Вместо предисловия

Вместо предисловия

«Ты дал мне детство – лучше сказки, / И дай мне смерть в семнадцать лет!», – это строчки из первого сборника Цветаевой «Вечерний альбом», вышедшего в 1910 г., когда Марине было 18 лет. Один из разделов книги назывался «Только тени». «Тени» тех, кто ушел из жизни, но – незримо – присутствует в здешнем мире. Это прежде всего мать Цветаевой Мария Александровна, умершая, когда будущему Поэту не было еще и 14 лет. Матери – героини других стихов – кончают жизнь самоубийством. (Одно из стихотворений так и называется «Самоубийство».) Есть в «Вечернем альбоме» и «тени» маленькой дочери Горького – Кати Пешковой (в пять лет ее унесла скарлатина) и трехлетнего Сережи – сына знакомой Цветаевой Л.А. Тамбурер (всего несколько часов проболел). И многие другие – причем все молодые, прекрасные. Книга посвящалась «Блестящей памяти Марии Башкирцевой» – талантливой художницы, умершей в 23 года. Нотки зависти к ушедшим до срока сквозят в этих стихах.

В «Воспоминаниях» Анастасии Цветаевой есть глухое упоминание о том, что Марина в юности однажды действительно пыталась покончить с собой («Из отрывков ею сказанного… слов брошенных, я узнала: она выстрелила в себя – револьвер дал осечку. В театре, на ростановском «Орленке»).

Значит ли все это, что тяга к самоубийству была изначально заложена в характере (психике) Цветаевой и петля, затянувшаяся на ее шее в Елабуге, – закономерный финал?

Вовсе нет. То был отчасти юношеский максимализм – стремление уйти от «земных низостей дней», пока еще пошлость не затронула юную душу. Отчасти просто бессознательная (подсознательная) дань моде. Во времена Серебряного века – когда и появился «Вечерний альбом» – самоубийства были в чести.

Пройдет всего несколько лет, и она скажет: «Я так не хотела в землю / С любимой моей земли». Но смерть и мир иной никогда не покинут ни стихи, ни прозу, ни письма Цветаевой. (Впрочем, был ли Поэт, вовсе обошедший эти темы?) «Земля – не все», – об этом она догадалась очень рано. На вопрос, верит ли в Бога, всегда отвечала: «Я не верующая – знающая». Вдохновение посылается  – об этом говорил ее собственный опыт. Она не боялась смерти. «Ведь в чем страх? Испугаться». Вот умер любимый поэт Цветаевой Райнер Мария Рильке. Он является ей во сне, но Марина Ивановна уверена: в этом сне – не все сон. А снится (или видится) ей Рильке в большой зале, на балу. «…полный свет, никакой мрачности, и все присутствующие – самые живые, хотя серьезные <…> Вывод: если есть возможность такого спокойного, бесстрашного, естественного, вне-телесного чувства к «мертвому» – значит, оно есть, значит, оно-то и будет там <…> Я  не испугалась, а <…> чисто обрадовалась мертвому». И далее, в том же письме к Пастернаку: «Для тебя его смерть не в порядке вещей, для меня его жизнь – не в порядке, в порядке ином, иной порядок».

Она пишет и самому Рильке – тоже уже после его смерти (точнее, продолжает переписку с ним). «Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе – захочу туда, – а я не смею хотеть».

Не смею хотеть  – мысли о самоубийстве Цветаева оставила в ранней юности. (Они вернутся к ней только после приезда в СССР и в предчувствии трагедий, еще более страшных, чем те, которые ей довелось пережить.) У нее есть долг перед близкими, есть дело  – она пока еще не все написала . И она осуждает тех, кто, как Маяковский или Есенин, самовольно ушли из жизни, оставшись в долгу «перед всем, о чем не успел написать». («Негоже, Сережа! / – Негоже, Володя!»).

Самоубийство Цветаевой не было запрограммировано ни ее психикой, ни особенностями ее таланта. И жизненных сил ей было не занимать.

Не боги, а люди виноваты в том, что сказанное о себе метафорически в «чумном» 1919 г. – «живая душа в мертвой петле» – стало жуткой реальностью в 1941-м.

«В молчаньи твоего ухода / Упрек невысказанный есть», – писал Борис Пастернак в стихотворении «Памяти Марины Цветаевой». Кому же адресован этот упрек? Не мужу. Хотя, если бы не его служба в ОГПУ и связанное с этим ее – почти насильственное – возвращение в СССР… Но Цветаева была мудра – там, где другие видели ренегатство, она прозрела трагедию. И уж, конечно, не сыну, который единственный из всей семьи был с ней в ее последние дни. (Хотя, конечно, он, как большинство подростков, не всегда и недостаточно был чуток к матери.) И не советским писателям, которые в виде большого одолжения обещали выхлопотать ей должность судомойки. По большому счету – даже и не советской власти, погубившей ее мужа и дочь. Этот молчаливый упрек адресован человечеству , за переделом собственности забывшему о ценностях духовных. («О черная гора, / Затмившая весь свет!» – Курсив наш. – Л.П .). Цветаеву погубила та же сила, которая – под корень – скашивала все «лучшие колосья» русской культуры.

В расцвете своего таланта она писала Рильке: «Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т. е. убийство , нескончаема, непрерывна, вечно – ежемгновенно – длящаяся. Пушкин, Блок и – чтобы назвать всех разом – ОРФЕЙ – никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В каждом любящем заново, и в каждом любящем – вечно ».

Надо ли говорить, что эти слова Цветаевой в полной мере относятся к ней самой?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.