Жажда познания

Жажда познания

Большинство людей издавна и поныне воспринимают окружающий мир как нечто само собой разумеющееся. Редко кто, глядя на небо, задумывается, почему летом и зимой облака обычно кучевые, а поздней осенью лежат сплошным покровом.

А откуда берется вода в реке, когда долго нет дождей? Почему на море среди ледяных полей встречаются айсберги?

Каким чудом вода из-под земли по корням, стволу и ветвям, преодолевая земное тяготение, поднимается до вершин деревьев?

Детский вопрос: как те, кто на земном шаре под нами, ходят вниз головами? Или вовсе не детская загадка: почему Земля круглая, а блоха высоко прыгает?

Желаешь получить умный ответ — задай умный вопрос. Такова простая истина. Но только понять ответ природы даже на умный вопрос не так-то просто. Многих удовлетворяет объяснение авторитетного лица или из учебника.

Во времена Ломоносова, когда естествознание находилось в стадии становления, было принято искать ответы на тайны бытия природы и людей в Библии, житиях святых. А опыт поколений отражали народные поверья и приметы.

На российском Севере в нравах сохранялось значительное влияние старообрядцев, отвергавших церковную реформу патриарха Никона. Их притесняли, заставляли отрекаться от старой веры. Некоторые старообрядцы избирали самосожжение, лишь бы не признавать нового религиозного устава.

Для Петра I главными задачами были укрепление государственной власти, обновление России на западный манер, развитие науки, техники, промышленности. Не видя в старообрядцах своих противников, он относился к ним без предрассудков. Они были хорошими работниками, честными купцами, активно участвовали в освоении северных земель. Им разрешили совершать службу по старинке, освободили от двойной подушной подати.

В отрочестве Михайло Ломоносов некоторое время пребывал в секте беспоповцев. Как писал академик Иван Лепехин, «младый его разум уловлен был раскольниками так называемого толка беспоповщины; держался оного два года, но скоро познал, что заблуждает».

Михайло знал и о том, что иноземцы на свой лад толкуют учение Иисуса Христа и по-своему совершают церковные обряды. Выходит, одни и те же тексты Библии можно понимать по-разному. Кто же прав? Или все ошибаются? Как тут разобраться? Никто ничего толком не объясняет, а только стоит на своем «краеугольном камне» веры…

Так Михайло Ломоносов впервые не столько осознал, сколько ощутил существование двух священных творений. Одно — созданные людьми Ветхий и Новый Завет. Другое — нерукотворное создание Божественного Разума — удивительное, великолепное и величественное Мироздание.

Большое впечатление произвела на него «Псалтырь рифмотворная» Симеона Полоцкого. Она служила учебным пособием, приобщая читателя не только к религиозному мировоззрению, но и к стихотворной форме. Две строки из вступления словно напутствовали Ломоносова:

Но буди правый писаний читатель,

Не слов ловитель, но ума искатель.

Неуемную любознательность юного помора не могли удовлетворить ни толкователи Библии, ни объяснения людей, знающих иные верные приметы, но недоумевающих: почему вода в море соленая или откуда у солнца столько жара.

Однажды в доме односельчанина Христофора Дудина увидел Михайла две книги: «Арифметику» Магницкого и «Грамматику» Смотрицкого. Позже он называл их вратами своей учености.

Содержание первой из этих книг выходило за рамки основ арифметики. Ее автор, Леонтий Филиппович Магницкий (1669–1739), окончил московскую Славяно-греко-латинскую академию, самостоятельно изучил немецкий, итальянский и голландский языки, увлекся математикой и астрономией. Его «Арифметика» стала своеобразной энциклопедией основ математики, астрономии, навигации. Автор порой писал стихами, особо отметив:

Зане разум весь собрал и чин

Природный русский, а не немчин.

Книга была оформлена по старинке, с виньетками. Магницкий упомянул о своей национальности, показывая, что разнообразными знаниями владеют не только иноземцы. Тем не менее он первым стал в этом учебнике употреблять арабские цифры (до него числа обозначались славянскими буквами).

Курс «Арифметики» открыл Михайле совершенно новый, порой умом непостижимый кладезь знаний. В подобных случаях большинство читателей с раздражением или утомлением откладывают книгу и больше к ней не возвращаются, если в этом нет насущной необходимости. А Михайло вновь и вновь вдумывался в содержание книги.

На него сильное впечатление произвели стихотворные строки, включенные в учебник. Прежде он был знаком с псалмами, былинами, песнями. И вдруг оказалось, что научные знания можно излагать складно, красочно. Пройдут годы, и Ломоносов станет русским поэтом-философом.

«Грамматика» Мелетия Герасимовича Смотрицкого (1578–1633) в 1648 и 1721 годах была переиздана в Москве с некоторыми исправлениями и дополнениями, без указания автора (возможно, потому, что он в конце жизни выступил на стороне унии, объединения Православной и Католической Церквей). В ней грамматика церковно-славянского языка дополнялась русскими разговорными формами, а также излагались основы стихосложения.

Христофор Дудин приобрел учебники для своих трех сыновей. Если бы они отнеслись к учебе серьезно, стремясь расширить свой умственный кругозор, вряд ли эти две ценные и непростые для чтения книги достались Ломоносову. После долгих уговоров он сумел их выпросить. Старик Дудин понял, что они нужны больше Михайле, чем его сыновьям. И оказался прав.

А что было бы, окажись братья Дудины охочи к чтению, учению, познанию? Для этого у них было больше возможностей, чем у Ломоносова. Если бы они всерьез заинтересовались «Арифметикой» и «Грамматикой», то не расстались бы с ними. И тогда кто-нибудь из них мог бы в принципе стать российским академиком, крупным ученым или поэтом.

Получив две заветные книги, внимательно их читая и стараясь постичь трудные места, Михайло Ломоносов убеждался, как много непонятного, загадочного содержится в них. А есть ведь и другие книги, из которых можно узнать значительно больше. Но для этого необходимо учиться. Где? Говорят, учат книжным премудростям в Москве, Киеве.

В феодальном обществе сословия резко разделены. Начальные, простейшие знания доступны каждому — была бы охота и возможность. А дальше учиться могут только дети дворян и священников.

Петр Великий порой пренебрегал этими правилами и мог произвести человека, как говорили про Александра Меншикова, сына конюха, из грязи в князи. Но какими бы ни были исключения, общее правило соблюдалось достаточно строго. Об этом Михайло Ломоносов, конечно, знал. И все-таки решил пойти наперекор правилу, надеясь более всего на счастье.

Историк С.Н. Шубинский писал: «Об общем образовании тогда еще не имели понятия; юношество воспитывалось специально для разных родов службы, а кто не служил, тот поступал в податное сословие. Школ для крестьян почти не существовало; крестьянам обычно не дозволялось поступать в те школы, которые назначались для других сословий.

Со времен Петра сословия резко разделились… Так, например, дети служащих при медицинской канцелярии обязаны были идти в медицинскую школу и уже непременно готовиться во врачи, в аптекари и прочие. Солдатские и офицерские дети шли в гарнизонные школы… Так дробились и замыкались сословия с их занятиями; доходило, например, до того, что солдаты, работавшие при Ладожском канале, и детей своих готовили к той же службе. Дети причетников готовились в причетники в архиерейских школах, дети священников — в священники в семинариях….

Все образование было подчинено требованиям службы, и каждый приготовлялся к занятиям своего отца».

Надо было иметь колоссальную силу воли и непреклонное желание получить образование, чтобы решиться преодолеть подобные преграды. Велика ли надежда на успех? Ничтожна. Чужой огромный город за тысячи верст от родного села, незнакомые люди…

Друг Ломоносова художник академик Якоб Штелин (1709–1785) так описал его уход из дома: «Из селения его отправлялся в Москву караван с мерзлою рыбою. Всячески скрывая свое намерение, поутру осмотрел, как будто из одного любопытства, на выезд сего каравана. Следующею ночью, когда все в доме отца его спали, надев две рубашки и нагольный тулуп, погнался за оным вслед (не позабыл взять с собою любезных своих книг, составлявших тогда всю его библиотеку: грамматику и арифметику). В третий день настиг его в семидесяти уже верстах. Караванный приказчик не хотел прежде взять его с собою, но, убежден быв просьбою и слезами, чтоб дал посмотреть ему Москвы, наконец, согласился. Через три недели прибыли в столичный сей город».

Было тогда Михайле 19 лет. Некоторые сведения о Москве он узнал от своих соседей, не раз бывавших там по торговым делам. Как человек податного сословия, обзавелся «пропускным письмом» — подобием паспорта. Там указывалось: «1730 года декабря 7-го дня отпущен Михайло Васильев сын Ломоносов в Москву и к морю до сентября месяца пребудущего 1731 года, а порукою по нем в платеже подушных денег Иван Банев расписался».

От Фомы Шубного получил он кафтан и взаймы три рубля.

Судя по всему, отец знал о намерении сына, уговаривал его остаться, а на худой конец полагал, что отлучка будет недолгой: помыкается блудный сын в чужом городе, хлебнет горя, да и вернется в отчий дом.

Почти месяц шел Михайло с обозом до Москвы, куда прибыл в начале января 1731 года. Караванный приказчик представил его своему знакомому подьячему Сыскного приказа Ивану Дутикову, который приютил юношу на некоторое время у себя.

Михайло хотел поступить в единственное высшее учебное заведение — Славяно-греко-латинскую академию (Спасские школы) при Заиконоспасском монастыре. Но туда не принимали лиц податного сословия. Пришлось солгать: назваться дворянским сыном из города Холмогоры, а бумаги, это подтверждающие, мол, потерял в дороге.

Почему ему поверили? По-видимому, его знания произвели большое впечатление на архимандрита, беседовавшего с ним. Ломоносова приняли в Спасские школы, расположенные на Никольской улице за Иконным рядом в большом каменном доме. Над воротами, ведущими в этот «храм знаний», была нарисована горящая свеча.

В первых четырех классах Академии преподавали старославянский и латинский языки, катехизис, географию, историю, арифметику. Два следующих курса были посвящены стихосложению и красноречию, а следующие два — богословию и философии. Окончившие все восемь классов (на это некоторым требовалось более десяти лет), имея высшее образование, могли стать священниками, учителями, чиновниками.

Двадцать лет спустя Ломоносов в письме графу Шувалову вспоминал:

«Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающия от наук пресильные стремления, которыя в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели. С одной стороны, отец никогда детей кроме меня не имел, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужие расхитят. С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как за денежку хлеба, и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил. С одной стороны пишу, что, зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны, школьники малые ребята кричат и перстами указывают: смотри-де какой болван лет в двадцать пришел латине учиться!»

Вообще-то на квасе и воде долго бы он не протянул. Физически крепкий, грамотный Михайло имел возможность «подрабатывать» себе на жизнь: разгружать и колоть дрова, писать письма и прошения. По сведениям, приведенным И.И. Лепехиным, он получал деньги и от отца, который, по-видимому, надеялся, что сын вернется в отчий дом.

В ту пору Ломоносов написал свое первое стихотворение по случаю наказания за какой-то школьный проступок (чем он провинился, неизвестно; судя по всему, поддался каким-то мирским соблазнам):

Услышали мухи

Медовые духи,

Прилетевши, сели,

В радости запели.

Егда стали ясти,

Попались в напасти,

Увязли бо ноги.

Ах — плачут убоги, —

Меду полизали,

А сами пропали.

Преподаватель по достоинству оценил содержание и легкость слога сочинения: «Превосходно». Михайло Ломоносов смог преодолеть «почти непреодолимую силу» обстоятельств. За первый год он прошел первые три (из восьми) класса и мог уже писать стихи на латинском языке. За три года окончил он шесть классов и по собственной инициативе изучил греческий язык.

Трудно оспорить мнение А.И. Львовича-Кострицы: «Если бы нашим юношей руководили соображения о будущем, мечты о карьере ученого, то, наверное, из этих туманных мыслей и эгоистических соображений ничего бы не вышло. В том-то и вся суть, что Ломоносовым руководила живая и напряженная страсть — жажда научного знания. Эта беззаветная любовь к науке, наполнявшая пылкую душу здорового парня, подчинила себе все его существо. Для юноши знание само по себе являлось единственной целью, оно порождало все его стремления и давало им высшее и законченное удовлетворение».

Для России того времени о карьере ученого речи быть не могло уже потому, что такая профессия оформилась много позже. Была теоретическая возможность войти в Петербургскую Академию наук, открытую в конце 1825 года. Мог ли на это рассчитывать учащийся Славяно-греко-латинской академии, почти незнакомый с естественными науками? Вероятность такого события была ничтожно мала.

При значительных успехах в учебе можно было надеяться на то, что удастся продолжить образование, изучая науки естественные. Хотя крестьянскому сыну, не имеющему вельможных покровителей, приходилось полагаться только на себя и счастливый случай. Прежде всего надо было преуспеть в изучении предметов, которые преподавались в Спасских школах. И Ломоносов постоянно был одним из лучших учеников.

На четвертом году учения попал он в скверную историю, да еще по собственному почину.

Готовилась экспедиция под руководством статского советника картографа Ивана Кирилова в земли башкир, на реку Орь, для изучения тех мест и основания крепости (Оренбурга). Чтобы обращать иноверцев в православие, требовался ученый поп. Но желающего отправиться в трудную и опасную экспедицию найти оказалось трудно. И вдруг объявился доброволец: ученик риторики Ломоносов.

Иван Кирилов встретился и побеседовал с ним и, как записал ректор Академии, «тем школьником по произведении его в священство будет он доволен». Осталось только рукоположить его в сан священника и отправить в экспедицию.

Сохранилась запись 4 сентября 1734 года в «Ставленническом столе Московской Славяно-греко-латинской академии», где сказано, что «в допросе он сказал: отец у него города Холмогорах церкви Введения пресвятые Богородицы поп Василей Дорофеев». При таком отце путь в попы открыт. Вот только замерло сердце у Михайлы, когда прочел в конце показаний: «А буде он в сем допросе сказал что ложно, и за то священного чина будет лишен, и пострижен и сослан в жестокое подначальство в дальний монастырь».

Поставил свою подпись под документом Ломоносов, надеясь на русский авось. Не тут-то было! В канцелярии сличили это показание с прежним, где он представился дворянским сыном, и написали запрос в Холмогоры: есть ли там «поп Василий Дорофеев и при нем, попе, сын его Михайло… и коликих он, Михайло, лет?».

Прежде чем отправить запрос в Холмогоры, ознакомили с ним Ломоносова. И он признался в обмане. Осталось только решить, какое наказание ему назначить.

Тогда-то и встретился Ломоносов с Феофаном Прокоповичем. В Академии вряд ли желали расставаться с лучшим учеником. Но как молено терпеть того, кто дважды солгал святым отцам? По-видимому, обратились за советом к Феофану, и он решил сам поговорить со строптивым юношей, учинив ему суровый экзамен. А в завершение произнес:

— Пускай о тебе теперь звонят хоть в самый большой колокол. Ничего не бойся. Отныне я твоя защита!

Возможно, участие Феофана в судьбе Ломоносова стало тем самым счастливым случаем, без которого русская культура не получила бы мощного импульса к дальнейшему развитию, который был дан нашим великим ученым, поэтом, просветителем. У этих двух людей было незримое и, возможно, не сознаваемое ими духовное единство.

«Феофан не хотел оставлять талантливого парня в нелюбимой им Московской Академии, — пишет историк Виктор Смирнов. — По его ходатайству Ломоносов был принят в гимназию при Петербургской Академии наук. Видимо, по совету Феофана Ломоносов посетил его «альма-матер» — Киево-Могилянскую академию, где присутствовал на знаменитых богословских диспутах».

Прокоповичу тогда оставалось жить всего лишь год. Его заступничество за Ломоносова, которому грозила ссылка в дальний монастырь, его одобрение и поддержка были поистине судьбоносны для нашего великого соотечественника.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.