Глава 7 «Хорошая у нас в России революция, ей-богу»

Глава 7

«Хорошая у нас в России революция, ей-богу»

«Наиболее нормальный в истории — порядок революции».

Иосиф Сталин рассказывал одну небольшую историю о Ленине, чем-то похожую на восточное поучение. «Помнится, — говорил Сталин, — как во время одной беседы, в ответ на замечание одного из товарищей, что «после революции должен установиться нормальный порядок», Ленин саркастически заметил: «Беда, если люди, желающие быть революционерами, забывают, что наиболее нормальным порядком в истории является порядок революции». Очевидно, в словах собеседника Ленин почувствовал «обывательскую усталость от революции». Сталину врезалось в память это парадоксальное заключение (может быть, оно ему и было адресовано?). Беспорядок и хаос революции, неистовство всех стихий — это и есть, оказывается, «наиболее нормальный порядок в истории»!

Однако нет сомнений, что Ленин ощущал себя «как рыба в воде» именно в такие дни, когда все вокруг рушилось и летело кувырком. «Хорошая у нас в России революция, ей-богу!» — с удовольствием писал он в октябре 1905 года. А в долгие годы затишья и успокоения Ленин тосковал по революции, не мог дождаться ее прихода.

«Великие вопросы в жизни народов решаются только СИЛОЙ». В 1904 году шла русско-японская война, Россия терпела поражение, и в воздухе чувствовалось приближение революции. Ленина это радовало, он убежденно писал: «Русский народ выиграл от поражения самодержавия». Он говорил тогда товарищам: «Поймите же, настал момент, когда нужно уметь драться не только в фигуральном, не в политическом только смысле слова, а в прямом, самом простом, физическом смысле. Время, когда демонстранты выкидывали красное знамя, кричали «долой самодержавие» и разбегались, — прошло. Этого мало. Это приготовительный класс, нужно переходить в высший. От звуков труб иерихонских самодержавие не падет. Нужно начать массовыми ударами его физически разрушать, понимаете — физически бить по аппарату всей власти… Это важно. Хамы самодержавия за каждый нанесенный нам физический удар должны получить два, а еще лучше — четыре, пять ударов. Не хорошие слова, а это заставит их быть много осторожнее, а когда они будут осторожнее, мы будем действовать смелее. Начнем демонстрации с кулаком и камнем, а привыкнув драться, перейдем к средствам более убедительным. Нужно не резонерствовать, как это делают хлюпкие интеллигенты, а научиться по-пролетарски давать в морду, в морду! Нужно и хотеть драться, и уметь драться. Слов мало».

«Ленин, — вспоминал Н. Вольский, — сжав кулак, двинул рукою, — словно показывая, как это нужно делать».

В 1905 году в своих статьях Ленин вновь и вновь призывал перейти от мирных шествий (наподобие 9 января) к прямой борьбе — с оружием в руках. Он убежденно повторял: «Великие вопросы в жизни народов решаются только силой» (это слегка измененная фраза Отто фон Бисмарка: «Не речами и постановлениями большинства решаются великие современные вопросы… а железом и кровью»), Владимир Ильич ехидно высмеивал меньшевиков, которые мечтали совершить революцию без насилия — обойтись без «грубых акушерок, которые до сих пор в этом оскверненном, греховном, нечистом мире являлись аккуратно на сцену всякий раз, когда старое общество бывало беременно новым». Избежать в таком положении насилия — это «есть самая тупоумная мечта заскорузлых «человеков в футляре».

Для социал-демократов физическая, а тем более вооруженная борьба была относительно новым, непривычным занятием. Еще пару лет назад сам Ленин осуждал подобные лозунги. «Ленин издевался над теми пустобрехами, — вспоминал Лев Каменев, — которые звали тогда на вооруженное восстание, и говорил: вооруженное восстание — вещь серьезная; тот болтун, который зовет на вооруженное восстание, не имея за собою масс, тот — преступник революции…»

Как всегда, к новому делу приступали неохотно, неуверенно, «по-обломовски», чего-то ждали. Ленин в 1905 году без устали тормошил, толкал, упрекал товарищей. «Индивидуальный террор, — доказывал он, — это порождение интеллигентской слабости, отходит в область прошлого… Бомба перестала быть оружием одиночки-«бомбиста». Теперь ручная бомба — это новый, необходимый вид «народного оружия». «Я с ужасом, — писал Ленин, — ей-богу, с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали!» «Христа ради» и «бога для» он упрашивает, умоляет, заклинает товарищей не медлить: «Отряды должны вооружаться сами, кто чем может (ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди (против кавалерии) и пр. и т. д.)… Даже и без оружия отряды могут сыграть серьезнейшую роль… забираясь на верх домов, в верхние этажи и т. д. и осыпая войско камнями, обливая кипятком и т. д.». «Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч».

«Посылайте миноносец за мной». В июне 1905 года на броненосце Черноморского флота «Князь Потемкин Таврический» вспыхнуло стихийное восстание матросов. Матросы захватили корабль в свои руки. Вся Россия была потрясена этим событием. Император Николай II записал в дневник: «Просто не верится!.. Лишь бы удалось удержать в повиновении остальные корабли эскадры!» Владимир Ильич отправил в Одессу своего доверенного посланца — большевика Михаила Васильева-Южина.

«Постарайтесь, — говорил он ему, — во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно. В крайнем случае не останавливайтесь перед бомбардировкой правительственных учреждений. Город нужно захватить в наши руки…»

«Ильич явно волновался и увлекался, — писал позднее Васильев-Южин. — В таком состоянии я раньше никогда его не видел. Особенно меня поразили и, каюсь, удивили его дальнейшие планы».

«Дальше, — продолжал Ленин, — необходимо сделать все, чтобы захватить в свои руки остальной флот. Я уверен, что большинство судов примкнут к «Потемкину». Нужно только действовать решительно и смело. Тогда немедленно посылайте миноносец за мной. Я выеду в Румынию».

Однако посланник Ленина опоздал: когда он прибыл в Одессу, мятежный броненосец «Потемкин» уже ушел из порта.

«Двое рабов и лев». В дни революции Ленину приходилось много спорить о своем лозунге вооруженного восстания не только с социалистами, но и с либералами. «Вы боитесь народной страсти, вы боитесь толпы, — упрекал он их. — А между тем вся та свобода, которая еще есть в России, завоевана только «толпой»… Опыт всех революций учит, что дело народной свободы гибнет, когда его вверяют профессорам».

«Мне пришлось недавно, — писал Ленин в 1906 году, — выступить… в квартире одного очень просвещенного и чрезвычайно любезного кадета. Поспорили. Представьте себе, говорил хозяин, что перед нами дикий зверь, лев, а мы двое, отданных на растерзание, рабов. Уместны ли споры между нами? Не обязаны ли мы объединиться для борьбы с этим общим врагом… — Пример хороший, и я его принимаю — ответил я. Но как быть, если один из рабов советует запастись оружием и напасть на льва, а другой как раз во время борьбы рассматривает повешенный у льва нагрудничек с надписью «конституция» и кричит: «Я против насилия и справа и слева»…

Вообще, как ни странно, Ленину не была чужда определенная романтика (что видно и из того, как охотно он поддержал сравнение своего собеседника о битве со львом). Сам он уподоблял революцию сражению с неким драконом — «царским чудовищем», «двуглавым хищником». В 1906 году для описания происходящего он приводил стихи Степана Скитальца:

Струны порваны! песня, умолкни теперь!

Все слова мы до битвы сказали.

Снова ожил дракон, издыхающий зверь,

И мечи вместо струн зазвучали…

Тихо стало кругом; в этой жуткой ночи

Нет ни звука из жизни бывалой.

Там — внизу — побежденные точат мечи,

Наверху — победитель усталый.

Одряхлел и иссох обожравшийся зверь.

Там, внизу, что-то видит он снова,

Там дрожит и шатается старая дверь,

Богатырь разбивает оковы…

В те горячие дни многим казалось, что еще один последний отчаянный натиск — и монархия рухнет. На рисунке художника Шульца в журнале «Simplicissimus» спящему царю Николаю II является казненный французский король Людовик XVI. Он вежливо приподнимает за волосы свою отрезанную голову, как обычно приподнимают шляпы, и предупреждает: «Николай, пришло время убираться… Знаю это по собственному опыту».

Вообще-то задевать священную персону царя в легальной печати строжайше воспрещалось. Но язвительные журналисты ловко обходили этот запрет, печатая такие якобы невинные телеграммы из провинции: «Забастовали младенцы, кричат: долой ромашку». Или стихи:

Однажды на митинг собрались лягушки,

«Нам, — квакали, — жить невозможно.

Долой из пруда кровопийцу-колюшку,

Что колет нас всех так безбожно».

Разумеется, и «ромашка» (Романов), и «колюшка» (Николай) — это было одно и то же лицо — его величество государь-император..

«Ничего себе прокричал?» До первой русской революции Ленину ни разу не приходилось выступать перед большой массой народа. Узнав, что одному из товарищей довелось обращаться сразу к двум тысячам киевских рабочих, Владимир Ильич с сожалением признался: «Мне в бытность в Петербурге не приходилось выступать с речью и перед пятнадцатью рабочими. Я даже не знаю, хватит ли моего голоса для речи пред большой толпой».

И вот 9 мая 1906 года в Петербурге Ленину впервые удалось обратиться к трехтысячной толпе народа. Это было на митинге в «Народном доме» графини Паниной. Участник митинга Александр Шлихтер вспоминал: «Все места и подоконники заняты. У стен и во всех проходах — плотно сгрудившиеся тела. Преобладает «чистая» публика… но очень много и рабочих». Самой горячей темой дня в то время были тайные переговоры либералов с правительством — «чашка чая», выпитая ими с министром внутренних дел.

Кадеты, которые и устроили митинг, убедительно доказывали, что никаких соглашений с властями они не заключали, а только вели переговоры. Ленину надо было как-то просто и доходчиво опровергнуть эти доводы. Он записался для выступления под фамилией Карпов.

«Ильич волнуется, — рассказывал Шлихтер, — как бы не остаться без слова.

— Надо бы узнать, записали ли меня?..

Председатель затрудняется предоставить слово какому-то совершенно неведомому Карпову. Ему дано понять, что это виднейший представитель партии большевиков». Тогда он объявляет: «Слово имеет господин Карпов».

«Председатель предоставил слово Карпову, — вспоминала Крупская. — Я стояла в толпе. Ильич ужасно волновался. С минуту стоял молча, страшно бледный. Вся кровь прилила у него к сердцу». Знавшие, кто такой Карпов, подбодрили его аплодисментами…

Но вот оратор заговорил. Итак, кадеты утверждают, повторил он, что соглашения не было, только переговоры.

«Но что такое переговоры? Начало соглашения. А что такое соглашение? Конец переговоров…»

«Я хорошо помню то изумление неожиданности, — продолжал Шлихтер, — какое охватило всех, положительно всех слушателей от этой столь простой, но такой ясной, чеканной формулировки существа спора… В составе слушателей произошел крутой перелом настроения».

На волне этого нового настроения Карпов предложил принять резолюцию, выражавшую недоверие либералам. И почти все руки поднялись в ее поддержку… Такой оборот был полной неожиданностью для самих устроителей митинга. Кадетская газета «Речь» сообщала: «Следующий оратор, г. Карпов, известный большевик, обрушился с упреками на к.-л. думу, отвечающую, по его выражению, на пощечины бюрократии молчанием… Член государственной думы г. Огородников пытался говорить в защиту партии народной свободы и опровергнуть брошенные по ее адресу обвинения, но речь его много раз прерывалась шумом, свистками и криками «это неправда».

— Мы ведем пароход свободы! — гордо воскликнул Огородников.

— Вы — только пароходные свистки! — тотчас парировал Карпов.

Зал грохнул от общего смеха и рукоплесканий… Завершился митинг пением «Марсельезы».

Это было первое и последнее (вплоть до 1917 года) выступление Ленина перед большой массой народа. Он всегда вспоминал о нем с удовольствием. «Он рассказал мне, — писал В. Адоратский, — что огромное удовлетворение доставил ему один большой митинг, на котором ему удалось единственный раз выступить и где он провел свою резолюцию». Позднее, выступая на митингах, Ленин тоже волновался, хотя уже и не так сильно. По словам Луначарского, он как-то озабоченно спрашивал у него после своей речи: «Ну, как, ничего себе прокричал? Зацепил, кажется? Все сказал, что нужно?..»

Выступая, Ленин никогда не всматривался в лица слушателей, а смотрел обычно куда-то поверх их голов. На вопрос, почему он так делает, отвечал: «А для того, чтобы они выражением своих лиц не могли испортить моего настроения и сбить моих мыслей. Я всегда нарочно стараюсь не смотреть на свою аудиторию, чтобы она не помешала мне изложить должным образом мои мысли».

Владимир Ильич не любил особенно долгих речей, старался по возможности выступать коротко. После революции как-то заметил: «Да я в жизни своей никогда больше часа не говорил».

Однажды он пожаловался: «Я больше не оратор. Не владею голосом. На полчаса — капут. Хотелось бы мне иметь голос Александры Коллонтай».

Нужно ли было браться за оружие? Вначале, когда Ленин стал вновь и вновь повторять, что в России возможно вооруженное восстание, даже товарищи слушали его с недоумением. Историк Михаил Покровский вспоминал: «Сколько раз мы, партийные люди, изучившие и Маркса, и историю, пожимали плечами, слушая речи Ленина. Я никогда не забуду первого своего впечатления в этом роде. Дело было в Женеве, летом 1905 г. Ленин говорил почти исключительно на тему о вооруженном восстании… Что за утописты эти заграничные лидеры, — говаривал я, идя после собрания под проливным дождем по женевским улицам, — нашего рабочего и на забастовку-то не раскачаешь, а он эка что закатывает — вооруженное восстание».

Однако к концу 1905 года народ неожиданно «созрел» для подобного лозунга. В декабре в Москве вспыхнуло восстание, город покрылся баррикадами. Но восставших разгромили верные правительству войска, прибывшие из Петербурга. «Ильич тяжело переживал московское поражение», — вспоминала Крупская.

Плеханов по итогам этих событий сделал вывод: «Не нужно было и браться за оружие». Ленин с этим категорически не соглашался. «Напротив, — писал он, — нужно было более решительно, энергично и наступательно браться за оружие». Ленин призывал «не отрекаться от восстания, как делают всякие Иуды». Он напоминал слова Карла Маркса, восхищавшегося готовностью парижан вопреки всему, безрассудно-храбро «штурмовать небо».

«Ленин остался на своем, — писал бывший большевик Александр Нагловский. — По его мнению, восстание было нужно, и прекрасно, что оно было. От своих положений Ленин никогда не отступал, даже если оставался один. И эта его сила сламывала под конец всех в партии».

«Победа? — говорил Ленин еще до начала восстания. — Да для нас дело вовсе не в победе! От моего имени так и передайте всем товарищам: нам иллюзии не нужны, мы трезвые реалисты и пусть никто не воображает, что мы должны обязательно победить! Для этого мы еще очень слабы. Дело вовсе не в победе, а в том, чтобы восстанием потрясти самодержавие и привести в движение широкие массы. А потом уже наше дело будет заключаться в том, чтобы привлечь эти массы к себе! Вот в чем вся суть! Дело в восстаньи как таковом! А разговоры о том, что «мы не победим» и поэтому не надо восстания, это разговоры трусов! Ну, а с ними нам не по пути!»

«Мужик сосет лапу». Революция пошла на спад, вовсю заработали военно-полевые суды, но какое-то время Ленин еще жил в России под чужими именами.

«Пока идет борьба, — говорил он, — а она идет, что бы вы там ни говорили, надо не ныть, а действовать».

«С легким юмором Владимир Ильич вспоминал, — писал финский социалист Густав Ровио, — как он в течение 1906–1907 гг. жил по паспорту какого-то грузина, хотя совсем непохож на грузина»… Многие большевики не хотели смириться с тем, что революция угасает, и продолжали верить в скорую победу. Ленину приходилось тратить немало сил, чтобы разубедить товарищей.

Большевик Леонид Рузер вспоминал его речь в начале 1907 года: «Пред нами предстала своеобразная фигура. Ильич был в каком-то потертом пиджаке горохового цвета, с короткими рукавами, в облезлой котиковой шапке, на шее у него был большой серый шарф, один конец которого свисал у него по груди, на ногах у него были большие резиновые ботики». Истощив свои доводы о том, что победа неблизка и потому надо использовать все легальные возможности, Ленин прибег к последнему доводу: «А посмотрите на меня! — и он юмористически сложил руки на груди: — Ну, разве я похож на победителя!»…

Осенью 1907 года Ленин заметил в одном частном разговоре: «Революция закончилась. Нового подъема революционной волны можно ожидать не раньше чем через десять лет».

«Все в России спит, — с сожалением говорил Владимир Ильич, — все замерло в каком-то обломовском сне». «На мой вопрос, — вспоминал В. Адоратский, — что он думает о будущем, когда наступит снова революция, Владимир Ильич отвечал, что «мужик сосет лапу», — когда он перестанет этим заниматься, тогда наступит революция».

Разумеется, в эти годы затишья Ленин внимательно следил за попытками премьера Петра Столыпина по-своему «обновить» Россию. Писал об этом так: «Струве, Гучков и Столыпин из кожи лезут, чтобы «совокупиться» и народить бисмарковскую Россию, — но не выходит. Не выходит. Импотентны. По всему видно, и сами признают, что не выходит. Аграрная политика Столыпина правильна с точки зрения бисмарковщины. Но Столыпин сам «просит» 20 лет, чтобы ее довести до того, чтобы «вышло». А двадцать лет и даже меньший срок невозможен в России…»