1985

1985

Событий много, писать некогда. Иногда дохожу просто до исступления. Ежедневно утро и вечер заняты. Отсутствие живого времени раздражает, приходится читать по ночам (до 3-х, 4-х), в результате не высыпаюсь.

На репетициях тоже пока не отрадно. Изя, по-моему, уже перепугался. Моисея В. снял с роли, стал просить, чтобы я не ехал на сессию (!) или хоть задержался на 15 дней до выпуска (!). Я, естественно, на корню, как говорится, отклонил эту мысль.

Долго думали, кого еще можно назначить на эту роль. Думали даже об Ицике. Ну вот. Теперь Кузнецов. Стараюсь «линять» с репетиций, чтобы хоть как-то почитать книжечки.

Вчера играли «Наедине», прошлым спектаклем Артур был недоволен, он и действительно шел как-то натужно, «через», вот ведь интересно, те же артисты, и такое же желание сыграть хорошо (а иначе и не бывает), и зал, и сцена, и все… Правда, зрители другие.

«Усвоить психологию импровизирующего актера — значит найти себя как художника».

«Все, что в мире актера принимает застывшую, неподвижную форму, уводит его от самой сущности его профессии — импровизации».

М. Чехов

27 января 1985 г.

Прочитал 2 книги Гуковского: «Пушкин и поэты-романтики» и «Реализм Гоголя». Что-то вроде потрясения… Как-то не задумывался, что наука, пусть даже о литературе, может нести в себе такой эмоционально-информационный поток и содержать в себе столько практически приложимого методологического материала.

Это очень правильно, что поступил учиться, пусть даже «на старости лет». Ставить спектакли я, наверное, мог бы уже несколько лет назад, имея за спиной достаточный практический опыт (и театральный, и жизненный). Однако все более прихожу к убеждению (впрочем, достаточно хрестоматийному на сегодняшний день), что режиссура — совершенно особая профессия, требующая, несомненно, «регулярных» знаний, кроме таких «мелочей», как талант и опыт. Так называемая актерская режиссура — эмпирична, стихийна, и зыбкость ее рано или поздно выявляется. Несколько удачных, может быть, примеров не убеждают в обратном. В конце концов институт — это постоянная, регулярная работа в определенном направлении. Значит, и движение, и целенаправленность.

Кроме режиссуры как таковой, как предмета, ремесла и проч., на первом месте — философия. Особенно методологический аспект ее (диалектика). Тут море возможностей (практических!!!). Без этого работать сегодня в театре немыслимо (серьезно работать).

Потом аналогии из смежных видов искусств (литература, ИЗО и т. д.). Собственно театр есть синтез всех видов искусства плюс еще чего-то… И чтобы получить объем, услышать ноту сегодняшнего дня — аналогии точных наук. Математика, кибернетика, ядерная физика и проч. И проч. И проч. Взаимосвязи, линейный график, структурный анализ.

Танюша болела сильно — грипп. Температура была 39,4. Просто ужас, так мучилась. Теперь уже ничего, полегче, сейчас пошла в больницу закрывать бюллетень. Что-то долго ее нет.

Осталось несколько дней до отъезда в Москву. Опять расставаться. Уже заранее тяжело на душе. Ну, что делать, что делать? Раньше надо было учиться, когда гулял и пил водку, кого теперь винить. А правда, сколько времени потерял зря, это же… А может, не зря. Может, вот так длинно идти и есть мой путь. У каждого ведь своя дорога в жизни, в искусстве, тут ведь не срежешь угол, не пробежишь лесом напрямик. Это только кажется, что сэкономил где-то что-то. Иллюзия. Нет уж, как ни прискорбно, каждому свое.

28 января 1985 г.

Завтра улетаю в Москву на сессию.

Целый день кручусь, собираюсь.

Настроение какое-то неопределенное. Готовился так азартно, с таким детским интересом, особенно по литературе и философии, и вот, видно, перегорел… Вдруг как-то стало все смешно и все равно… Может, перегрузился просто. Однако… Во второй половине жизни, очевидно, важнее всего побеждать психику. Тут основной фронт.

Замкнулся как-то. От театра «отсоединился» напрочь. Автономен. Круг внимания сузился до собственных параметров — я и книги, я и мир и т. д. Этакий домашний наполеонизм.

Последние дни репетиции просто не мог смотреть. Ужасно. Зачем тогда все? Зачем так много всего… вокруг?

Перечел всего Пушкина и о нем много. Размышляю. (Убивает сопоставление Достоевский-Твардовский.) Что делает Время, даже с большими, очень большими художниками. А Твардовский именно такой. В чем же дело? Время… Мало родиться Христом, надо еще вовремя родиться.

Посмотрел «Мой друг Лапшин», фильм Германа, невероятно вытянулся, почувствовал и… детство так осязаемо по спине прошло… Просто и мощно. Если совсем не врать, можно добиться очень сильных моментов, очень сильных. Кое-где сползает, правда, на современные интеллигентские представления (переживания), ну, не без этого. Зато общий тон, весь закадр, объем — правда.

Смотреть, конечно, его не будут и показывать особенно тоже. Вот странно. Беда. От этого умереть можно.

Мы с Танюшей растем и стареем; становимся в ряды. Меня выдвинули кандидатом в депутаты райсовета. Как раз живой вопрос — выгляжу очень серьезно. А Таня теперь ко всем своим «членствам» прибавила члена редколлегии журнала «Театральная жизнь», вчера Мирошниченко прислал официальную бумагу и т. д.

Господи, так и не заметишь, как все… Нет, нет… в Москву, в Москву…

Тетрадочку эту не беру из-за габаритов, возьму потоньше что-нибудь.

Ну, все. Скучно. Тяжело расставаться. И долго очень, очень долго. Фу… Ладно!

3 февраля 1985 г.

Прилетел утром 6-го. Столько событий. С чего начать?

Во-первых: дом! Танюша! Как мы устали друг без друга! Дома хорошо. Очень хорошо. Тепло, уютно, тихо.

Первые дни по прилете выдались тяжелые. Пришлось делать по 3 концерта в день (от филармонии). Не могли даже наговориться вволю. Потом день рождения. Были ребята — Ицик, Надя, Ленка, Эдик, Галя. Посидели, повспоминали. В основном рассказывал про Москву, про спектакли и проч.

К сожалению, рано разошлись, было заказано такси на 12 из-за ребенка Цеховалов, ну и разбежались все.

Сегодня в райисполкоме получил удостоверение и значок депутата… Да, вот так. Значит, определили в комиссию по культуре и спорту. Буду заниматься общественной деятельностью. Дел, кажется, много. Посмотрим.

С утра звонил Артур. Плохо дело. Опять заболел, и на это раз, кажется, все приобретает тяжелый вид. Очевидно, он уйдет на инвалидность на один год. Пока этого никто, кроме нас, не знает, но по его просьбе мы были вечером у Мигдата и обрисовали всю картину. Он, очевидно, ожидал чего-то подобного, во всяком случае, сам сказал, что еще дня два назад заметил, что дело неладно, что беспокойство Артура похоже на болезнь.

Завтра все будет решаться. Господи, завтра… И завтра же в 12.00 траурный митинг по К. У. Черненко (скончавшемуся вчера, 10 марта). Весь мир — театр, вот уж…

А что будет дальше с нашим театром? Артур уже больше года ничего не ставил, да и не влиял почти на жизнь театра, тем не менее — был. Возглавлял. Тому немало примеров в истории — это было какое-то подобие стабильности, постоянства. А что теперь — трудно представить! Ладно, не буду забегать вперед, время покажет.

Сегодня были на концерте (сольном) Плетнева. Плетнев играл Баха, Бетховена, Чайковского. Счастье. Праздник. Видеть талантливого человека уже подарок, ну, а слушать…

Он слышит, или, наверное, чувствует музыку цельно, пропевает всю вещь душой, — пальцы бегают как-то вторично. Сами… А мы, артисты, часто просто запоминаем, какую клавишу после какой надо нажимать, очередность, так сказать, и посредством этой очередности (игнорируя порою даже ритм) пытаемся создать музыку.

Есть ведь музыка роли, из отдельных этих музык — ролей — рождается полифония спектакля. Тут очередностью не возьмешь.

Да, посмотрел «Мать и сын» — так теперь именуются «Разговоры в темноте». Ужас! Господи, возле какой пропасти мы стоим! Ведь эдак можно все растерять. С такими штуками. Все, что было в пьесе (а там было немного) живого, правдивого, за что можно было уцепиться и развивать — вытравлено, вымарано или замято, все гадости же, сопли, мура и проч. — раздуты и поданы как смысл. Сидел с трудом, все болело. А. — ужас, все жуткое, что есть в театре, в ней. К большому сожалению, в унисон с нею — и Н. Нет, это не стоит даже анализа — просто безобразие. Остальные кое-как карабкаются, что-то мямлят и проч. Какой театр?! Какая правда, какой ветер? Буря? Смысл? Борьба? Какие идеи? Вот беда — так беда! Вот! Это — упасть и отдать свою жизнь бессмыслице, глупости, позору. Боже упаси!

4 февраля 1985 г., Москва

Экзамен курса М. А. Захарова (1-й курс). Ощущение целостного спектакля, веселого, остроумного, даже изящного. Изобилие юмора скрашивает некоторую актерскую робость. Серьезен круг тем. «Дуэль» по Лермонтову (изобразительно!), «Нельзя» (это стул, это пол, это рука и т. д.), «Яблоко» — змей… волосы… доесть яблоко; «Раз в крещенский вечерок», «Сила любви», «Марафон», «Стрельба по цели», «Семья» (телевизор), звери (вообще одушевление): молоко, дихлофос, медведь, блоха-мазохист, осьминог.

Таганка, «На дне», играл первый состав (кроме Яковлевой). Странно напомнило артуровские спектакли. Много работы для рацио, много трактовочных моментов, чрезвычайно интересных, а все — холодно, нигде сердце не встрепенулось. Первым номером, пожалуй, Бортник Ваня — Сатин. Золотухин — Пепел — необычно. Смехов, кажется, просто балуется, а может, так и есть.

6 февраля 1985 г.

Театр имени Вахтангова. «И дольше века длится день…».

Ульянов все-таки хороший артист — вот все, что выносишь после спектакля.

Красивое оформление… и остроумное… а зачем?

Пашкова — смертный грех. Помню, как я ее любил когда-то!

Обидное явление — и сам роман вдруг, мне показалось, не так силен, как до спектакля. Спектакль убил ощущение от прозы.

7 февраля 1985 г.

Театр на Малой Бронной. Б. Васильев, «Вы чье, старичье?».

Новый главный театра. Художник Бархин.

Все чистенько, уютно. Осколки хорошей прозы… Скучно. Неправда… У Бархина хороши стеночки катающиеся. Ушел после 1-го акта.

Был у Райхельгауза. Ужинали. Смотрели фото. Много интересных. Например, с К. Симоновым, с А. А. Поповым. Интересно.

Сейчас приехал в номер — и вдруг один.

8 февраля 1985 г.

Лекции о конце театра Айхенвальда, кризис поисков Мейерхольда.

10 февраля 1985 г.

Вчера была лекция Банниковой по зарубежной литературе. Это не женщина, а… отбойный молоток по ритмам, энциклопедия по знаниям и проч. и проч. Впечатление неизгладимое. Общаться с таким педагогом год-два — счастье необыкновенное. Хотя сдавать ей, надо думать, большое несчастье.

Иду сдавать философию. Боже, помоги.

14 февраля 1985 г.

«Кто боится Вирджинии Вульф», «Современник». Оформление Бархина. — Хорошо. В отличие от нашего — локально, «комнатно» (по фактуре — дешевенько), архитектурное мышление, стилистическая история и проч. Спектакль — это Гафт. Блестяще. Боль «на просвет», а внешне — хлещет юмор, юмор, юмор. Характер — очень точно: он и юродивый, и смешной, и никчемный, и смятый, подмятый, проклятый, падший, и — Герой! Трагический — для тех, кто способен это увидеть.

Неелова — на своем хорошем уровне.

Парень — плох. Молод и плох.

14 февраля 1985 г.

Самое главное — не потерять надежду!

15 февраля 1985 г.

Иду сдавать русскую литературу. Все читал, все знаю, ощущение школьное.

Все, больше не буду стараться, чем больше «стараешься», тем хуже.

Выписал в Бахрушинском музее: «Театр — народная радость и народное дело… Театр — сила, организующая народную душу, выковывающая и выражающая народную мысль и волю народную». (Из постановления Наркомпроса)

18 февраля 1985 г.

Экзамены все сдал на «5». Остались еще пара зачетов и… режиссура.

Еще две недели, а тоска по дому уже невыносимая.

Ну, вот и все! Метро… трясет, писать невозможно. Танюша, моя хорошая! Все позади!

Без даты

Ленком, «Оптимистическая трагедия».

День потрясения. Я не мог себе такого представить. Спектакль «неразъемный», целостный — от «а» до «я». Читается даже неграмотным. Диалектика революции — вот она. Оформление Шейнциса — фойе, фото, импрессионистские картины, пол, стружка, люки… Пиротехника!!! Живопись. Начало. Скоробогатов — ветеран. Количество «массовки». Невозможность — «ставить» такие мизансцены и проч. Этюд!!! Явление комиссара (костюм). Фотография.

Песня (две группы).

Финал акта — пиротехника, 1 раз (вспышки — дым!!!).

Сцена Алексея — комиссара. — Ночь.

Манера говорить.

Сцена с фонариками (помигивание…).

Капитан.

Концепция — не произнести.

23 февраля 1985 г.

!!! Таганка, «Серсо» Славкина.

А. А. Васильев. (Далее А. А. — прим. ред.)

«Я вас пригласил только потому, что вы дети Мих. Миха., моего любимого педагога. Я думаю, что мы говорим на одном языке, хотя спектакль еще не готов и показывать его нельзя».

Малый зал. (Встретил Игоря Попова — он оформлял.) Славкин сидел в зале.

Филозов,

Гребенщиков,

Щербаков,

Полякова,

Андрейченко,

Петренко!!

Романов.

Это — не спектакль!! Это — что-то в другом, более объемном измерении. Как это делается, никому пока не понять. Васильев — грандиозный режиссер. Описать спектакль не могу, не в моих силах.

25 февраля 1985 г.

Театр имени Моссовета, «Вдовий пароход», режиссер Яновская.

«Высокий» пример мертвого театра. Просто ужас — это невозможно смотреть. Впечатление очень плохих артистов, а может, это так и есть. Вот провинция — так провинция. «Наигрывают», как… лошади.

Больно, тоскливо смотреть на реакцию зрителей. Боже, о каком там уровне может идти речь. «Кушают», просто едят эту гадость и получают свое удовольствие. Это мучительно, но… Огромный зал, красивые люди, оделись, пришли… Смотрят и… верят!

26 февраля 1985 г.

Театр «Сфера», Еланская.

«Комедии Зощенко» — как понравился театр (здание)!! Чудо. Вот бы что-нибудь такое! Так интересно работать.

28 февраля 1985 г.

Репетиция М. А. Захарова. «Ревизор», 4-й курс Гончарова, в театре имени Маяковского, большой репзал. М.А. элегантен, вельвет в коричневых тонах. Репетиция спокойная. Легкие правки. Необычная интонация. Конечно, все сегодняшнее, от костюмов до идей и типов. Особенно типов.

28 февраля 1985 г.

14 часов 18 минут. Сдали экзамен по режиссуре. Играли своего «Лира». Зрелище получилось интересное. Кафедра приняла хорошо, говорили, что даже «праздник всего института».

5 марта 1985 г.

Чем больше читаешь, тем больше остается непрочитанного, этот парадокс пришел мне в голову и теперь не кажется парадоксом.

11 марта 1985 г.

Сейчас шел по улице. Повсюду флаги с черными лентами, портреты в траурных рамках, но атмосфера какая-то спокойная, даже деловая, я бы сказал. Вспомнил другой март, 1953 года. Я хорошо помню этот день (да и все предыдущие, бюллетени о здоровье по радио, теперь почему-то сообщают только постфактум). Тогда все были, кажется, подготовлены к неминуемому, и все-таки смерть его грянула как гром. Я, например, просто не верил, что он может умереть, такая простая, человеческая вещь, как смерть, никак не вязалась с этим богочеловеком.

Отец со своим другом Паушкиным молча сидели в большой комнате у стола. Стояла бутылка водки и два стакана. Мать что-то делала на кухне так тихо, что ее не было слышно. Я выглядывал из спальни в большую комнату, где на стене, всегда включенный, висел репродуктор (тогда так все называли радиоточку), и пытался уместить в маленьких мозгах своих невероятное! Умер Сталин!

В день похорон, в ту самую минуту, когда все должно было остановиться и гудеть, отец был в рейсе, в лесу, где-то в глуши, в кабине сидел капитан Медведев (видимо, из оцепления ехал в поселок). По часам они остановились и, глядя друг на друга, вылезли из машины и встали по стойке «смирно». Потом отец просунул руку в кабину и нажал сигнал. Он боялся посадить аккумулятор, машина была старенькая, но прогудел сколько положено. Выкурили по сигарете и молча поехали дальше. Мне все это рассказывал отец. Рассказывал без всяких вторых планов. Просто, как было.

Сейчас транслируют Красную площадь. Прощаются с К. У. Черненко.

13 марта 1985 г.

Поздно. Таня спит. Написал письма домой, Леночке, Иодынису в Пензу (они с Лидой прислали нам чудесные подарки — свои работы).

И вот сижу, задумался… Все глубокие мысли одолевают. Выбываю из репертуара, посмотрел сейчас — мне в Вильнюсе-то и играть нечего будет… вот тебе и ведущий артист. Тянул весь репертуар на себе и вот… А ставить — неизвестно когда буду. Конечно, тут есть отчасти объективная причина — отъезды на сессии, но ведь это только отчасти. Не думаю, что было бы намного лучше положение, сиди я тут, на месте. Нет, это такая штука ненормальная — театр.

Завтра репетиция «Рядовых» — буду вводить Галю Российскую на Веру.

Артур звонил с предложением работать вместе над «Экспериментом» (т. е. вместе ставить), но, видно, у него это болезненное. Договорились, что придет ко мне на разговор, потом позвонил, сказал, плохо себя чувствует, потом как-нибудь… Честно говоря, мне это тоже не очень нужно, после «Рядовых» заклялся с кем-то ставить. Для меня это, видимо, тяжело.

13 марта 1985 г.

Театр живет тихо, спокойно, ровно как-то, и, пожалуй, никто не понимает, в какую полосу мы вступили. По крайней мере, такое впечатление… А события этих дней отзовутся на всех.

Итак, позвонив и предложив работать с ним над спектаклем, Артур на пару дней исчез, потом уже 16-го вечером стал звонить опять и уже настойчиво повел разговор об этом. Он решил, что только при этом условии, т. е. работая вместе со мною, сможет вернуться в театр. «Мигдату я все объясню, — говорит, — мне это необходимо, чтобы именно ты… и т. д. В противном случае посылаю все… и ухожу на инвалидность». Но сомнений у него никаких не было, ему и в голову не приходило, что Мигдат может не согласиться, или еще что-то. И мысль эта очень его подогрела, как мне показалось, говорил так бодро, с такой надеждой.

На следующий день с утра я поехал к нему, в новую его квартиру у вокзала, и мы просидели над пьесой 6 часов кряду. Он еще более, казалось, взбодрился, так как во многом мы сходились не договариваясь, хотя я, собственно, с налету начал фантазировать, что и как себе представляю. Он просил разбивать его, если в чем-то я не согласен, спорить, что я и делал. В общем разговор был интересным и обнадеживающим. Артур повеселел, начал строить уже планы репетиций — когда и чем мы займемся и проч. На следующий день он должен был с утра идти в театр к Мигдату, утвердить этот альянс и вызвать меня по телефону сразу, чтобы работать уже с макетом (это был понедельник — выход), а во вторник начать репетиции.

А Мигдат, прилетевший накануне из Москвы, утром же в понедельник неожиданно лег в больницу, к нему ехал Эдик Цеховал, и Артур передал через него Мигдату эту свою идею, ничего не подозревая. Но тут-то и была бомба. Эдик вернулся и сказал, что Мигдат категорически против! Артур звонил мне после этого и не мог связать двух слов. Это, конечно, удар ниже пояса. Слепому ясно, что Мигдату нужно убрать его из театра. Поскольку это было единственное условие, при котором он мог продолжать работу, Мигдат дал категорический отказ.

Разбираться в нравственной стороне этого поступка директора театра нет смысла. Выбить костыли у больного, чтоб не мешался… что тут скажешь?

Артур был просто потрясен. Как он вообще пережил это, трудно представить. 15 лет пахать, худо-бедно держать театр на таком уровне и получить за все за это «под дых» в самый критический момент жизни. Вот они, театрально-житейские прелести. И где теперь будут все, кого он кормил, толкал, делал для них все? Да нигде. Эти друзья-приятели — пока у власти, пока кормят. Страшно все это, особенно в нашем прославленном, товарищеском, дружном коллективе. Мигдатик-дружок! Сам лежит в больнице, сам по краю ходит… и другому подняться не дал.

Очень гнусно все это. Таня просто разбита. Ее это тоже потрясло. Думаю, такие трещины не залечиваются. Необратимо это, как бы ни повернулось потом.

А в мире… местком раздает масло, мясо и проч. Все очень заняты, берут, заворачивают, нагружают сумки… Труппа, труппа… что это такое — труппа? (Слово-то какое романтическое, хотя и пахнет трупом.) Что-то цирковое, веселое, молодое, дружное — труппа!

Артур оформляет документы на инвалидность.

Боже, боже! Какая там фантастика? Какой там абсурдизм и проч.? Вот про это сыграть — как оно есть… Впрочем, мясо наверное перебьет…

20 марта 1985 г.

Только что посмотрели наше «Нашествие» по ЦТ. Удивительно, но спектакль нам понравился. Вдруг все его странности, нестройность ритмов, перепады тональности — выстроились в нечто густое и серьезное.

Многие артисты выглядят превосходно. Юрка просто здорово работает, дядя Саша — колоритен, убедителен чрезвычайно. Много хороших сцен. Сам я киксанул сильно в последней сцене, все скомкано и невнятно. Видно, обманулся на «телевизионном варианте», а надо было играть на полную катушку. Жалко! А что теперь сделаешь? Кыно. Не переиграешь.

Общее впечатление все-таки сильное от спектакля.

Вечером сегодня «Мещане». Черт, как обидно, что плохо сыграл последнюю сцену!

23 марта 1985 г.

Выходной. Прекрасный день. Солнечно, тепло. Какое прекрасное было утро. Никуда не надо спешить, весь день впереди, и принадлежишь сам себе, своим тихим радостям. Вот только в такое утро и бываешь по-настоящему счастлив… Какой-то покой на душе, и самочувствие нормальное, ничего не болит, голова не кружится, сделаешь зарядку, и совсем легко, бодро живется. Как хочется, чтобы не летело это время, помедлило, подлилось, ан смотришь, а на часах уже третий час!

Копался в своих бумажках. А потом устроился на диванчике и читал речи Цицерона. Ох, какое славное это занятие! Вот мысль, которая пришла мне сегодня в голову: чем больше читаешь, тем больше остается непрочитанного.

Вчера прилетел из Москвы Боря. Вдруг, на поклонах, увидел его среди зрителей. Естественно, пили чай, опять допоздна, и разговаривали обо всем.

24 марта 1985 г.

Приехал Южаков ставить «Эксперимент». Лет 12 назад он поставил у нас «Вкус черешни», так что небезызвестный в этих краях. Переменил кое-какие назначения на роли: например, меня с рабочего Зарудного перевел сразу в министры, и т. д. Впрочем, незначительные перемещения, в основном все то же. На репетициях буду не скоро, т. к. мой эпизод в самом конце 2-го акта.

Все эти дни запарен депутатскими делами. Оказалось очень много дел, намного больше, чем мог предположить. Сегодня вот буквально весь день потратил на обход ветеранов, которые живут на моем участке.

Очень много наблюдений. Интересных. Вообще походить, посмотреть, как живут люди, полезно, мне кажется. Хотя, наверное, не всем. Кому-то это, может быть, просто не нужно. А мне полезно, чувствую.

Вышел спектакль «Последняя женщина». Приезжал Жуховицкий и весь синклит. Успех! Опять! Спектакль средний, по-моему. Одна Таня поняла и делает этот материал — как надо. Вокруг много нелепицы. Но… всем нравится.

6 апреля 1985 г.

Мы (артисты, режиссеры) хотим все больше и больше убедиться в реальности, насладиться реальностью «нашего мира» — мира театра, поэтому и совершенствуем его постоянно, тут-то и лежит залог подлинности, залог постоянного роста правды, или того, что мы называем правдой театра.

9 апреля 1985 г.

Сейчас репетирую в народном театре Вершинина. Слезно просили сыграть с ними спектакль, согласился. Смотрю на этих мальчиков и девочек и все думаю, думаю… И очень много вспоминаю свою, свою любительскую юность. Что меня тогда вело, давало силы работать — вот так же ежедневно, на износ прямо-таки, возвращаться ночами пешком через весь город домой, чтоб утром вскочить и бежать на работу? Теперь мне все это представляется каким-то сном, но ведь все это было, и было именно так. Мы репетировали даже ночами, и самые тяжелые минуты, помню, были — это минуты расходиться! На улице мы долго еще стояли на перекрестке и целовались. Да, да — все перецеловывались. И только тогда каждый шел в свою сторону. Мы так любили друг друга и, наверное, боялись, что когда-нибудь расстанемся навсегда. Нет, наверное, мы не думали об этом… Но вот так определить словами, что же это такое было, что нас так до боли связывало, что радовало и не разлучало, — просто невозможно. Хороший писатель, конечно, придумал бы такие слова, и они походили бы на правду, и почти были бы правдой, но, убежден, только почти… только почти… Правда тут какая-то невыразимая, не оформляемая в слове.

Танюша была три дня в Москве на пленуме творческих союзов. Вернулась очень веселой и хорошей. Наговорили ей там кучи комплиментов, а девушки так любят комплименты.

И вообще настроение у нее хорошее. А вчера играла «Вирджинию», и пришлось прервать спектакль: с балкона выводили человек восемь хулиганов, которые просто орали и… На удивление она спокойно перенесла этот ужас. Хотя, когда уходила со сцены, говорит, на миг все помутилось и способна была упасть.

Я помню, такой случай со мною был в Ростове, — это жутко.

12 апреля 1985 г.

Интересные всякие отношения у нас складываются с А.И. Тут как-то ночь целую просидели мы у нас (после банкета «Последней женщины»), выпили почти литр спирта (!) и проговорили обо… обо… всем. На следующий день только в 11 разошлись.

А вчера вот уже он утащил меня к себе и опять ночь просидели… Он — нормальный парень, и, конечно, положение начальника (а он мой ровесник) проводит какую-то черту между ним и людьми, которую ему, очевидно, хочется (по крайней мере с кем-то) переступить. Уверен, что тут, в дружбе с нами, ни с его, ни с нашей стороны никакой «стратегии» нет. Наоборот даже, определенную ответственность накладывает.

Поразил нас его многодетный дом.

Что еще? Ну, вот, кстати, это он еще в гостинице «Маяк» сказал при московских гостях, что вопрос с моим званием решен, и предложил за это выпить. Может быть, уже в этом сезоне начнется оформление — меня, Ицика и Вал. Алекс. Со Светой Ставцевой тоже, как он сказал, вопрос решен.

Ну, что ж! Дай-то Бог, а то такое ощущение, что только посмертно можно надеяться.

Таня верно говорит, что это хитрый татарин почувствовал, что пахнет жареным, и решил немного «задобрить» ситуацию. Вполне могу с этим согласиться.

Домой приехали под утро. Долго спали. Потом копался по дому с удовольствием, готовил и вместе обедали и т. д. Хороший день. А завтра Пасха. Красил яйца в котле луковой шелухой и забыл про них, они даже стали лопаться, зато оставшиеся были красивые, бурые прямо.

Вот вспомнил случай в Москве… Нос к носу столкнулся с Жоркой, прямо на пороге театра Маяковского, он теперь артист этого театра. Импозантен и красив до невозможности, подъехал на своей новенькой тачке и т. д. Ахи, охи… Сколько не виделись!!! Это же надо, как жизнь, и т. д. Ну, нет, надо встретиться, выпить и поговорить от души. Тут же назначаем точное время встречи, и Жора (как всю предыдущую жизнь) клянется, что вот, мол, точно, обязательно.

Прождал его минут 20, даже больше. Конечно, Жора не пришел. Нельзя сказать, чтобы я сильно огорчился. Слава богу, сколько уж лет я его знаю, 20, что ли.

А вот теперь вдруг думаю: для чего притворяться, только время зря тратится на все эти «неотложки».

13 апреля 1985 г.

Сегодня моей сестричке исполняется 40 лет! Вчера вечером позвонили с Танюшей в Днепр. Грустно, — говорит, — не заметила, как жизнь пролетела. И мне невозможно никак поверить в это. Я-то ее помню только девочкой в малиновой шляпке с ленточкой, каком-то легком пальтишке с портфельчиком — отличницу, нашу Леночку, любимицу черновской школы. Когда я говорю «Леночка», только и представляю ее такой… Даже когда разговариваю с детьми ее, это не помеха. Они уже какие-то другие люди, из другого времени. А мы — там… мы — маленькие черновские дети.

Сегодня неожиданно — буря. Жуткий ветер, снег. Так не хочется выходить на улицу. Сидели вчера с Сашей В. у нас на кухне целый вечер. Слушали Утесова. Я почти плакал. Не могу сказать, что это такое, я люблю его болезненно и точно знаю, что он Великий Артист. Могу слушать его бесконечно, и все время болит душа, даже когда невероятно смешно, все равно слезы близко. У нас в России он, пожалуй, один такой, во всяком случае, в том жанре, что у нас называют эстрадой.

Саша собирается в Москву. Перетаскивает его Лена Камбурова, окончательно. Нашли ему вариант ФБР — так называется фиктивный брак. Очень будет не хватать милого Саши и у нас дома, и в театре. Мы очень привыкли к нему, привыкли, что он есть, такой талантливый, тонкий, понимающий, интеллигентный…

Опять и опять возвращаюсь к этой мысли о неумении ценить людей, когда они рядом. Только потери ощутимы. Художник должен ощущать возможную потерю.

22 апреля 1985 г.

Ну вот опять сижу один в пустой квартире. Уже поздно. Тихо. Танюша легла вчера в больничку. Нина Михайловна очень настаивала на этом, последние анализы не радовали. Нужно, так нужно, что поделаешь, решили не оттягивать это «лежание», чтобы было хоть какое-то время на передых.

Провожаю ее до больницы, оставляю там, выхожу на улицу и сразу… пустота — пустота… И дел много всяких и суеты всякой, а такое ощущение, что ничего уже делать не надо, что все лишнее. И даже дома вот такое мое любимое сидение становится бессмысленным, заниматься чем-то… Очень трудно пережить это состояние, надо, чтоб прошло несколько дней. Но будет ли лучше? Сегодня дошло до того, что сидел весь вечер у телевизора и смотрел все, несколько раз принимался читать, хотя бы газеты, и опять бросал, не получалось. И еще кружится голова и много курю, и это ужасно.

Наши приехали из Москвы и Сталинграда. Глаза у всех горят, все счастливые до бесконечности, старухи совершенно серьезно говорят, что «такого не было за всю жизнь» (Надеждина, Псарева). Москву покорили, но особенный триумф, судя по рассказам, был в Сталинграде. Обрыдались, говорят, все. Хамаза, бедная, не могла говорить после спектакля (смотрела его уже второй раз) и т. д.

Большое счастье для театра такой успех. Большое. Вот цемент, вот арматура (и что там еще надо) для коллектива.

Большой державе застой опасней пораженья, а наш театр, можно сказать, большая держава, хотя и с местечковыми приметами. Интересно, как развернется ситуация, у Гены сейчас чрезвычайно высокий политический и творческий капитал, и это может сослужить хорошую службу и ему и театру. Как поведет себя Мигдат? Это решит многое, если не все. Он, бедный, уверен в своей всемогущности, и действительно много причин и поводов ему так думать… Но время-то идет — все меняется…

Сейчас, может быть, самая пиковая ситуация. Хотя внешне, наверное, этого и не заметишь, какое-то благополучие и проч.

Юрка тут сорвался. Восемь дней пил. Возил его «туда», влупили укол. Два дня ночевал у нас. Было очень плохо. Даже жутковато. Било, колотило так, думал (он сам), что — все! Сейчас отошел. Сегодня видел в театре: как соколик. Говорит, «все». Дай-то Бог! Как это страшно.

Ромашевский Эдик делает концерт (областной) к 40-летию в Музыкальном театре. Попросил меня подключиться (сделать один блок), этакая документальная композиция из писем фронтовиков-земляков. Сегодня прогнали на сцене, вроде ничего.

Нравится мне Эдик. Он, как муравейчик, пашет, пашет потихоньку и — чего-то есть. Какой-то дар отключаться от всего. Кажется, иногда свет клином у него сошелся на какой-нибудь фитюльке. Но так, наверное, только и можно (и нужно) работать. А я вот… У меня что-то многовато «внутренней жизни». Все «мыслю» чего-то, глобальные все проблемы гнетут. А вот так, просто пахать, незатейливо, кирпичик на кирпичик, наверное, я не могу, не умею. Жалко.

26 апреля 1985 г.

Утро. Солнечно. Бегал только что по набережной. Иртыш многоводен, прошел лед, очень красиво. Даже наш Омск кажется красивым, необыкновенным городом.

Сейчас пойду к Тане, сегодня посещения с 12 до 2-х. Она умница, веселая, бодрая и мне очень помогает не падать духом и не скучать.

30 апреля 1985 г.

Я проводил ее на худсовет, тихонечко прошлись по Ленина. Пока они заседали, сбегал в горком по поводу демонстрации. Худсовет решал репертуарный вопрос на будущий год. Министерство ввело, по-новому, репертуар не по сезону, как было всегда, а по календарному году. Это так непривычно, не традиционно для театра, а главное — неразумно: сезон есть законченный театральный цикл, в этих границах обычно происходят и изменения в труппе и преодоления какого-либо психологического барьера и т. д. Планирование на календарный год — это, может быть, удобнее министерству, но никак не театру.

Сверстали. Утверждена и пьеса Алены Масляковой, которую я привез из Москвы. Это приятный момент.

В общем, репертуар кажется интересным, хотя безотносительным к труппе. Но… это уже слишком большое желание. И потом, в нынешнем безлидерном положении все это несколько релятивно выглядит, все как-то бестелесно.

На открытом партсобрании труппа в лице нескольких «старушек» высказалась за назначение Гены главным режиссером. Такое назначение, к сожалению, маловероятно, а вот и. о. — вполне.

Невероятно сложное время для театра.

Труппа живет прежними эмоциональными накоплениями. В этой ситуации, конечно, «У войны не женское лицо» играет огромную роль — «великой державе застой опасней пораженья»! И этот спектакль, такой его успех — хороший громоотвод и проч.

На днях как-то случайно встретились с Сережей Поварцовым, сидели, болтали о предстоящих Мартыновских чтениях, которые он пытается привить на этой земле и проч. Да так заговорились, что шли и шли, потом пили чай у меня на кухне и разошлись только в 9 вечера, проговорив часов 8 кряду.

Как скучаешь по таким разговорам, как они необходимы хотя бы время от времени! Ну, ладно, буду собираться к Тане.

Да, чуть не забыл: на этом худсовете подали на утверждение на звание мне и В. Алексееву. Должен был быть в этом же списке и Юрка, но… идиот, сам себе все испортил с паскудой У. во время своего последнего запоя. Та, стерва, написала телегу в обком, и хоть все это с ее стороны гнусно (там, я думаю, тоже это понимают), однако решили не рисковать. И Юрку зарезали. Очень глупо и грустно. Беда!

Я лично никакой такой радости почему-то не ощутил. Наверное, уже все перегорело. Если бы лет 5 назад, когда действительно «тянул» весь репертуар на себе, и был помоложе, и был артистом в «чистом» виде, — наверное, тогда было бы интереснее.

На вечере памяти Утесова пел три песни: «Одесский порт», «Раскинулось море…» и «Перевал». Здорово! Так понравилось петь! Зал был переполнен, принимали на «ура».

2 мая 1985 г.

Что-то такое залегло между мною и Настей. Вот уже сколько времени нет писем. Поздравила с днем рождения (пусть с опозданием на 2 недели) как ни в чем не бывало… но что-то за этим… Печально это, очень печально. Мне уже, было, казалось, что взрослеем, что нашли язык понимания и необходимости. Очевидно, это после нервозной переписки с Василием Игнатьевичем… Ах, как бы хотелось, чтобы она была взрослой, мудрой девочкой! 16 лет, много это или мало? Заканчивает 10-й класс и упорно не пишет ни о планах, ни о мечтах, ни о желаниях и т. д. Будет чрезвычайно глупо, если останется в ростовском училище искусств. Ну, что там!! Надо смириться. Как есть. А душа болит, конечно. Все кажется, если бы была рядом, то была бы совсем другой девочкой, все кажется, что мог бы ей объяснить. Наверное, это все не так. Наверное. А вот кажется.

Поздно, пора спать.

3 мая 1985 г.

Слава богу, позади праздники. Было много работы. Прошло все хорошо. На стадионе 9 мая сильно замерз и, кажется, простудился, но схватило не сразу, и вот только теперь два дня пролежал в лежку. Спина болела невозможно, и вообще не мог пошевелиться. Танюша выписалась и сразу принялась ходить за мною.

Какая-то дичайшая весна в этом году! Такого еще просто не видел: май месяц — снег идет! — 5–0 градусов — зима. Мне, терпеливому, и то надоело.

Сегодня было открытие вторых Мартыновских чтений. Я был любезно приглашен гостем на пленарное заседание и т. д. С интересом посидел сегодня на открытии, к сожалению — репетиция, и нужно было убегать. Много печального и горького вокруг всего этого. Наверное, если поэту было несладко при жизни, то и посмертное признание, слава и т. д. — носит этот тяжеловатый оттенок. Конечно, наша вина (т. е. интеллигенции сегодняшней мятой-клятой). Великий поэт! бесспорно и недвусмысленно Великий, а вот поди же ты… Не пробить, не убедить какие-то государственные головы, инертность, сухость. Можно ли говорить с литературой (с поэзией тем паче) официальным языком, а, ладно… Я-то его больше чем люблю, я знаю Великость, необъятность этого явления — Леонид Мартынов. Знает еще кто-то, еще… Пусть нас немного, не так много, как хотелось бы, пусть… Нечего досадовать! Не надо!

Чувствую — теряю охоту писать, т. е. отдавать бумаге те бесконечные, бегущие и бегущие во мне токи — мысли. Наверное, актерство разрушило меня окончательно: только эмоциональные потоки пропускаю сквозь себя… А вот уложить все это в словесную форму, выразить знаком, законченным, ясным и определенным — такая работа тяготит, мне бы диктофон и наговаривать свой дневник, да, так было бы лучше, наверное. Варварская профессия — актерство: самопоедается человек с годами.

Приехал Вилька Озолин на чтения (Вильям Озолин (1931–1997) — поэт, романтик, гитарист! Храню все сборнички, подаренные Вилей, иногда перечитываю крепкие мужские строки), а я себя так плохо чувствую, что и выпить нельзя.

Поганое самочувствие, очень.

Прочитал Тадеуша Рушевича «Картотеку» — обалдел!!!

Скорей бы уже закончить эту тетрадь и отвязаться.

От Насти получил опять открытку (с 1-м Мая), пишет — «подробности письмом», значит, есть надежда получить письмо.

15 мая 1985 г.

Посмотрел сегодня кусок прогона «Эксперимента». Резко не понравилось все. Режиссура вчерашнего дня, мягко говоря, постановочка эдакая. Лес постановочных штампов и штампиков — девочки с зонтиками, юноши с электрогитарами (бутафорскими, на которых, конечно же, не играют). Но самое главное — не в этом, главное — что нет главного, зачем, для чего… уровень серьезности разговора (пусть данного через юмор, через шутку), ну и (и это криминально уже) отпущенные артисты. Играют кто как может и кто как это понимает.

Вот странно! Ведь нет, наверное, режиссера, который сказал бы, что актер — это не главное на театре, сегодня, во всяком случае, уже не найдется такого режиссера, а на деле… это самое слабое звено сегодняшних спектаклей.

Пытаюсь себя поставить на место режиссера, что бы я сказал исполнителям, вот этим вот конкретным исполнителям в этом вот «Эксперименте». Это самое трудное, несравненно труднее, чем придумать какие-то мостики, переходы света и включения некоей музыки… Но режиссура не в этом… Суть, смысл ее — в самых тяжелых, самых нужных словах — в глазах, в сердцебиении, в частоте пульса, который должен уловить в режиссере актер. Уловить и найти в себе эмоциональную аналогию.

Смогу ли? Пока верю в это.

16 мая 1985 г.

Вечером «Наедине», а день свободен. Утро прелестное — наконец-то… Танюша чувствует себя хорошо… и все хорошо.

Вчера показывали худсовету прогон «Эксперимента». Как и следовало ожидать… разговор (со слов Тани) был тяжелым. Ну, а что же они хотели? Я почти убеждаюсь в правильности мысли Роберта Стуруа о том, что плодотворно работать можно только зная труппу не менее 10 лет! Дело тут не в цифре и ее математической точности, дело в общей правильности этой мысли. Вот вспоминаю и не могу припомнить творческого праздника (настоящего) с режиссером-варягом. Ну а что, может быть, это вообще Стуруа (и я тоже) Америку открывает. Это так ясно, что не стоит прибегать к литературе о театре.

Настроение в труппе соответствующее. С одной стороны, пьянящие признаки (периферийной) славы «У войны…» (пишут много и журналы и центральные газеты: «Советская Россия», «Известия», вчера даже «Правда»), а с другой — полная пустота ежедневного театрального быта, ничем (настоящим, творческим, высоким, а без этого в театре нельзя жить ни одного дня, не рискуя потерять театр), ничем не заполненная, а что еще хуже, заполненная неприятным, надоевшим «деланием» спектакля (очередного) из привычных штампов, приемов, повторов и проч.

Впрочем, оставим театр. Спустимся в свои домашние сферы. Что меня волнует больше всего на сегодняшний день? Что идет время, что почти ничего не делаю конкретного к будущей сессии. Т. е. читаю, конечно, кое-что. Но ведь надо срочно писать, вернее, придумывать, сочинять отрывок по режиссуре. Дело не терпит отлагательства. Надо срочно составить расписание на оставшиеся месяцы (как я делал перед прошлой сессией) и форсировать.

С огромным интересом прочитал книжку повестей и рассказов Маканина. Хороший писатель. Это по мне. Временами что-то казалось длинноватым, что-то лишним (вообще он неспешно пишет), и вот сейчас отлежалось и очень прочно ощущаю его лицо. Удивительно дифференцирует такое привычное наше народонаселение (что в жизни мы все ежесекундно делаем и почти не ошибаемся, расслаивая бесконечно всех вокруг, а литература наша будто слепая, «не видит», «не чувствует» этого). Маканин видит, чувствует, а через него и мы снимаем «старенькую» одежонку.

Саша принес вчера еще одну его повесть.

19 мая 1985 г.

Заканчивается сезон. Позавчера сыграли премьеру «Эксперимента». Принимали, естественно, на «ура», зал был переполнен, все были счастливы, особенно начальство («это то, что надо к съезду!»).

Гена Т. приехал из Кемерова, где было репертуарное совещание. Привез много интересных разговоров. Вчера разговаривал с труппой о будущем репертуаре и проч. Молодец, дает перспективу! Дает взгляд в будущее, а артисты — дети, они верят и радуются и уже готовы.

Спектакль «У войны…» выдвигают на Государственную премию. Это событие великое, если получится все как надо, акции Генины поднимутся достаточно, чтобы преодолеть барьеры времени. Как это необходимо сейчас. Это единственная надежда, единственный выход, да, пожалуй, и единственный правильный путь театра. Всякие прочие варианты погубят дело.

Никто еще не замечает, мне кажется, одной парадоксальной и жутковатой вещи: Мигдат является (при всех своих великих деловых качествах) на сегодняшнем этапе уже тормозом, и тормозом серьезным! Кощунство — так думать о руководителе, столько сделавшем для театра? Но… он сам задал такой тон крайнего рационализма в деле с Артуром. Что ж, надо быть последовательным до конца! Да, его все-таки вчерашние представления о деловом человеке (обмануть всех!!!), его, что уж тут юлить: неграмотность — опять же на уровне сегодняшних требований к руководителю, его провинциализм (я имею в виду масштаб идей, политический и общественный капитал, которым он мог бы пользоваться в интересах дела в городе, министерстве, республике и т. д.), — все это уже некоторыми путами ощущается, и довольно заметно, на нашей жизни. И если к нему в пристяжку дать сейчас какого-нибудь спеца по постановкам и «работе» с коллективом, вот вам в ближайшем будущем вариант ростовского театра.

Сейчас необходим приход Гены в качестве главного. Кажется мне, в нем есть еще и «скрытые резервы», которые он может пустить в ход, и это прекрасно.

Надо чуть-чуть металла прибавить в руководстве, именно металла, жесткости, чтобы и «стариков» наших немного «пригасить», чуть-чуть приуспокоить, и молодежи дать почувствовать, что за ними наблюдают, что они, их успехи и неуспехи не безразличны лидеру и т. д. и т. д. О творческих моментах уже и не говорю. Наша труппа сильна чрезвычайно, но разрушить ее сегодня — пара пустяков. Любой пришелец это с удовольствием сделает, с удовольствием и реактивной скоростью.

Будем надеяться, что этого не произойдет. Будем надеяться, что нам удастся пережить эту полосу бед и выжить. От нас (артистов) мало что зависит… Но… все-таки зависит.

25 мая 1985 г.

Вагончик проснулся. Едем на гастроли в Вильнюс. Только что остался позади Омск. Настроение хорошее, светлое… кажется (как в актерской молодости), что впереди что-то интересное… что-то такое… На столике у окна — розы, красивые.

28 мая 1985 г.

Вильнюс, гостиница «Неринга», № 313.

Прошло ровно 10 лет. Целая жизнь. И мы снова на гастролях в Вильнюсе. Если удастся когда-нибудь без музыки — телом артиста в пустом пространстве нарисовать то, что я сейчас чувствую, тогда — режиссер!

Целая жизнь! А прошло не так уж много времени, 25 мая последняя запись. Но между этими датами — Вильнюс! Ах, Вильнюс, что может быть лучше. Надо бы описать все подробно, и новую встречу с этим необыкновенным городом, и наш люксовый номер в гостинице «Неринга», и все дни блаженства, полного созвучия вокруг: людей, среды, погоды, настроения… вдруг вернувшейся молодости, и наши триумфальные гастроли: успех, успех, ничего, кроме успеха, и печаль последних дней, расставание, поезд, Москва. Все это надо бы описать, но не буду, просто из-за упрямства и нежелания браться за непосильный труд. Если бы я мог так запросто, сидя на своей кухонке на пятом этаже, описать и запечатлеть словом… Боже, тогда ничем другим не стоило бы заниматься никогда! Нет, не буду.

Приехали домой 5-го (если не ошибаюсь) июля. У меня были всякие грандиозные планы по подготовке к сессии — рассчитывал сидеть весь июль за столом, т. к. мне крупно повезло: не попал в спектакли, выезжающие на село, а их поехало два: «Любовь и голуби» и «Легендарная личность». И тут вдруг возродилась давняя мысль: сделать в квартире ремонт. Я слышал раньше, что ремонт — это стихийное бедствие, но как-то до конца не представлял, и вот — увяз в этом деле почти на месяц. Это было просто жуткое время. Все делал сам, своими руками. Один, без всяких помощников. Лысов в первый день пришел «на почин», побелили с ним вместе кухню и большую комнату, а потом все началось.

Теперь хожу по квартире как победитель и подбираю соринки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.