XI
XI
В тот же самый день, 6 октября, части главной русской армии по приказу фельдмаршала Кутузова внезапно атаковали на реке Чернишне, под Тарутином, войска Мюрата. Французы вынуждены были отступить, потеряв больше двух тысяч человек убитыми, две с половиной тысячи пленными и тридцать восемь орудий.
Наполеон производил в Москве смотр войскам маршала Нея, когда получил известие о Тарутинском сражении. В кремлевский дворец он удалился в подавленном настроении. Приказав никого к себе не впускать, он долго сидел перед жарко натопленным камином, погруженный в тяжелое раздумье. Что оставалось ему делать? По всей вероятности, скоро наступят холода, а некоторые полки стоят на улицах и площадях города под открытым небом. Запасы продовольствия тают, на пополнение рассчитывать не приходится: почти все команды фуражиров, отправляемые в окрестные деревни, пропадают без вести; обозы с продовольствием и одеждой, посылаемые в Москву, становятся добычей партизан, дисциплина в войсках заметно ослабла, мародерство и грабежи принимают ужасающие размеры.
«Нужен мир, мир во что бы то ни стало! – возвращается Наполеон к прежней мысли, не покидающей его со Смоленска. Но как этого добиться? Дважды пробовал завязать с русскими мирные переговоры и дважды получил решительный отказ. Попытки прекратить народную партизанскую войну тоже ни к чему не привели. Карательные экспедиции против партизан усиливали лишь озлобление среди населения. А генерал Лористон, которому было поручено просить Кутузова «сообразовать военные действия с правилами, установленными во всех войнах», получил ответ, пресекающий последние надежды. «Народ разумеет эту войну нашествием татар, – заявил Кутузов, – и, следовательно, считает всякое средство к избавлению себя от врагов не только не предосудительным, но похвальным и священным».
Чего ожидать далее? Ведь не только обозы, но даже эстафеты, посылаемые из Парижа, и донесения начальников тыловых войсковых частей доходят все реже и реже. Генерал Коленкур приказал комендантам почтовых станций отмечать все, что происходит в их районах, на почтовом листке, куда обычно вписывают время прибытия и отбытия эстафеты. И эти дорожные донесения лучше всяких других документов свидетельствуют, какой широкий размах приобретает повсюду война народная…
«Мы рискуем остаться в конце концов без сообщений из Франции, – думал Наполеон, – но хуже всего, что и во Франции останутся без сообщений от нас… Нет, пора предпринять какие-то решительные меры! Поражение войск Мюрата – сквернейший симптом. Силы русской армии, очевидно, окрепли, и кто знает, что замышляет эта старая лисица Кутузов?»
Наполеон встал, подошел к столу, на котором лежала карта. Внимательно стал разглядывать дороги, ведущие от Москвы на запад.
Признать себя побежденным и решиться на отступление было трудно… Возмущалась гордость, краска стыда показывалась на лице. Сколько за плечами знаменитых кампаний, сколько блестящих побед, прославивших его как великого полководца на весь мир! Да и не он ли сам еще три-четыре месяца назад во всеуслышание заявил, что поставит Россию на колени? Какой поучительный урок самонадеянности!
И все же обстоятельства принуждали к отступлению. Он ясно понимал, что другого выхода нет. Надо лишь придать этому движению назад какую-нибудь форму нового искусного маневра, поддержать престиж, выпутаться из скверного положения с наименьшими жертвами.
Начальник главного штаба маршал Бертье, вызванный императором, застал его расхаживающим по комнате в лихорадочном оживлении.
– Надо наказать русских за сегодняшнее нападение под Тарутином… Как ваше мнение, маршал? – спросил Наполеон. И, хорошо понимая, что это сказано лишь для отвода глаз, чтобы скрыть собственную растерянность, и что маршалу отвечать нечего, поспешно продолжил: – Мы засиделись в Москве, мы сами виноваты, что создаем возможность русской армии нападать на нас, тогда как можем действовать иначе, с большей пользой для себя… Я не говорю, что наши дела в отличном состоянии, но они не так дурны, как некоторые склонны думать. Оставив гарнизон в Москве, мы можем обойти левый фланг русских, выйти через Боровск к Малоярославцу и занять Калугу, где найдем в избытке необходимое нам продовольствие. Разве это не превосходный маневр?
– При условии, если Кутузов останется в бездействии, ваше величество, – заметил Бертье. – Однако выход русских к Тарутину заставляет опасаться, что фельдмаршал предполагает возможность подобного маневра с нашей стороны…
– Так что же? – перебил Наполеон. – Кутузов стар и не так поворотлив, как вы полагаете. Попробуем его предупредить! А если даже он решится встать на дороге – мы разобьем его! У нас под ружьем сто сорок тысяч, мы достаточно сильны, чтобы отразить все попытки задержать нас… Какие у вас еще сомнения?
Бертье, отлично знавший, что император преувеличивает силы армии, что значительная часть войск небоеспособна, спорить не стал. Он давно был уверен, что отступать так или иначе придется, а движение на Калугу, о чем сам не раз думал, представлялось все же лучшим решением вопроса.
– Должен согласиться, ваше величество, – сказал он, – ваш план слишком привлекателен во многих отношениях, чтобы отказаться от него… Заняв Калугу, мы легко установим сообщение со Смоленском через Мещовск и Ельню…
– Да, да, вы уловили мою мысль, я так и рассчитываю, – снова заговорил Наполеон. – Дальше Калуги и Смоленска мы не пойдем. Зимовать будем там. В соответствии с этим прикажите корпусу Жюно передвинуться из Можайска в Вязьму, а стоящей там дивизии генерала Эверса выступить на Калугу через Знаменское в Юхнов. Войскам Жирарда следовать туда же ускоренным маршем из Смоленска…
– А когда прикажете назначить выступление наших главных сил из Москвы?
– Завтра, завтра, Бертье! Ни одной минуты нельзя медлить! Успех маневра – в быстроте и скрытности нашего движения! Садитесь и пишите приказ…
* * *
Но как ни старался Наполеон держать в тайне свой замысел, сделать этого не удалось.
Генерал Дорохов, стоявший со своим отрядом на Боровской дороге, обнаружил подходившую к селу Фоминскому дивизию Брусье и немедленно известил об этом Кутузова. Не зная еще, что за дивизией Брусье следует вся неприятельская армия, Дорохов просил подкрепления, чтобы атаковать французов в Фоминском. Кутузов тотчас же вызвал к себе Ермолова, по-прежнему занимавшего должность начальника штаба первой армии, и сказал:
– Я посылаю к Фоминскому корпус Дохтурова, но тебя, голубчик, тоже прошу отправиться туда. Надо сначала разведать, с какой целью и куда этот Брусье направляется да нет ли за ним других каких-нибудь неприятельских сил? Смотри только, будь осторожен! Всякое бывает!
– Может случиться так, ваша светлость, – сказал Ермолов, – что обстоятельства потребуют изменить наше направление, а до получения вашего приказа никто на это не решится, и мы упустим время.
– Действуй в таком случае моим именем, – ответил Кутузов. – Я тебе доверяю. Да имей в виду, голубчик, что не все можно писать в рапортах, извещай меня о важнейшем записками…
Войска Дохтурова, дойдя в тот же день до деревни Аристово, близ Фоминского, остановились на ночлег. Дмитрий Сергеевич Дохтуров, последнее время сильно прихварывавший, расположился в деревне, а Ермолов вместе с прочими генералами остался на биваках.
Ночь была темная, дождь лил не переставая. Костры из предосторожности зажигать запретили. Но солдаты не роптали. Близость неприятеля и предстоящее давно ожидаемое сражение поддерживали силы у людей.
Неожиданно в полночь у палатки, где спал Ермолов, послышался конский топот, и чей-то возбужденный голос произнес:
– Где Алексей Петрович? Спешное дело!
Ермолов, только что задремавший, вскочил с походной койки. «Это Сеславин, значит, что-нибудь серьезное», – подумал он, зажигая огарок, вправленный в самодельный деревянный подсвечник, стоявший на табурете.
Александр Никитич Сеславин, превосходно образованный и необычайно отважный артиллерийский офицер, когда-то начинал службу у Ермолова, был ему безгранично предан. Создав небольшой партизанский отряд, действуя в Подмосковье, Сеславин поддерживал постоянную связь с Ермоловым, не раз выполнял его важные поручения, отличался точностью в своих донесениях и по пустякам никогда не беспокоил.
Приезжая в штаб, Сеславин и друг его партизан Фигнер останавливались обычно у Ермолова, и тот дружески шутил:
– Право, господа, вы превращаете мою квартиру в вертеп разбойников!
Как раз перед отправлением в Фоминское, желая собрать сведения о неприятеле, Ермолов просил Сеславина пробраться к Боровску, и теперь ночное появление партизана обещало что-то интересное.
Войдя в палатку и не снимая еще мокрой, облепленной грязью шинели, Александр Никитич объявил:
– Бонапарт со всею армией из Москвы выступил, Алексей Петрович…
Ермолов, не ожидавший такого известия, опешил:
– Да полно, так ли это, Александр Никитич?
– Головой отвечаю, сам видел, – подтвердил Сеславин. – Пробрался я, как вы приказали, почти к самому Боровску, оставил партию свою в стороне, а сам в лесочке засел, близ большой дороги… Вижу, глубокие неприятельские колонны к городу двигаются. Надо, думаю, как следует разведать! Отвел коня подальше, а сам на дерево залез, которое повыше и с листвой, еще не опавшей… Укрылся кое-как, наблюдаю… Что за черт, гвардия будто французская идет! Присмотрелся, так и есть… Да гвардия-то старая, императорская! Замер я, сижу, дыхания своего не чую… Гляжу, посредине колонны верхом на серой лошади, окруженный маршалами и свитой, сам Наполеон Бонапарт… Вот, думаю, встреча так встреча! И во сне такая картина не приснится! Просидел я на дереве не знаю сколько, а как показался хвост колонны, спустился потихоньку на землю, стал в уме прикидывать, как бы «языка» выхватить…
– Ну, это уж ты чересчур смело задумал, – прервал рассказ Ермолов. – Да я и без того тебе верю!
– Вы верите, другие сомневаться могут, – сказал Сеславин. – А с «языком» оно все-таки вернее… Достал как-никак!
– Помилуй, Александр Никитич! Шутишь ты, что ли?
– Какие там шутки! Отбился один ихний унтер от своих, а я тут как тут… Стукнул легонько по головке, дотащил до коня, перекинул на седло да к вам… Извольте сами его расспросить.
С этими словами Сеславин повернулся, вышел из палатки и сейчас же возвратился обратно. Следом за ним дюжий казак втолкнул пленного французского унтера, державшегося на ногах весьма непрочно от чрезвычайного с ним происшествия. Ермолов распорядился дать ему стакан водки. Пленный охотно выпил, повеселел. И, не заставляя долго просить себя, подтвердил, что французская армия вышла из Москвы 7 октября, куда двигается – он не знает, это держится начальством в секрете, но император, верно, находится среди гвардии.
Ермолов и Сеславин, захватив пленного, отправились в деревню Аристово к Дохтурову.
Дмитрий Сергеевич не спал. Поеживаясь от одолевавшей его лихорадки, сидел в шинели над картой. Оказалось, поздно вечером казачьи пикеты известили его о занятии крупными неприятельскими силами Фоминского и Боровска, а также о появлении французских разъездов на Малоярославской дороге. Сведения Сеславина и показания пленного окончательно все разъяснили.
Ермолов, знавший, что Кутузов более всего опасался движения неприятеля на Калугу, сразу сообразил, что именно этот маневр и пытается теперь осуществить Наполеон.
– Нам ничего не остается, как спешить к Малоярославцу, чтобы заградить путь французам, – уверенно сказал Алексей Петрович.
– Согласен с вами, да надо же прежде приказ светлейшего получить! – заметил Дохтуров.
– Мы сию же минуту отправим фельдмаршалу донесение о нежданном событии, – отозвался Ермолов, – а времени терять нельзя… Фельдмаршал приказал мне действовать его именем. Ответственность я принимаю на себя.
– Ну, тогда и толковать нечего, – сказал, поднимаясь, Дохтуров. – Я всегда готов, сами знаете.
Между тем передовые французские части находились уже под Малоярославцем. Им удалось занять северную окраину города, однако местные жители разобрали мосты через реку Лужу, вступили с французами в бой и задержали переправу до утра. Подоспевший с кавалерийскими эскадронами и конной артиллерией Ермолов занял город, но вскоре был выбит оттуда превосходящими силами противника.
Тем временем войска Дохтурова, спешившие к Малоярославцу, подойдя к реке Протве, натолкнулись на неожиданное препятствие. Ночью заскочивший сюда неприятельский разъезд сжег мост. А саперной части в корпусе не было, и леса поблизости, как на грех, не оказалось.
Войска, отчетливо слышавшие уже орудийную канонаду под городом, вынуждены были остановиться на берегу. Все понимали, как дорога сейчас каждая минута. Но что же делать? Пехота могла еще с трудом перебраться вплавь через глубоководную речку. А как быть с орудиями?
Заметив селение, расположенное недалеко от переправы, Дмитрий Сергеевич поскакал туда.
– Братцы, выручать надо! – обратился генерал к крестьянам, собравшимся у хаты сельского старосты. – На помощь к своим спешим! Слышите, бой идет? Мост через реку нужен…
– Леса-то у нас подходящего нет, вот беда! – сказал со вздохом староста. – А то бы мы с великим удовольствием помогли…
– Как лесу нет? А избы наши на что? – крикнул, перебивая его, пожилой кривой крестьянин по имени Клим.
– Да ведь без жилья на зиму останешься, – робко произнесла какая-то баба.
Толпа зашевелилась, загудела:
– Эка важность! Землянухи выкопаем!
– Дело, вишь, какое: хранца окаянного колотить идут! Грех не помочь!
– Верно! Тащи топоры и веревки, ребята! Запрягай лошадей.
– С моего сруба начнем, мужики, – опять предложил Клим. – Летось только поставил…
Спустя какой-нибудь час мост был готов. Войска Дохтурова тронулись дальше. Следом шли войска Раевского.
Получив подкрепление, Ермолов вновь занял город. Но противник с часу на час тоже усиливался, подходили главные силы. Завязался ожесточенный, длительный бой. Город восемь раз переходил из рук в руки.
Поздно вечером Наполеон, остановившийся в деревне Городне, близ города, убедился, что замысел его разгадан. Кутузов со всей армией приближается к Малоярославцу. Одновременно русские войска по приказу фельдмаршала перехватили другую Калужскую дорогу – через Медынь.
На военном совете, собранном императором, маршал Бессьер одним из первых высказался за то, чтобы, не принимая боя с Кутузовым, отойти к Можайску.
– Разве мы не видели поля битвы? – сказал он. – Разве не заметили, с какой яростью русские рекруты, еле вооруженные, едва одетые, шли на смерть?
– Надо как можно скорее убраться из этой проклятой страны, – с неожиданной солдатской откровенностью высказался генерал Мутон.
Император бросил на него мрачный взгляд, но ничего не возразил.
А на следующий день произошло событие, окончательно вынудившее Наполеона отказаться от осуществления своего первоначального плана.
Утром он решил осмотреть малоярославские позиции, занимаемые французами. Сопровождаемый маршалом Бертье, генералами Коленкуром, Раппом и конвойным эскадроном, император едва успел отъехать с полверсты от Городни, как из ближнего леса показался кавалерийский отряд, устремившийся прямо на императора и его свиту.
– Государь, это казаки! – первым догадался Коленкур.
– Не может быть, вы ошибаетесь, это наши! – отозвался, сдерживая коня, император.
Генерал Рапп схватил под уздцы и поворотил его лошадь:
– Это казаки, не медлите!
– Точно, они, нет сомнения, – заметил, бледнея, маршал Бертье.
В это время громовое «ура» и крики огласили воздух. Казаки быстро приближались. Генерал Рапп двинулся вперед с конвоем. Казацкая лава мгновенно смяла французов. Наполеон, оцепенев от ужаса, ожидал своей участи. Спасла случайность. Казаки, не зная, что в отряде находится французский император, заметили поблизости артиллерийский парк, обоз и бросились туда. Маршал Бессьер поспешил на помощь императору с конными гвардейцами и отбил нападение казаков.
Вернувшись в Городню, Наполеон отдал приказ об отступлении войск через Можайск. Началось, как и предполагал Кутузов, бесславное бегство армии Наполеона по разоренной Смоленской дороге.