меня никто не толкал тащить хлеб из колхозного амбара. Рогов отбыл в колонии без пяти дней два года и согласен еще отсидеть три, чем пробыть здесь без пяти дней месяц! Может быть, я был там плохим человеком … но Рогов русский человек, рожденный на русской земле! Конечно, Рогов не предполагал, что ему суждено пробыть в плену три долгих года.

Положение Владимира усугублялось еще тем, что военнопленные считали его сыном белогвардейца и не доверяли ему. Только Максимов радостно встречал переводчика и в первую очередь спрашивал: — Продвигаются немцы?

— Да, продвигаются! — неохотно отвечал Владимир. Ему не хотелось говорить об этом: он знал, что успехи немцев приносят неприятность большинству, но факт был налицо и скрыть было невозможно.

— Чем быстрее, тем лучше! Когда, по вашему мнению немцы возьмут Москву? — скороговоркой спрашивал Максимов.

Из барака Пуранковский уходил поздно вечером разочарованный, но не шел спать, а удалялся в лес. Он предавался своим мыслям слушая, как на перекате шумит речка.

«Я не пойду по пути наименьшего сопротивления — ожидания конца войны, когда можно надеяться на возвращение в Россию, я должен заслужить право быть полноправным гражданином страны», — сделал вывод Пуранковский. Но как? Вставал перед ним вопрос. И снова он шел в барак для поисков решения трудной задачи. Мысли о том, что Россия будет побеждена,

После чего можно свободно вернуться на родину, как думали многие эмигранты, у него не было. Он слепо верил отцу — генерального штаба полковнику, который 15 лет разрабатывал план разгрома Красной армии и в конце концов пришел к убеждению, что нет такой силы, которая могла бы вступить в единоборство с Советским Союзом. Это было первый раз, когда старик Пуранковский говорил с Владимиром, не выпив рюмки водки. В камине, корчась от огня, горели карты, сводки, планы и бумаги со всевозможными подсчетами и цифрами — горели труды длительной работы. «Вот все, что осталось от покорения России», — сказал отец и протянул к себе Владимира и ласково погладил по голове. Того дня, когда поколебалась вера отца в победу над Россией, Владимир забыть не мог.

Ища сближения с русскими, он даже приспособился играть в карты с военнопленными, но картежники были не те люди, которых искал Владимир. Он знал, что азартная игра начинается после отбоя, когда выключали свет. Забившись в темный угол, при маленьком огарке свечки, картежники сидели всю ночь. Владимир стал их наведывать. Как то ночью, разыскивая привычную компанию любителей карт, Пуранковский залез на верхние нары.

— У военнопленных исчезла прежняя злоба, дух упал, — услышал он спокойный голос и затаил дыхание, чтобы не прервать разговор.

— Люди со слабыми нервами подчас верят в разгром Советского Союза, порою радуются продвижению немцев, думая только о доме и семье!

— Но наиболее сильные живут мыслью совершить побег! — сказал другой громче.

— Вызвать на разговор о побеге нельзя — многие боятся провокаторов, которые за кусок хлеба могут выдать! Это группа изменников открыто ругает Советскую власть, колхозы, проводя пальцем по горлу, встречному финну говорит: «Политрукам капут — дай закурить!» Многие дорожат только своей шкурой, а что делают с товарищами — неважно, лишь бы не трогали их! — говорит Шаров. Пуранковский долго слушал слова, проникнутые ненавистью к врагам и безграничной преданностью родине. Ему хотелось подползти к ним, пожать руку и сказать, что он с ними, но Владимир боялся пошевелиться, чтобы не прослушать ни одного слова. Напрягая слух, он старался уловить и запомнить каждое слово.

— Ты прав, Михаил, настроение упадочное, но большинство не одобряют поведения незначительной группы изменников, но открыто выразить протест боятся: за малейшее неповиновение — расстрел!

Пуранковскому голос показался знакомым, и он старался вспомнить, где слышал его.

— Наша задача — бежать! Бежать немедленно! Ждать — опасно, оставаться — преступно!

«— Да это же матрос», — чуть не вырвался возглас у Пуранковского.

— Зона ограждена двойным кольцом колючей проволоки, одно от другого на два метра. Внутри набросаны витки проволоки, подлезть под которые нельзя, выход один — через зону! На наше счастье — козырьков на зоне еще нет. С западной стороны возможен выход. Просунув трехметровую доску между первым и вторым ограждением на уровне двух метров от земли и, сделав один шаг по доске, можно ухватиться за следующий ряд.

«За зоной лес, река не преграда: ширина не более десяти метров, а часовой только у ворот, а иногда уходит покурить или согреться», — подумал Пуранковский.

— … А там лесом, тундрой, болотами и горами пойдем к намеченной цели, не сворачивая с пути…

— А тот, кто не сумеет бежать, тому что делать?

Леонид приподнялся, хотел посмотреть, кто задал вопрос, но в темноте различить очертание лица было трудно, и он, подумав немного, продолжал:

— Всмотритесь внимательно в обстановку и вы поймете. Среди раздробленной и неорганизованной массы, массы, не способной защищать свои права, упавшей в панику и поддавшейся разложению, выделяются две группы. Первую возглавляет Максимов, объединившись с Семеном Барановым, который вряд ли чем поможет ему (он попал в немилость после кражи золотых часов в Лахти и был направлен в трудовой лагерь). В нее входят военнопленные добровольно перешедшие на сторону врага: бывший кулак Дмитриев, уголовный преступник Боков, отбывавший срок наказания в тюрьме за убийство активиста-комсомольца, и ряд других, для которых не дорога родина. Покровителями ее являются переводчики Иванов и Павлов. Однако надо заметить: остальные переводчики остаются одинаковыми для всех.

Леонид закашлял, а рядом в темноте зашевелилось сразу несколько человек, чтобы лечь поудобнее и не ворочаться во время разговора.

— Максимов получил кое-какие сведения у изменника Иванова, извращает их до невозможности, ругает все наше, родное: недовольный коллективизацией сельского хозяйства в Советском Союзе, расхваливает все иностранное!

— Он изъявил желание остаться в Финляндии работать после окончания войны, — сказал Григорьев.

— Иван, не перебивай! — послышалось несколько голосов.

— Вторая состоит исключительно из моряков под руководством моего сослуживца Демченко, человека атлетического телосложения, храброго, преданного родине, но слишком горячего и к тому же непредусмотрительного. Группа дружная и спаянная. Действие первой я презираю, второй — не одобряю! Кто такой Максимов? По природе — большой трус, по политическим убеждениям — предатель, он «храбр» только тогда, когда чувствует поддержку переводчика Иванова. Пользуется ли он авторитетом среди основной массы пленных? Нет! К нему никто не примыкает, да вряд ли кто его и слушает. Вы сами видели, как его побил Солдатов. Правда, этот метод еще рановат: Солдатов счастливо отделался плетьми — могло быть хуже!

— Не лучше дело обстоит и у Демченко! — перебил Леонида Шаров.

— Почему? — спросил Леонид, и сам же ответил: — Потому, что группа на виду не только у военнопленных, но и у охраны. И само действие Демченко неправильное: он подбирает людей только физически здоровых. Для меня лучше пусть они будут слабее телом, но здоровые духом…

Так вот, друзья, задача тех, кто не сумеет убежать вскоре, оставаться вне подозрения охраны и своих фискалов, не вступать в споры и не выражать открыто протест, а изучать положение, военнопленных и сплачивать около себя более надежных; затем вырвать почву из-под ног Максимова и Демченко, первого уничтожить, а потом объединить всех военнопленных в единую монолитную группу и не дать ей скатиться по неправильному пути. — Леонид замолк, но друзья еще долго не спали, обдумывая свое положение.

— Вот они настоящие русские люди, которых и искал! — подумал Пуранковский. Он вышел из зоны и пошел прямо по лесу, унося в своей душе радость, что, наконец, нашел людей, которые поймут душевные муки невольного изгнанника, желающего вернуться на родину! Они не оттолкнут его от себя, когда узнают трагическую гибель отца и примут его в свою семью. После окончания войны он сможет вернуться на родину, или раньше — бегство вместе с ними. Ветви больно стегали его лицо, но он не обращал внимания, шел вперед с высоко поднятой головой: первый шаг сделан — он знал людей с которыми он должен связать свою судьбу во имя прекрасного будущего. На перекате по-прежнему шумела река. Владимир любил вечерами сидеть на пригорке и наблюдать за движением воды. Из-за поворота, где росла огромная сосна с раскинутыми по сторонам кривыми ветвями, маленькая горная речка стремительно вырывалась на простор и разливалась в большое озеро, образуя омут. Напротив Владимира она снова суживалась, и течение ее преграждала каменная гряда с почти отвесным падением. Вода в омуте кружилась и под напором с тихим и монотонным журчаньем шла через гребень вала, а затем резко падала вниз, образуя мощный водопад. Дальше к лагерю снова в своем плавном движении продолжала свой путь. Жизнь Владимира была похожа на омут. Если вода из омута не сумеет прорваться через преграду — заплесневеет, покроется тиной и от нее будет пахнуть болотом, в котором постоянно будут квакать лягушки. Так будет и с ним. Если он не преодолеет ставшее на его пути препятствие и не порвет с настоящей жизнью, которая занесет его в омут, погибнет, как высохшее болото, не имеющее притока свежей воды. Обхватив голову руками, он сидел долго-долго, пока за его спиной не взошло солнце, лучи которого весело заиграли на воде и напомнили Владимиру, что пора идти в барак. Когда он пришел в барак, военнопленные уже были выведены на работу, но Мецала еще не ложился спать. Он сидел за столом и писал письмо. Письмам Мецала придавал большое значение. Прежде чем написать фразу, он повторял ее несколько раз вслух, а потом аккуратно записывал на бумаге и снова предавался своим мыслям, и окружающее для него не существовало: в его воображении были только дети и жена. Никакие срочные дела, ни вызовы начальства не могли оторвать его от бумаги, поэтому на поздний приход Пуранковского он не обратил внимания.

Владимир подошел к ящику с картотекой и стал перебирать формуляры. Когда нужный был найден, Владимир начал быстро его просматривать.

«— Леонид Маевский. 1922 год рождения» — читал переводчик. Графы месторождения, происхождения, места проживания родителей были пусты. Год призыва в армию и номер части отказался назвать. В боях против финнов не участвовал. Подобран в море. При сдаче в плен пытался подорвать гранатой сторожевой катер и себя». Владимир немного задержал свое внимание на последней строке, затем быстро распечатал приклеенный к формуляру конверт, бегло пробежал по замечаниям следователя, где было написано: «Матрос опасен для окружающей среды. Склонен к побегу. Подлежит содержанию в отдаленных лагерях на тяжелых работах, под особым наблюдением». Формуляр переводчик положил на прежнее место, а замечание следователя в карман и сказал: — Начнем с этого!

Когда Мецала закончил писать, Владимир подошел к нему, показал формуляр и спросил: — Как вы расцениваете поведение пленного? Он, находясь в море на шлюпке, с гранатой в руке бросился на бронированный катер!

— Безумие! — воскликнул Мецала. — Но должное за храбрость воздаю, хотя он и наш враг!