Глава 2 Чехия. Переписка с А.Бахрахом. Константин Родзевич. Рождение сына

Глава 2 Чехия. Переписка с А.Бахрахом. Константин Родзевич. Рождение сына

… А ежедневная жизнь в чешских деревнях шла своим чередом. Бедно, но не голодно (Цветаевой удалось получить пособие). Деревенский быт отнимал много времени и сил, но по сравнению с московским был не таким уж страшным. Вся семья вместе. Кончились годы бесконечного беспокойства за судьбу мужа. Правда, вместе они проводят не много времени. Сергей Яковлевич всю неделю живет в Праге, в университетском общежитии, занят не только учебой, но и общественной работой – он один из организаторов и активный участник Студенческого демократического союза.

Поначалу Сергей Яковлевич состоял в другом союзе – монархической ориентации. Его приятель Н. Еленев вспоминает, что в 1922 году в студенческой келье Эфрона висели портреты царя и патриарха Тихона, и почему-то делает вывод, что это – для престижа, что Эфрон не был ни монархистом, ни верующим. Но в среде русской эмиграции имелось много как монархистов, так и не монархистов. И престиж (или «приспособленчество», как говорит Еленев), думается, здесь ни при чем. Наверное, Эфрон не был ярым монархистом, но не был и антимонархистом. Мученическая гибель царя вполне могла вызывать его искреннее сочувствие. Марина Цветаева тоже никогда не была убежденной монархисткой, но, всегда сочувствуя тем, кто «упал», она через несколько лет начнет писать «Поэму о царской семье» (к сожалению, утраченную).

Но так или иначе, как только был организован союз – демократической ориентации, – Сергей Эфрон переходит в него. Значит ли это, что он изменил свои взгляды? Наверное, о коренной ломке мировоззрения говорить пока рано, но можно считать это первым шажком на его постепенном, но неуклонном пути влево.

К семье Сергей Яковлевич приезжает только на выходные дни. Да и дома все больше занимается, почти не помогает жене по хозяйству, не ходит с Мариной и Алей в далекие прогулки (Цветаева – прекрасный ходок). Денег в дом он не приносит. Стипендии еле-еле хватает на него самого. Спасает пособие Марины Ивановны (в 2,5 раза больше стипендии мужа) и ее публикации в эмигрантских журналах. «Воля России» печатает практически все. Когда Сергей уезжает в Прагу, она встает в 6 утра, чтобы приготовить ему завтрак. А как же иначе! Ведь он – Цветаева-то это знает – занят не только учебой и общественной работой, он тоже пишет книгу – «Записки добровольца», и есть надежда ее издать [21] .

Ариадна Эфрон вспоминает чешский быт почти как идиллию: семейные чтения, праздники, в подготовке которых участвовал отец. Одиночества матери она не замечает. Тем более что та и не сетует («Ибо странник Дух, / И идет один»). Она работает как одержимая (свалив на Алю значительную часть домашних дел). Поэма-сказка «Молодец», эссе «Кедр», десятки стихотворений, подготовка к печати дневниковой книги «Земные приметы» – только за первый чешский год. Но имя Сергея Эфрона из стихов Цветаевой исчезает.

«Чудный, созерцательный год», – вскоре скажет об этом времени Цветаева.

Кругом – прекрасная природа, также немало способствующая творчеству. Не случайно именно здесь создается цикл «Деревья»:

Когда обидой – опилась

Душа разгневанная,

Когда семижды зареклась

Сражаться с демонами —

Не с теми, ливнями огней

В бездну нисхлестнутыми:

С земными низостями дней,

С людскими косностями, —

Деревья! К вам иду! Спастись

От рева рыночного!

Вашими вымахами ввысь

Как сердце выдышано!

Цветаеву стала замечать критика. Появились рецензии на ее вышедшие в Москве и Берлине сборники. Хвалили, ругали – Цветаева относилась к этому более-менее равнодушно – знала себе цену. Из всего критического потока она выделила только отзыв молодого критика Александра Бахраха на «Ремесло». Бахрах жил в Берлине, и Цветаева откликнулась личным письмом. Это было против ее правил. Но она усмотрела в рецензии Бахраха не критический отзыв, а отзы?в: «Вы не буквами на букву, Вы сущностью на сущность отозвались…» И потянулась к Бахраху так, как только она умела – всем существом своим. (Цитаты из писем к нему, свидетельствующие о том, что она увидела в юном критике если не родную душу, то, во всяком случае, человека, способного понять ее, мы уже приводили.) И как все ее письма (кроме деловых) не она писала, они писались сами. «Откуда у меня это чувство умиления, когда я думаю о Вас? – Об этом писать не надо бы. Ни о чем вообще не надо бы писать <…> Но одно меня останавливает: некая самовольность владения, насилие, захват <…> я не хочу этого делать втайне <…> Только это <…> и заставляет меня браться за перо». И далее: «Вы – чужой, но я взяла Вас в свою жизнь, я хожу с Вами по пыльному шоссе деревни и по дымным улицам Праги <…> Я хочу, дитя, от Вас чуда. Чуда доверия, чуда понимания, чуда отрешения».

…Доверие, понимание – в этом нуждается каждая женщина. Но ведь у Цветаевой есть муж. Любимый, любящий. И он теперь рядом. Откуда же эта страстная жажда родственной души? Безмерность чувств Цветаевой такова, что один человек не может ее вместить? Наверное. Но, увы, очевидно, было и другое: супруги жили вместе, но – при полном взаимном уважении и преданности друг другу – каждый своей внутренней жизнью.

Переписка с Бахрахом постепенно перерастает в эпистолярный роман. Причем заочность не только не мешает Цветаевой, но скорее радует ее. «Человек чувств, я в заочности превращаюсь в человека страстей , ибо душа моя – страстна, а Заочность – страна души». А в другом письме к тому же Бахраху: «…сейчас между нами – ни одной вражды не будет. Вражда <…> если будет, придет от тел, от очной ставки тел». Об этом же посвященное Бахраху стихотворение «Заочность»:

……………………………………………………

Заочность; за оком

Лежащая, вящая явь.

Заустно, заглазно

Как некое долгое la

Меж ртом и соблазном

Версту расстояния для…

Блаженны длинноты,

Широты забвений и зон!

Пространством как нотой

В тебя удаляясь…

Когда от Бахраха в течение месяца нет письма, она буквально заболевает. Ее дневниковые записи той поры так и называются – «Бюллетень болезни». Наконец, долгожданное (уже и нежданное) письмо пришло. «Я глядела на буквы конверта. Я ничего не чувствовала <…> Внутри было огромное сияние <…> я душу свою держала в руках <…> Вы мое кровное родное, обожаемое дитя, моя радость, мое умиление <…> Я была на самом краю (вчера!) другого человека: просто – губ <…> Кем Вы были в этот час? Моей БОЛЬЮ, губы того – только желание убить боль <…> Думай обо мне что хочешь, мальчик, твоя голова у меня на груди, держу тебя близко и нежно. Перечти эти строки вечером, у последнего окна (света), потом отойди в глубь памяти, сядь, закрой глаза. Легкий стук: «Я – можно?» Не открывай глаз, ты меня все равно не узнаешь! Только подвинься немножко – если это даже стул, места хватит: мне его так мало нужно! Большой ты или маленький – для меня ты – все мальчик! – беру тебя на колени, нет, та?к ты? выше меня и тогда моя голова на твоей груди – суровой! – только не к тебе, потому что ты мое дитя – через боль. И вот я тебе рассказываю: рукой по волосам и вдоль щеки, и никакой обиды нет, и ничего на свете нет, и если ты немножко глубже прислушаешься, ты услышишь то, что я так тщетно тщусь передать тебе в стихах и письмах, – мое сердце».

К сожалению, мы не знаем ответных писем Бахраха. Но мог ли двадцатилетний юноша, получая такие послания, не увериться, что он любим всерьез и надолго?

Последнее, полное нежности письмо Цветаева отправила Бахраху 10 сентября 1923 года. А 20 сентября Бахрах уже читал: «Мой дорогой друг, соберите все свое мужество в две руки и выслушайте меня: что-то кончено <…> Я люблю другого».

В жизнь Цветаевой вошел Константин Родзевич.

Кто он был? Друг Сергея Эфрона еще со времен Константинополя. Но если Сергей Эфрон ушел в Белую армию сознательно, то Константин Родзевич оказался там случайно: воевал у красных и попал в плен к белым. Только счастливая случайность – генерал Слащов знал его отца, военного врача царской армии – спасла его от расстрела. К моменту знакомства с Цветаевой он также учился в Карловом университете, только на юридическом факультете. Так же, как Эфрон, занимался общественной работой – был старостой факультета. 22 ноября 1924 года был избран председателем на общем собрании Союза русских студентов.

Родзевич, как и Марина Ивановна (и в отличие от Эфрона), – прекрасный ходок и любит дальние прогулки. Он часто сопровождает Цветаеву (обычно вместе с Алей) по чешским холмам, лесам, долинам. «Мой спутник – молоденький мальчик [22] , простой, тихий <…> Называет мне все деревья в лесу и всех птиц. Выслеживаем с ним звериные тропы <…> Он сам, как дикий зверек, всех сторонится. Но ко мне у него доверие. Стихов не любит и не читает», – так описывает Цветаева Родзевича в письме к Бахраху в середине августа 1923 года.

Цветаевой вовсе не было свойственно рассматривать каждого приятного ей мужчину, даже уделяющего ей внимание, как потенциального любовника. Она любила дружбу и умела дружить. Сергей Яковлевич знал это ее качество и не ревновал жену к ее спутнику. Но постепенно – вехи тут не расставишь – дружба переходила в некое иное чувство, если пока еще не в любовь, то в ее преддверие.

Первое известное нам письмо Цветаевой к Родзевичу написано 27 августа 1923 года (судя по содержанию, оно и было первым):

«Мой родной Радзевич (Цветаева почему-то писала его фамилию через «а». – Л.П .)! Вчера на большой дороге, под луной, расставаясь с Вами и держа Вашу холодную (NB! от голода!) руку в своей, мне безумно хотелось поцеловать Вас, и если я этого не сделала, то только потому, что луна была слишком большая! Мой дорогой друг, друг нежданный, нежеланный и негаданный, милый, чужой человек, ставший мне навеки родным, вчера под луной, идя домой я думала – «Слава Богу, слава мудрым богам, что я этого прелестного, опасного, чужого мальчика – не люблю! Если бы я его любила, я бы от него не оторвалась, я не игрок, ставка моя – моя душа! [23]  – и я сразу бы потеряла ставку. Пусть он любит других – все – и пусть я – других – тьмы тем! – так он, в лучшие часы души своей – навсегда мой». Пока еще Цветаева в своем репертуаре: хочет сохранить чувство отсутствием близости.

И далее: «Теперь, Радзевич, просьба: в самый трудный, в самый безысходный час свой души – идите ко мне. Пусть это не оскорбит Вашей мужской гордости, я знаю, что Вы сильны и КАК Вы сильны! – но на всякую силу – свой час. И вот в этот час, которого я, любя Вас, – Вам все-таки желаю, и который – желаю я или нет – все-таки придет – в этот час, будь Вы где угодно и что бы ни происходило в моей жизни – окликните: отзовусь».

И опять-таки нет в этом призыве ничего, не свойственного Цветаевой раньше: она всегда хотела давать, а не брать. («Любовь – это протянутые руки», – писала она Бахраху.)

28 августа Цветаева, Родзевич и Аля прошли около 30 км. Об этой прогулке она напишет Бахраху: «Вернулась, голодная, просквоженная ветром насквозь – уходила свою тоску». Отчего же тоска? Сказать однозначно: от сердечной смуты и каких-то, еще неясных, предчувствий, связанных с Родзевичем, – было бы неправильно. Цветаева – слишком сложная натура. Может быть, просто от того, что она вообще часто впадала в тоску. Может быть, потому, что в это время уже мечтала о большой поэтической форме, а пока в основном писала стихи. Может быть, от предстоящей разлуки с дочерью.

Первый год в Чехии Аля не училась. Марина Ивановна занималась с ней французским, Сергей Яковлевич – математикой. Но это, конечно, не могло заменить систематического образования. Русская гимназия находилась в Моравской Тшебове, а Цветаева не хотела разлучаться с дочерью. Можно, конечно, упрекнуть ее в эгоизме – Аля много помогала ей с домашними делами. Но, несомненно, имело место и другое: Цветаева не могла забыть, чем кончилась разлука с дочерьми в 1919 году. И хотя на этот раз ситуация совершенно иная: директор гимназии – добрый знакомый Сергея Яковлевича, – а все-таки… Кроме того, сама Цветаева ведь гимназии не окончила и никогда об этом не жалела, она предпочитала самообразование.

Но Сергей Яковлевич проявил не свойственную ему твердость и настоял на отъезде дочери. Он вообще был лучшим отцом, чем Марина Ивановна матерью, – в Берлине пришел в ужас, увидев, как девятилетняя девочка пьет пиво наравне с Эренбургом, и тут же прекратил это безобразие. (Увлеченная разговором Марина Ивановна могла просто не заметить: пиво или лимонад в стакане у Али, а и заметив, махнуть рукой.)

Аля должна была уехать 3 сентября. До этого супруги Эфрон хотели перебраться в Прагу – жить в деревне одной Цветаевой было бы уж совсем невыносимо. С переездом помогает друг семьи – Константин Родзевич.

Сергей Эфрон уезжает вместе с дочерью. Марина Ивановна задерживается на несколько дней в Праге. Очевидно, в эти дни и происходит сближение с Родзевичем. Об этом, во всяком случае, говорят стихи и письма, написанные в Моравской Тшебове и отправленные Родзевичу.

Это пока еще не всезахватывающая страсть («Пока прислушиваюсь»). Но Цветаева уже чувствует, что грядет что-то абсолютно непохожее на то, что было в ее жизни раньше. (А было, как мы уже видели, всякое.) «Писать я сейчас не могу, это со мной так редко, полная перевернутость – конец или канун <…> Боюсь, что то новое, что растет, уже не подлежит стихам, стихии в себе боюсь, минующей – а быть может: разрывающей! – стихи <…> я <…> с каждым днем все больше и больше отрывалась, все легче ступала по земле <…> Поворот от смерти к жизни может быть смертелен, это не поворот, а падение, а дойдя до дна, удар страшен. Боюсь, что или не научусь жить, или слишком научусь, так, что потом захочется, вернее останется хотеть – только смерти».

Небожительница Цветаева поворачивается к земле. Родзевич сделал то, что не удавалось никому другому. А она – провидчески – боится этого (желанного для всякой другой женщины) поворота, но, словно потеряв волю, не сопротивляется. И в стихах, обращенных к Родзевичу, восхваляет то, что ее всегда отпугивало, – земную суть ее нового возлюбленного, его не-стремление понять ее душу. И даже его пустоту.

Никогда не узнаешь, что жгу, что трачу

(Сердец перебой)

На груди твоей нежной, пустой, горячей,

Гордец дорогой.

Никогда не узнаешь, каких не-наших

Бурь – следы сцеловал!

И совсем уж немыслимое в устах Цветаевой: «Прав, что слепо берешь». Стихотворение заканчивается риторическим вопросом: «Что победа твоя – пораженье сонмов, / Знаешь, юный Давид?» Уподобление Родзевича Давиду очень точно, ибо он победил поистине Голиафа – Цветаеву. Сумел – конечно, на время – отогнать от нее сонмы.

Правда, Цветаева – пока еще – надеется, что эти стихи помогут возлюбленному понять ее «живую душу». Как же иначе?

Но все это – присказка пока что, сказка будет впереди. После возвращения Цветаевой из Моравской Тшебовы. Поскольку Сергей Яковлевич задерживается там, Цветаеву на вокзале встречает Родзевич.

И сказка начинается. В интимнейшем письме к Константину Болеславовичу (мы никогда бы не решились его напечатать, если бы оно уже не было напечатано), написанном сразу после возвращения – и при ежедневных свиданиях с возлюбленным! – она говорит о чуде, которое совершил Родзевич: он сумел преодолеть ее биологическую природу. «…и музыку слушая (а здесь – огромные соответствия!) ждешь конца (разрешения) и не получая его – томишься <…> Не могла я <…> не томиться и здесь по разрешению. Но почему никогда не: «Подожди». О, никогда, почти на краю, за миллиметр секунду до , – никогда! ни разу! Это было нелегко <…> но сказать мне – чужому, попросить <…> Недоверие? Гордость? Стыд? Все вместе <…> Это самая смутная во мне область, загадка, перед которой я стою, и если я никогда не считала это страданием, то только потому, что вообще считала любовь – болезнью, в которой страданий не считают. Но тоска была, жажда была – и не эта ли тоска, жажда, надежда толкнула меня тогда к Вам на станции? Тоска по довоплощению <…> Ваше дело сделать меня женщиной и человеком, довоплотить меня. Сейчас или никогда. Моя ставка очень велика».

Как же удалось Родзевичу совершить это чудо? Безусловно, он был очень искусен в любви. (Об этом пишет сама Цветаева.) Но, быть может, не менее важно и другое: Родзевич – человек очень сильный (об этом говорит вся его последующая биография, о которой мы еще расскажем), умевший подчинить другого своей воле, в том числе и воле сексуальной. Полная противоположность Сергею Эфрону. «Любить – на это тоже нужна сила», – сказал однажды сам Родзевич.

Пока Сергей Эфрон в Моравской Тшебове, влюбленные встречаются ежедневно. После его приезда время для свиданий приходится выкраивать, а место… чаще всего какой-нибудь отель. (Родзевич живет за городом и на просьбы Марины Ивановны переехать в Прагу не откликается – скоре всего, не было денег.) Но расстояние – до поры до времени – не мешает чувству. Цветаева – пока (ой, недолго!) – на вершине блаженства: «Вы меня ни разу не обидели, Вы мне ни разу не сделали больно, Вы всегда были на высоте положения <…> Я с Вами глубоко счастлива – когда с Вами!» У нее только одна просьба: «Полюбите мои стихи». Увы, она окажется невыполнима. Не здесь ли начало конца?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.