1993

1993

Сбор труппы в 13–30. Весь состав театра (3 и 5 курсы, то есть все). Беседуем с шефом. Примерные планы жизни на ближайшее и дальнейшее время. Пока никаких особых новостей — Т. Манн, продолжаем «Иосифа», в апреле возможен Вроцлав, в августе — Япония.

Вроцлав с 25 апреля — 1 мая. 13, 14, 15-го работали на Воровского (теперь опять Поварская, переименовали наконец-то, вернее вернули имя улице). Там чисто, уютно в 3-ей студии, первая в развале, но что-то двигается, не исключено к весне или лету иметь студию обновленную.

Вокруг идет война — Грузия, Абхазия, ингуши, осетины, Таджикистан и пр. и пр. Растут цены, космические цены, холодно, батареи часто отключаются. Ну и вообще жизнь вокруг нас скрипит каким-то образом. Странно иногда, если посмотреть на нас со стороны. Как мы живем, чем? Каким-то чудом мы все-таки существуем, есть помещение, горит свет, правда, холодно, но крыша над головой есть и даже вареный рис на обед.

17 января 1993 г.

Сегодня вырвался во время обеда в Дом кино. С. Члиянц показывал свою картину «По прямой» (Довлатов). Показывал уже почти готовую, но еще рабочую копию. У меня там эпизод небольшой, но довольно приличный.

Картина могла бы быть очень хорошей. Но все-таки просто хорошая получилась. Много, много, много причин тому.

Мои размышления на репетиции: почему Господь любит грешников? Потому что познание своего греха — путь к Богу. Это не значит совсем, что надо грешить, чтобы двигаться, нет, конечно.

28 января 1993 г. Четверг

Заканчивается январь. Дни, дни, дни пролетают. Утро, день, вечер, ночь. Нет, этих смен почти и не замечаю. Только утро и вечер. Утром выхожу из подъезда, иду до метро — тридцать минут безвременья, потом две минуты от станции «Сухаревская» до театра. Потом время опять останавливается. Конец дня воспринимается только ужасной усталостью. В одиннадцатом часу вечера (или ночи?) поднимаемся с Васильевым в кабинет. Актеры расходятся. Мы пьем чай или даже принимаем что-нибудь и разговариваем о том, как прошел день, репетиция, о том, что будет завтра. И обо всем. Иногда приходит Борис Лихтенфельд (директор), и тогда еще говорим об общих делах театра. Иногда появляется Никита Любимов или еще кто-нибудь. Уходим обычно после двенадцати (чтобы успеть на метро). Вместе едем до «Третьяковской», там Васильев садится на поезд в центр, а я на свой поезд, и опять без времени кусок жизни.

Потом выхожу из метро «Орехово» и еще несколько минут иду по темноте. Осознаю, что ночь, что еще день прошел. Домой вхожу уже совершенно уставший. Чай и сигарета, душ (или наоборот). Ложусь, читать уже почти не могу, нет сил. Через силу смотрю кое-что, несколько страниц. Иногда включаю телевизор, если еще что-то есть (все равно что). Часа в три заставляю себя выключить свет. Тихонько включаю приемник. Радиостанция «Свобода».

Странно, странно сознавать, что вокруг безбрежный мир за стенами моей маленькой квартиры. Там… там… там… Югославия (такая памятная, любимая, нежная, разноцветная, пляжная Югославия, спектакли, успех, цветы, дружелюбие, ночь, вино, море)… танки, кровь, мертвые дети. Хорваты, сербы, боснийцы. Не помню, кажется, мы тогда не задумывались, не знали, в Хорватии мы или в Сербии и кто ближе нам.

Странно, непостижимо странно. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Может быть, и блажен. Скорее всего что так, блажен. Зачем же гневить Бога? Блажен. Отдаю ли себе отчет, что именно в роковые минуты? Да, вполне, наверное. Однако, может быть, всю трагичность и высоту, роковую высоту мгновения человек (человечество) способно ощутить только с определенной временной дистанции, через время. Так, сейчас видя, слыша и оценивая события каждогодня, все-таки движешься в общем потоке ежедневного бытия. И, может быть, величайшие события, катастрофические даже события, выглядят суетой сегодняшнего дня, хотя бы и государственного, но быта.

На самом деле понимаем ли мы, что страны, в которой мы жили, плохой ли, хорошей ли, не об этом речь сейчас, страны привычного и каким-то образом обустроенного пространства — этой страны — нет! И не будет больше уже никогда!

Нет. Думаю, нет. Холодного, ясного знания (а значит, и ясного нового мироощущения), конечно, нет. Фантасмагория неурядиц, хаос горького юмора.

I февраля 1993 г.

Васильев, разговор. Вчера была плохая репетиция, ситуация кризисная во всех смыслах. Он начал репетировать «руками» несколько дней назад. И вот вчера решил посмотреть на работы, которые делал. И катастрофа. Все так плохо, что у меня сердце заболело. И потом говорили до последнего метро. Теперь ему нужно говорить, говорить, очень, очень много говорить.

Из вчерашнего.

— Я не собирался ставить реалистичный спектакль, тем более исторический сюжет Бытия. Это с большим успехом можно прочитать в Библии. Я думал организовать некий процесс жизни для […], в котором каждый обретет своего Бога. Каждый своего. И, может быть, это могло бы стать примером для других. Не на уровне веры — на уровне цивилизации. Чтобы это помогло выйти человеку на уровень цивилизации! И только.

Методика — как делать дела не для того, чтобы делали один раз, нет, а для того, чтобы делать много раз. Правила эти включают повтор, обязательно. Абстрактный мир, который реален.

Васильев болеет, уже три дня работаем без него. Кажется, все вместе на него навалилось — усталость от непомерных нагрузок, творческая депрессия, думаю, связано с почти невозможностью исполнения его намерений. Другими словами, его театральные, да нет, не театральные даже, философские может быть, духовные может быть, поиски в постоянном противоречии с человеческими возможностями, с грубой материей жизни. Титанические усилия только ярче высвечивают эту пропасть, эту непреодолимость.

Упрощенчество — самая общая и вселенская беда. Русской идее присуще обратное — она обращена сразу к самому сложному — к познанию Бога, не расчленяя при анализе неделимую и почти не познаваемую в своей сложности идею.

14 февраля 1993 г.

Васильев все-таки пришел, хотя плох. — Те, кто занимается искусством, у них такое убеждение, что тут надо уметь врать и лучше тот, кто врет ловко. Я сделал ошибку любви (о 3-ем курсе) — рано-рано, совсем не оперившихся, бросил их в омут театра со всеми проблемами, рано.

Девки без царя в голове и, кажется, дуры. И каждый себе на уме. Нет надежд никаких там. Мы всегда играем что-то по отношению к событию, то есть имеем традиционную прочную основу самой истории, события, только механизм игры, может быть структурированной как-то особо, а в этой пьесе («Каждый по-своему») знание удалено по поводу события. И вот это знание является предметом пьесы, то есть этот предмет является самой историей драмы.

Может быть, единственный пример такой драматургии, да еще замешено все на суровом психологизме. Как иначе делать эту пьесу? Иначе нельзя — и что мне делать? Драматический кружок сельскохозяйственных интеллигентов, русская и европейская провинция — бардак слов, мнений — все это приговорен выслушивать. Господи! Действие понимают, как «играть с настроением», как некое статическое чувство.

16 февраля 1993 г. Вторник, 11–30

Репетируем с утра с Васильевым. Глава «Это я». На площадке Борис Шнайдер и Игорь Яцко. Общие разговоры о монологе.

— Эту сцену можно сделать только по аналогу, а аналогом может быть только собственная жизнь. Конкретное событие, которому надо дать формулу, а формула всегда мифологична, тогда открывается вещь и перед тобой чистое небо. Все, что посвящено любви, он исполняет как Иаков (Иуда), а все, что связано с убийством (смертью), он исполняет как Иуда (в слове «убийство» заключен акт, который навязывается). Парадокс действия в том, что как только оно названо — оно не существует. Нужно слышать потенциал.

19 февраля 1993 г. Пятница

«Иосиф», репетиция. Вчера была большая репетиция-показ. Шел показ с 18–00 до 22–00, всего десять работ было показано. Так много материала набралось, огромное количество материала. Кажется, с [исполнением] что-то нарушилось, как ни странно после приезда Володи из Ростова. Он уникально интересно структурирует хор, но, видно, наш непрофессионализм в этом деле сказывается в другую сторону, то есть даже то, что было уже прилично, некая хотя бы относительная стройность, некие выведенные ритмы, [ск…лованность] — все это полетело, развалилось все, и пока собрать никак не можем.

Эти дни слились как бы воедино. Еще два дня осталось, потом юбилей театра (играем свободную тему в этот день), потом 25, 26 играем. 27-го разговор с Васильевым, и потом каникулы до 8 марта, то есть некий этап, условный, конечно.

Васильев расстроен последнее время работой в той половине труппы (3 курс с итальянцами). В мае они должны уже репетировать и выпускать спектакль в Риме (Пиранделло). Возможно, что придется подключать кое-кого из этой группы, что, естественно, не очень желательно. Здесь тогда нарушается ритм работы, который с таким трудом установили уже.

Я сказал ему, что нужно все-таки идти на компромиссы (имея в виду поступиться чем-то ради конечного результата другого), и в ответ он завелся и кричал, что вся его жизнь компромисс, что он только и занимается компромиссами, и сыпал десятками примеров. Н. живет в двухкомнатной квартире и не работает, а он терпит, и театр платит. Д. — 7 лет работы в театре разве не компромисс? И разве не компромисс и т. д., и т. д. Тут мне, конечно, нечего было сказать, таких примеров много. Но мне-то и кажется, что такого рода компромисс делать не стоит, тут-то и надо проявить [жесткость], которой он вполне обладает, да не там, где нужно, — но я ничего не сказал. Что говорить? Легко говорить, говорить легко.

И все-таки, и все-таки, и все-таки. Иногда он сам кажется мне безумным, особенно когда говорит о безумстве других. Как сегодня, например, о Л.Д., которая сейчас в депрессии, и не знаю, чем закончится ее «закидон». Чужую беду — рукой разведу. Совсем не хочется так думать, но иногда кажется, что можно было бы ему прислушаться к чужому совету. Он никогда не слышит или не слушает, а чаще только отталкивается, чтобы решить наоборот. Ладно.

Сейчас 9–43, вернее 21–43. Скоро конец репетиции, [зашел] большой долгий спор с И. [Лыс.]. Скучный и бесцельный. Гордыня, кроме греха, еще и скучна ужасно. Очередная «история» с Л. Д., глупая и, ну, идиотская. Самое главное в ней (в истории), что она не решаемая, да и вообще, [вата], болото без начала и конца, единственно, что бы мне хотелось, — никак в этом не участвовать и просто не знать ничего.

23 февраля 1993 г.

Однако выходной отменили. Работаем с шефом с 11.30. Только что начали репетицию, то есть разговор, как всегда. Последние два дня были большие показы, много новых работ… Мне лично уже осточертела студенческая милота. Редко, редко серьезные результаты. Правда, трудно назвать репетициями в общепринятом смысле то, что шеф проводит. В основном 90 % разговоры, разговоры, разговоры.

Опять его слова: «Я боюсь, что я сам становлюсь причиной фальши, прием, под который все сходит». Странно, когда такой мэтр говорит такие глупости. Объясняет все ленью и нежеланием трудиться. В конце концов его рассуждения сейчас сводятся к этому. Говорит учительским рассерженным тоном, я бы сказал нудным или обиженно-нудным… претензии, претензии. Но по делу пока ничего. Поразительно. Почти полгода занимаемся «Иосифом», полгода! Не можем договориться об элементарных вещах, говоря все время о невероятно якобы сложных.

Природа всегда развивается эволюционно (постепенно), а потом скачком! (Вот скачка он и ждет.) Это — рассуждения неудовлетворенного человека.

Режиссеру нельзя быть таким неопрятным: в некоторых работах то-то, а в других то-то. Почему он так боится сказать прямо, конкретно назвать меру неудачи? Хотя нет, иногда очень даже может и делает это, но в основном общие разговоры. Всякое начало в театре все-таки связано с реализмом.

27 февраля 1993 г.

24-го, 25-го, 26-го февраля были открытые репетиции «Иосифа».

Все значительно выросло… изменилось. Медленнее всего меняются люди, но и они меняются.

Много всего происходит. Жизнь наша непроста. Были кризисные моменты (кажется, писал об этом в другой тетради).

Кажется, 25-го, ночью, после репетиции сидели в кабинете, шеф, Любимов Никита и я. Анатолий нервничал… много говорил. Накануне, 24-го, юбилейный вечер, театру исполнилось 6 лет, пришли гости, среди них те, кто ушел из театра. Пили шампанское и т. д. Чем-то обидели его, я при этом не присутствовал, но понимаю, как это могло быть, сама ситуация, люди, его покинувшие, на юбилее, у всех хорошее настроение, уже это наверняка взвинчивало его. И он тоже, думаю, не желая того, обидел Игоря Попова, пьющего шампанское в теплой компании ушедших из театра… В этот вечер 25-го он позвонил Попову в мастерскую, желая объясниться, но разговор не получился, вернее, получился тяжелый и нервный с обеих сторон. Он бросил трубку в отчаянии… Потом долго что-то говорил нам с Никитой, оправдывался… Несколько раз назвал Игоря «святым человеком», и что «те просто хотят поссорить его с единственным другом», и что он хочет быть художником, и только художником, а вместо того жизнь уходит на «организацию», «сутолоку» и проч.

Все это было очень тяжело. Потом была пауза большая. Он был подавлен.

Мы с Никитой молча поглядывали друг на друга и на него… Потом Никита тихо сказал: «О чем ты думаешь, Толя?» А он сказал: о смерти… о смерти! а еще точнее — о самоубийстве. Никита уставился на меня безумными глазами. Пауза. Я что-то пролепетал о том, что мысль эта глубоко нехристианская… и что не надо бы так говорить. А он сказал: «Я часто об этом думаю и обдумываю, как это сделать». Он произнес это так просто. Бесстрастно. Ровным голосом (после такого крика и неврастении — очень пугающе звучит спокойный, ровный тон).

Потом еще что-то много говорили. Я говорил о труппе, о молодежи… и что он несправедлив, когда говорит, что никто никогда его не защищает, что некому его защитить, что нельзя видеть только одну половину нашей жизни, действительно тяжелую и, может быть, одинокую.

Долго говорили. И, кажется, успокоились. Но осталась из этого вечера… только вот та страшная фраза, сказанная тихим ровным голосом.

Показы прошли хорошо. Публики мы приглашали немного, человек по 60.

27-го он улетел в Париж на свои спектакли в «Комеди Франсез». Самолет был в 18.00, а все утро с 11.00 я просидел у него дома. Пытались все оговорить и распланировать. Актеры будут отдыхать неделю (до 8 марта), а я раскручивать дела по Вроцлаву и т. д. 28-го встретил Карлу Поластрелли. Сегодня провел переговоры.

Так прошел ноябрь, декабрь, январь, февраль, и вот начался март… Разница только в том, что теперь мы не думаем о еде… В театре готовит обед нанятая повариха… Обедаем все вместе, за одним большим столом.

Мы много сделали, очень много.

2 марта 1993 г.

О! какой день сегодня! Ровно 25 лет назад, закончив театральное училище, я пришел в театр работать актером! Юбилей, стало быть, сегодня — 25-летие, о-хо-хо, 25–25, как все промелькнуло! Ладно, довольно лирики.

Вчера — жуткий день, вечер вернее, до этого за день просидели с Васильевым, Лихтенфельдом и Равкиным в кабинете до 6 утра (сталинское бдение). Дел невпроворот, но казалось, как-то разгребли с расписанием. Думал, сломаюсь, жуткое расписание, просто ни секунды. А вчера у него дикий припадок, дикий, страшный, выбежал без шапки.

14 марта 1993 г. (воскресенье), Сретенка

Далее жизнь становится просто уже неисполнимой. С итальянским проектом (Пиранделло) дело не пошло.

Дети с третьего курса стали доводить его до бешенства (любовь прошла), выгонял как мог, ну и осталось их пока 4 человека (!). Да, да — четыре. Премьера в мае (Рим), не готово ничего, в самом обычном смысле ничего. Итальянцев в проекте тоже человек 6–8 (не помню), ими шеф тоже не просто недоволен, а мутит от упоминания.

(Впрочем, последнее долгое время его мутит, кажется, ото всех. Редкое настроение нейтральное, но тогда и безразличное, в основном — мрак и т. д.) Впрочем, не о том хотел сказать. Итак, как он выразился, решил укрепить стариками. И это не то, что я хотел сказать.

Вот что: устал, дико надоело, до зеленых чертей. Общаемся с больными, разнузданными или ущербными фарисеями. Что-то опять моего терпения не хватает. А дальше еще труднее, теперь вообще ни минуты покоя, расписание переполнено до идиотизма, каждый день по 12 и более часов без выходных. Переезды с Воровского в «Уран» и обратно. Причем до такой степени глупо (да нет, не глупо, тупо!) все организовано. Нанимаются машины, повара, люди. Казалось бы, работа должна кипеть! Вообще-то, мертвое царство, болото.

Правда, и сам он иногда обзывает свой театр санаторием, но он-то в шутку, а это реальности. Вагон бездельников, правда, сутками протирающих штаны и уверенных, что это и есть работа. А мне надоело ужасно, просто уже не выношу.

Бога нельзя знать, его можно только познавать. Это деятельность вне деятельности. Бога вообще не существует вне деяния.

Сейчас позвонил домой. 9 часов вечера, значит на Украине у них 8. У мамы инсульт, отнимается левая сторона. Леночка там, с ней говорил. Плохо дело, совсем плохо. Леночка успокаивает меня, нет, даже не успокаивает. Господи, ну что тут писать? Что записывать? Господи, Господи, помоги моей маме.

27 марта 1993 г. Сретенка

Пять дней пролежал дома с тяжелейшим гриппом. Высокая температура и все прочее. Казалось, и на день нельзя отойти от театра, а вот упал и лежал, ничего не остановилось, правда, Анатолия застал сегодня в ужасном состоянии: «катастрофа, провал, ужас, самоубийство» и т. д. и т. п.

Я еще плох, рано вышел, конечно, хотя температуры уже нет, но кашель тяжелый, сухой, противный — захожусь не могу остановиться. Лежал дома и смотрел телевизор. Сумасшедшее время, может быть, война, может быть, она уже идет. Странно, теперь как-то ясно, что подлинность времени, его действительную драму, высоту, значимость осознают гораздо позднее, но уже никак не раньше. Тем более в сами эти дни, просто грязь, тупость массовая, однобокость «лидеров». Господи, да и «лидеры» смешны ей-богу. И вот это вот лидеры России?! Смешно, право, или надо согласиться, что вымерла Русь и осталось некое «население» на месте святом.

3 апреля 1993 г. «Уран», вечер

Нет выходных, нет ни одного свободного часа. Расписание составлено так, что только успеваю переехать на машине из одного помещения («Уран») в другое (Воровского). Еще есть полчаса на обед. Бывают замечательные, серьезные дни в отношении результатов работы. Чаще здесь в «Уране», на «Иосифе». При всех нескончаемых трудностях и, приходится признать, почти неизбежных театральных нелепостях в жизни труппы здесь многое уже стабильно. Многое уже помещено в людей, в труппу. Много накоплено подлинно.

В Пиранделло по-разному. У Васильева много сомнений и даже может быть кризис. Дня два назад с ним просто тяжело было. Совсем сломался, бросал книгу, уходил с репетиции и т. д. В конце концов решил вообще пропустить несколько дней репетиций (что, правда, не произошло, не утерпел и на следующий день уже работал).

А может быть, и напрасно, надо было бы, думаю, «отпустить» ситуацию, поменять [мизансцену] репетиции, дать нам больше времени на самостоятельную работу. По-моему, было бы вернее так.

11 апреля 1993 г.

Талант не навсегда, вот что нужно сказать. Талант не что-то данное человеку в одном объеме и качестве на все дни жизни. Опыт показывает, наблюдения показывают просто совершенно обратное. И титан вдруг выглядит беспомощным, серым. Тривиальным разговорником «от театра». В этом еще, наверно, нужно практиковать. «Не сотвори кумира», обманешься когда-нибудь еще и потому, что кумир не константа. Сегодня такой, завтра другой.

Вчера возвращались с шефом поздно на метро (после двенадцати). На «Новокузнецкой» молодая женщина упала и разбила голову о мрамор. Мы поднимали ее, с трудом смогла идти, потом в вагоне увидел, что рукава моей куртки в крови. Стал платком вытирать кровь, на платке еще виднее кровь проступает.

Как назло, звонят рано утром, почти каждый день не могу выспаться. Засыпаю каждый день после трех ночи. А утром очередной идиотский звонок (один раз в 7 утра). А отключить телефон боюсь (иногда звонит папа из Перевальска).

С Пиранделло плохо обстоит дело. Работаем каждый день, и каждый день хуже и хуже. Так получилось, что лучшим был первый показ. Шеф нервничает, даже не нервничает, а пребывает в какой-то агрессии. Утром каждая репетиция начинается с какого-нибудь диссонанса, просто с ругани или чем-либо в этом роде. Потом трудно собраться, начать репетицию, часто почти невозможно. Мне кажется, по этой причине репетиции идут по нисходящей.

Уже ясно, что спектакля до отъезда не будет. Что-то придется «изобретать» уже в Риме. В Риме — если ничего еще не переменится, что вполне возможно.

12 апреля 1993 г.

15 апреля умерла мама. Первый раз так просто написал эти слова…

Летел к ней к живой еще, повидаться. Уже перед самым отъездом в аэропорт позвонила сестренка… Господи! Нет… нет сил писать об этом. Похоронили. Батюшка из местной церкви, отец Виктор, отпел мою любимую мамочку. Самый чистый, самый светлый, самый небесный человек в моей жизни.

Похоронили на новом кладбище недалеко от дороги, на выезде из Перевальска (на Дебальцево), где столько раз проезжал мальчишкой на велосипеде, потом на мотоцикле…

Сегодня 9 дней.

Царствие небесное, успокойся, моя страдалица.

Собираю вещи. Сейчас в поезд. Едем во Вроцлав на неделю. Будем играть «Иосифа». Потом в Рим до середины июня… с открытыми репетициями и премьерой Пиранделло «Каждый по-своему».

Вот и все. Состояние? Ну, какое состояние может быть. Тяжело, пусто.

23 апреля 1993 г., Москва

Совсем не собирался начинать новую тетрадку… совсем не собирался. Я никогда не писал достаточно регулярно и подробно, но все-таки многое, в чем приходилось принимать участие, сталкиваться, встречаться, многое в наших поездках, репетициях, спектаклях казалось значительным, по крайней мере важным настолько, чтобы как-то быть обозначенным, зарегистрированным хотя бы несколькими словами.

В этом сезоне, этой зимой в театре появилась новая труппа, т. е. не «появилась» вдруг — точнее, наверное, сказать, установилась, устоялась… Пятый курс, теперь уже бывший пятый курс, немного разобравшись, почистившись от лишнего, стал в основе этой новой труппы. Вот, пожалуй, главное… Всю зиму (с осени) работали над «Иосифом». И над Платоном немного, и над поэзией (Лермонтов, Пушкин и др.).

Шеф решил начать с Вроцлава, с театра-лаборатории Гротовского. Три года назад здесь, в этом зале мы в последний раз сыграли «Шесть персонажей»… Самый последний раз… это был финал, окончание большой, большой дороги. Теперь получается, что мы как бы связываем кончики времени и с этого же места хотим продолжать движение. Поэтому мы здесь. Опять здесь, в Польше, в театре-лаборатории, в центре Гротовского.

На том и закончу лирическую часть.

Выехали из Москвы поездом 23 апреля (в 21.00). (Васильев самолетом прилетел раньше, провел презентацию «Дороги на Чаттанугу».)

Приехали 24-го около 12 ночи.

Отель «Роlоniа» (рядом с вокзалом).

Состав группы: 1. Васильев. 2. Чиндяйкин. 3. Юрова. 4. Андрей Котов.

1. Бородина. 2. Белогурова. 3. Фандера. 4. Зайкова. 5. Толмачева. 6. Торнау. 7. Ширяева. 8. Чернова. 9. Гарнялене (Богданскайте). 10. Эмма Хайнбюхер. 11. Альгулина. 12. Лысов. 13. Репецкий. 14. Огарев. 15. Фалин. 16. Сабитов. 17. Красноперец. 18. Шнайдер. 19. Яцко. 20. Андрей Удалов (свет). 21. Света Забавникова (костюмы).

Программа. — 25-го, 26-го — репетиции. 27-го, 28-го, 29-го — спектакли. 30-го — свободный день. 1 мая — отъезд группы в Москву. В ночь с 29-го на 30-е Васильев и группа в 6 человек — Чиндяйкин, Яцко, Фалин, Альгулина, Забавникова, Юрова — поездом до Праги, из Праги самолетом в Рим. Торнау — 30-го вечером автобусом до Вены.

Зал имеет совершенно особенную, непривычную для нас акустику и непривычно маленькие размеры. Трудно разделить, согласовать, сбалансировать песнопения, чтение, сцену. Репетировали непрерывно (только на обед один час) с 10.30 до 12.00 ночи.

Только перед спектаклем было свободных 1,5 часа, то есть с 15-ти до 16-ти обед, и потом нужно было прийти на репетицию в 17.30.

Васильев. — «Где бы мы ни были, в любой стране, в любом городе, надо помнить, что они (зрители) пришли к нам, а не мы к ним. Мы не собираемся для них петь, не собираемся для них что-то делать, мы не для них надели наши костюмы. Это надо помнить и из этого исходить. Действие, которое мы играем в присутствии публики, завершает наш день.

В эти дни в ваших репетициях были счастливейшие минуты драматического искусства. Я отвечаю за свои слова, я знаю…

И все-таки это разбилось, разбилось. Вот вопрос.

Когда вы теряете слух на невидимое, когда вы перестаете этим управлять, вы, ваша природа хватается за видимое, за известное, вот в чем опасность. Что это за соседи — свобода и несвобода? Долгими часами, днями, годами строгости обретается свобода. Это как попасть в мельчайшее отверстие иголочкой, дальше откроется свобода, но невероятная точность и строгость требуется. Свобода приходит к нам без нас… мы не можем ее взять, мы можем только организовать то, что видимо, добиваться точности и строгости и только двигаясь в эту сторону, организовывая эту точную, строгую жизнь, мы движемся к свободе.

Я не знаю… Я знаю, как рождается вещь, а как она стоИт — я не знаю.

Подмена — прекрасная вещь, только в том смысле, что она свидетельствует о силе инстинкта. То есть не может человек перестать действовать на сцене — лечь и умереть… он все равно заканчивает вещь, но при помощи подмены, значит, это и страшная вещь.

Всякий совет, данный многократно, перестает быть нужной вещью. Он переходит в навязчивую педагогику. В вас нет свободной подчиненности. Вы должны стремиться услышать с первого раза.

О чем вы думаете между гримерной (когда вы одеваетесь) и сценой? Человек мелкими действиями уничтожает все крупное. Одна подмена на невидимом уровне — и все. А невидимый мир разрушить гораздо легче и сокрушительней.

Часто советы выглядят нотацией… я понимаю… но вы должны понять еще и то, что говорящему тоже нелегко.

Итак, кто к кому приходит? Наиважнейший вопрос! Это наш дом! Во имя чего мы выходим? Что есть ткань, а что есть вышивка по ткани? Гармония, контакт, покой? Вы должны быть спокойны за работу…

Это представление не гражданское, у него особый смысл, это наше с вами открытие и наша с вами работа над познанием.

Страх, суеверия, магия и Господь… это не одно и то же. Это важно. Я много прожил. Но! Мы никому не советуем! не говорим — знаешь, старик, делай, как мы. Нет!»

27 апреля 1993 г.

Начало репетиции в 10.30, без перерыва до 15.00. 15.00–16.00 — обед. 16.00–17.00 — Васильев. 17.00–18.00 — вокал (Юрова, Котов). 18.00–19.00 — отдельные сцены. 19.00 — начало спектакля.

28 апреля 1993 г.

Итак, первый спектакль 27-го — комом, как говорится… Особенно начало, первая часть до перерыва… Нехорошее волнение и т. д. Делали свое дело. Самая главная беда — разбалансированность. Почти не слышали друг друга, одно забивало другое — пения сцены, сцены чтения и проч. Пели дурно… В общем, хреновато. Шеф и сам был неспокоен и делал ошибки в проведении… После третьей работы сделал перерыв, поговорил, немного успокоились и как-то выправили положение во второй части, но только «выправили». Общее ощущение туповатости и нестройности пало на весь вечер.

(Потом был скромный прием, без выпивки, по нашей просьбе. Осинский, Молин, Комосский Станислав, директор Стефи… и еще какие-то милые люди.) Потом опять говорили с Васильевым. Зато вчерашний спектакль (то есть 28-го), второй, просто блестяще. Это уже близко, близко к желаемому. Как музыка, как симфония голосов и звуков. Действительно, местами невероятной красоты достигали. Все как-то ладно получалось. После первого отделения все были в возбуждении, и второе началось с пронзительной тишины, высоко и прозрачно.

Замечательный вечер, отличный труд с надеждой на будущее.

Программа 27-го

1. «Нечистый». Бородина — Шнайдер.

2. «Мандрагоровы яблоки». Торнау — Толмачева.

3. «Иосиф читает перед Потеф…». Бородина — Альгулина.

4. «Разноцветные одежды». Лысов — Фандера.

5. «Рувим у колодца». Фандера — Яцко.

6. «Это я». Шнайдер — Яцко.

Начало в 19.00, окончание в 22.00, с одним перерывом.

Программа 28-го

1. «Нечистый». Лысов — Фандера.

2. «Мандрагоровы яблоки». Богданскайте — Зайкова.

3. «Второй год». Ширяева — Альгулина.

4. «Додо с Дуду». Фалин — Огарев.

5. «Суд». Фандера, Лысов, Сабатов.

6. «О любви отказывающей». Репецкий — Яцко.

29-го — последний спектакль.

1. «У колодца». Репецкий — Яцко.

2. «Двухголосая песня». Толмачева — Зайкова.

3. «Мандрагоровы яблоки». Белогурова — Бородина.

4. «У господина». Белогурова — Толмачева. Ширяева — Огарев.

5. «Они придут». Яцко — Чернова.

6. «Это я». Яцко — Шнайдер.

Только что закончился последний спектакль. Не лучший, к сожалению, спектакль. Кажется, все верно, но без воздуха… без движения и т. д. Жалко. Вчерашняя прекрасная удача оказалась единственной.

Сейчас 11.30. Сидим в зале. Шеф говорит. Печален. Заметно. Корит себя за педагогику… Что теряет как режиссер, занимаясь педагогикой.

«Когда вы играете в зале, не понимающем вашего языка, это самая чистая проверка. Если играете правильно, вас всегда будут слушать… Это так! Так. Ну, что. Мне с собой нужно разобраться и с вами. Как отвечать на эти вопросы… Мучи

тельная, тяжелейшая профессия. Господа, отдыхайте завтра. Порадуемся. В конце концов, не все мы хорошо еще ставим.

Надо, чтобы дорога была, и важно ее пройти. А сама дорога может быть несовершенной. Я давно говорю, может быть, уже и непонятно, но… Мучительно наблюдать, как между правильным и неправильным ничего нет.

Если сказать, что нет правил, значит, все зависит только от моего настроения…

Финита… спасибо».

29 апреля 1993 г.

Из Вроцлава выехали поездом ночью (в 2.40). На границе не обошлось без нервотрепки. Шеф «потерял» паспорт, перерыли все вещи, которых у него много… еле-еле нашли, слава богу. Я переволновался, совершенно реально его могли высадить из поезда.

Потом совершенно пьяный пограничник «нацельник», целый этюд… Он просто не стоял на ногах и не мог попасть штемпелем в паспорт. Это немного остудило ситуацию, посмеялись. Приехали в Прагу в 8.40 утра. Мне нужно было купить билеты обратно в Москву на 9 июня и после приехать в аэропорт. Какой-то проходимец сбил нас с толку, желая заработать свои 20 долларов. В результате чуть-чуть не опоздали на самолет. Тоже вполне реально могли опоздать. Пришлось брать такси и опять же тратить доллары. И опять повезло, и мы в самолете.

С Вроцлавом расстались сердечно и трогательно. Спасибо всем чудным людям, Збигневу Осинскому, Станиславу Кротоскому, Урсуле, Стефе…

Последний вечер не был таким пронзительным (в исполнении), как второе представление. Но общее впечатление сильное. За эти дни проект заметно вырос, и это, пожалуй, главное.

30 апреля 1993 г., Прага

Театр «Атенео». Только что вошли… первое впечатление — невероятной красоты и чистоты декорации Попова… Разулись и ходим босиком…

Репетиции начнутся со 2 мая. Завтра относительно свободный день.

Наша группа (русские): 1) Н. Каляканова, 2) Л. Дребнева, 3) Красникова, 4) Вороненкова, 5) Альгулина, 6) Яцко, 7) Ануров, 8) Лавров, 9) Фалин, 10) Чиндяйкин, 11) Забавникова (костюмы), 12) Бурашев (костюмы), 13) Юрова, 14) И. В. Попов, 15) Раскин (администратор), 16) Даничев (свет), 17) Назаров (постановка) и трое или четверо техников.

«Этот проект я придумал назло два года назад, меня пригласили провести здесь семинар по Пиранделло. Это была чума… Сидели несколько калек, с которыми не о чем было говорить, черное помещение с мышами и проч. Когда этот кошмар кончился, я сказал Алессио (переводчику), давай предложим проект… Это надо победить. Если бы вы видели, что здесь было… Вот… это предложение возникло из чувства негодования и от того, что ничего не получается».

Шеф попросил меня вести с русской группой занятия (тренаж или импровизация, как он выразился). Жалко, что не сказал об этом раньше. Что-то действительно придется импровизировать… Хотя, может быть, от декорации… очень хорошее настроение. (Хочу, чтобы занавес упал на публику.)

Оптимистическое настроение. Слава богу, слава богу. Боюсь что-то сбить, сглазить, сглазить боюсь и говорить про это, но только пару слов… Надежда теплится на удачу… И, несмотря на печаль и боль в сердце о моей мамочке… покой в сердце, или, правильнее сказать, на сердце. Дай Бог, может быть, будет хорошая работа здесь, в Риме.

30 апреля 1993 г., Рим, 18.30

В Италии, как ни странно, все еще празднуют 1 Мая, да так широко, что никто не работает и все закрыто… даже театр «Атенео»; таким образом, у нас получился свободный день неожиданно, к большому неудовольствию шефа.

Тем не менее после завтрака пошли гулять по уже хорошо знакомым местам. В центре встретили коммунистическую демонстрацию — человек 150 с красными флагами, под охраной полиции (человек 200). Странно и забавно видеть в Риме такую картину.

Тихонько добрели до собора Св. Петра, оттуда вернулись на такси, оказалось, недорого, всего 12 ООО лир.

Обед приготовили сами в квартире наших монтировщиков. Спагетти, конечно. Поели. Теперь решили поговорить немного. То есть репетиция. Васильев и вся компания.

«Проблема в том, что для этой пьесы нам всем нужно было жить лет на пять раньше… и в первую очередь мне, конечно.

Среда пьесы в том обществе расположена, где больше надежд… человек здесь ветреный… качество его иное, импрессионистичное… Или играть в интеллектуальные игры, что у нас, к сожалению, не получается.

Раньше мне казалось, что когда человек действует, то не присутствует. Ничего подобного! Ведь и присутствие помогает действовать, и наоборот. В этой пьесе исключительно важно слышать, как прекрасно бытие.

В итальянской группе я постарался возбудить… как бы это… они провоцировали обнаженность.

Любое искусственное вхождение в ткань такого текста обедняет. Что подарить этому тексту? Как присовокупить себя к этому тексту? Пафос этой пьесы — не искусство, пафос — жизнь, другое дело, что это подается (как у Оскара Уайльда), когда искусство выше, чем жизнь… реальнее».

1 мая 1993 г.

Истерики, истерики… Разборки с Раскиным (Раскин Аркадий Исаакович — режиссер, философ, администратор. Наш выпускник, много и очень плодотворно сотрудничавший с театром).

«У меня, конечно, не было повода ему хамить… но я прав, прав». «Нет, он искренний человек и много сделал для проекта, он так много работал… но я не могу, не могу!!! Этого не будет». Бесполезно пыжиться — записать поток эмоций самого жуткого качества… Полночи просидели в номере у него с Поповым. Потом я привел Раскина, совершенно размазанного и разбитого. Все началось с начала. Дошло до жутких истерик и воплей. Раскин ушел, хлопнув дверью.

Опять дикое состояние… Порой кажется, бессвязное, нелогичное. Потом Раскину было написано письмо, которое я отнес к нему в номер. Это уже после двух ночи. Я сам валился с ног. Потом еще составляли расписание. Совершенно безнадежное занятие, бесплодное и бесконечное. Кошмар. Пришел домой и уснул сразу же, зная, что завтра все начнется с начала, все изменится, переменится, отменится.

Смотрели по телевизору вести с родины. Первомайское побоище на Красной площади… Печально и страшно. Отсюда все воспринимается, может быть, даже острее.

2 мая 1993 г.

В 10.30 начал тренаж. Занимаемся в Studio Due, приличное пространство, правда, пол покрыт гнусноватым ковром. Есть кондиционер, но мы открываем дверь, чтобы проветрить. Целый день, с перерывами, льет дождь.

Провел два занятия по 1,5 часа. Проходят неплохо, довольно живо и естественно.

Группа, действительно, случайная во всех отношениях, разношерстная, без центра и своего смысла. Хотя по отдельности, наверное, все способные и талантливые люди. Почему он построил такую компанию? Странно.

Потом был вокал, потом 1,5 часа импровизация. Потом пришел Васильев в 15.00, перед тем как начались какие-то претензии (совершенно непонятно, по какому поводу и к кому обращенные, наверное, к Раскину, который тут же присутствовал). На обед опоздали в результате.

Раскин принес в кульках какое-то говно, которое мы и съели без чая и воды. Расписание было названо преступным и отменено, другого назначено не было. Все сели на ступеньках и стали ждать, временами спрашивая меня: что дальше? Шеф решил, чтобы мы смотрели показ итальянцев, чем и занимались с 17-ти до 20-ти. Потом опять — неизвестно, что делать. «Идите работать», — сказал шеф. Пришли во вторую студию. Репетируем, кто что.

Хочется есть и хоть какого-то порядка…

С нами он еще не репетировал с приезда.

3 мая 1993 г., Рим

День рождения А. А. Тяжелейший день. Кризис. Не может собраться. Наедине пытался найти какие-то слова, что-то сказать… но все очень сложно. Временами мне начинает казаться, что это болезнь, в самом тривиальном клиническом смысле… Ход мыслей записать просто невозможно, только на магнитофон. Потом останавливается и произносит совершенно трезво… но… все это — ерунда. «Всему причина — моя психическая болезнь». И опять — о невозможности работать… жить… и т. д. Часто повторяет о самоубийстве, вчера, например, просто сказал: я выброшусь из окна, у меня этаж высокий… Дальше: все бросили, все предали… меня окружают хамы… я сам из хамов, вышел из хамов и туда же вернусь… Много цветов. Итальянцы принесли кучу сладостей, шампанского две бутылки и колы… Что-то пытались петь, как-то поздравлять. Стоял мрачный… насилу выдавил «спасибо». Веселья не получилось. Потом полтора часа на террасе я уговаривал его пойти на репетицию… Невозможный диалог.

В конце концов пришел к нам, молча долго сидел… начал по слову выдавливать по поводу нашего вчерашнего ночного показа (показ, по-моему, был замечательный). Актеры по-своему чувствуют, что ситуация непростая… Спокойны, но напружинены… Мне все они нравятся сейчас, как люди, как актеры… как компания.

Потихоньку, кажется, раскручивается, говорит о вчерашних монологах.

«Тон вчерашней репетиции был очень неплохой, им нужно пользоваться… в дальнейшем.

Если бы спросили, а зачем вы это играете, что доставляет вам удовольствие? — вы бы ответили, мне доставляет удовольствие сочинять игру! Вот какой это текст. То есть искусство для искусства — с одной стороны, но и — красота самой жизни — с другой! Пафос в этом! В невозможности ее исследования, расчленения и т. д. Для этой пьесы — в игре должна быть надежда, чтобы можно было сказать: это и есть жизнь!

В конце концов… вы бы сказали, я сочиняю для того, чтобы спровоцировать силу жить, я верю, что если правильно буду играть — спровоцирую саму жизнь».

4 мая 1993 г., Рим

В 12-м часу закончилась открытая репетиция (10-я по счету), и после короткого перерыва началась наша репетиция (то есть русской группы), итальянцы ушли домой спать.

А у нас показ. Васильев сидит и смотрит молчаливо. Показывают 8 работ. Очень скучно и долго. Я бы никогда не смог все это высидеть и досмотреть, у него какая-то специальная способность смотреть скучные, бесконечные и беспомощные работы.

За эти дни делал записи в другой тетради, к сожалению. Старался что-то зафиксировать из этих безумных, идиотских дней. Эта римская история — невероятная история, хотя, конечно, она никак не кончится, то есть кончится, по обыкновению, хило и благополучно.

Только вот к своему преклонному возрасту стал определенно видеть, как нелогична, абсурдна, безнаказанна эта петрушка под названием жизнь.

Я устал. Чисто физически устал. А труппа (или группа, не знаю, как сказать) просто бездыханна. Вялые молчаливые тени, совершенно анемичные и безразличные.

Расписание составлено совершенно безграмотно, дико. Просто как будто вредители составляли, чтобы все провалить. Собственно расписания, в строгом смысле слова, никакого и нет. Просто жизнь по армейскому принципу: мне неважно, чтобы ты работал, важно, чтобы мучился…

Важно, чтобы актеры с утра до ночи находились в театре, не имели возможности отдохнуть и поесть и вообще, чтобы не было радости на лицах. Особенно раздражает радость и какие бы то ни было жизненные проявления… и т. д. Впрочем, ну что писать про это… Пусто.

За 24 дня работы не сделано ничего! Фантастика! Васильев очень гордится итальянцами, их достижениями в свободной импровизации. У меня нет такого определенного взгляда. Мне кажется, 3–4 симпатичных лица. Несколько способных молодых людей. О профессии говорить пока просто не приходится. Все довольно мило… но для режиссера с мировым именем хиловато, прямо скажем. Но, действительно, итальянцы ходят, разговаривают, органично существуют, иногда с юмором, в какой-то стилистике (несколько месяцев труда все-таки).

А с русской труппой просто завал. Сам он ничего не делает, не хочет. Иногда приходит, высказывает свое отвращение и уходит. В лучшем случае поговорит о сцене какой-нибудь.

24 мая 1993 г., Рим. Точнее, уже 25-е, потому что третий час ночи/

Вчера сыграли 24-е представление… Сколько спектаклей? Сколько репетиций? Развести трудно. Считается, что 27-го, 28-го, 1-го, 2-го и 3-го были спектакли и еще осталось 4-го, 5-го и 6-го, то есть три. Я не записывал подробно эти дни… даже программы не зафиксировал. Не знаю, насколько это необходимо. Были такие программы: «1-я — 6-я картины», «8-я сцена» в четырех составах, 7-я сцена (дубль) плюс 1-я сцена 2-го акта плюс часть экспромта.

В общем, все довольно неплохо. Некоторые из этих представлений были поживее, и публика весьма контактно существовала… Хороший прием в конце (хотя это и мелочь). Иногда провисало… Останавливалось все. В таких случаях Васильев «прикрывает» действие, вводит музыку, пение, пантомиму и т. д.

Но все это в конце концов не так важно. Все это пройдет и очень скоро закончится, так или иначе. А вот все, что касается нашей жизни… взаимоотношений, работы… все, что касается отношений Васильева и труппы (русской), вот это — катастрофа.

Невозможно, просто невозможно физически записать бесконечные его монологи… Говорит он бесконечно, бесконечно… по сути, только это и происходит все эти дни. И по вечерам, вернее по ночам, когда мы возвращаемся в гостиницу, эти монологи продолжаются, в такой же горячке, истерике. Так что иногда я вижу сумасшедшую картину… По ночному Риму движутся две уставшие фигуры, с сумками на плечах, и одна из них орет и трясется, размахивая руками, почти со слезами на глазах, на непонятном языке… Обалдевшие карабинеры сбавляют скорость, проезжая мимо, и долго смотрят на эту странную сцену… Не могу описать также и бессмысленность, абсурд каждодневного расписания… Т. е. никакого расписания просто нет! Нет вовсе! Трудно это представить. Главное, чтобы все торчали в театре — с утра до ночи… с 10.30… до 2-х, 3-х или 4-х ночи… Его жутко раздражает даже то, что нужно отпускать людей на обед… и он говорит об этом! Но уж ничего не может поделать с этим, ничего… (Замечу в скобках, что сам ест регулярно и капризно, как бы ненавидя этот процесс; но тем не менее Фая вовремя приносит ему обед, ужин и почти все время чай с печеньем, фрукты.)

Позавчера, когда репетировали ночью экспромт… опять же условно: «репетировали»: 90 % времени, конечно же, ушло на размазывание собственных студентов, дикое, безграничное размазывание, уничтожение… При этом все время повторяется: «Это все я устроил… вы думаете, это я вам..» и т. д. и т. д. Границ мерзостям, допустимости выражений, ну, не знаю, как сказать — просто не существует… Глупо об этом говорить, когда выискивается самое гнусное, самое невозможное… чтобы бросить в человека; мне иногда кажется, да не кажется, это так и есть, что часто он с трудом сдерживается, чтобы не ударить… Так вот, вчера ночью он просто не удержался и сказал (прохрипел) студентке своей: «Откуда в тебе столько г…?» При этом рядом стоят другие студенты — Игорь, Галя… Ну что тут еще говорить… Что?

4 июня 1993 г.

Четыре года. Да, они пролетели как один день, да, они тянулись бесконечно, как вся жизнь… Ужасно, тяжко бесконечно… Первый раз за эти годы я не на могиле твоей, Танюша… Горький день.

Итак, с Италией закончено. Слава богу, закончено. Закончено. Писать о последних днях, последних спектаклях не буду. Нет никакого желания, никакой силы… Дело затмилось чем-то другим… Ладно… Хватит. 6-го сыграли последний спектакль. Все, как и должно было быть, закончилось прекрасно. Большой успех! А ругательные статьи только подчеркивают высоту взахлеб хвалящих и прославляющих.

7-го и 8-го — свободные дни. 9-го — отъезд. 7-го вечером еще, конечно, была назначена встреча с шефом для разговора (общая). Потом (в 10 вечера) начался прием. Прощальная выпивка. Народцу собралось много. Довольно симпатичный вечер получился. Что-то мы подарили… сувениры и проч. муру. Итальянцы — актеры — несколько печальны, что естественно: конец проекта для них — неясное будущее. Из них по-настоящему одаренных не так много, хотя все ребята симпатичные и способные… а дальше… дальше — случай.

Анна Сацани, Литиция, Мирелла, Жозефина, Аксель (Бельгия), Дезире (Германия) и мужики: Джованни, Доминик (эти оба из Сицилии, и оба — лучшие), Ульдерико (Неаполь, комик), Маурицио, Даниель и Алессио Бергамо (переводчик, он тоже немного играл).

8-го весь день гуляли с Расой по Риму. Устали. Ездили на такси. Хороший тихий день. Единственный здесь в Риме. Васильев улетел (8-го) в Будапешт, затем в Париж. Народ отдыхал и расслаблялся. Когда мы около часа ночи, уставшие, подходили к нашей гостинице «Архимед» на via Mille, вывалила компания уже хорошо навеселе, еще куда-то желавшая лететь, ехать, гулять. Так что чуть и нас не завернули… Но все-таки усталость была сильнее, и утром рано мне нужно было подниматься, в 6. Собрал вещи и лег спать.

Труппа улетела сразу в Москву.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.