Глава 3

Глава 3

У Петра Владыкина захватило дух, когда он, едва успевая лавировать среди скалистых уступов верхом на колу, вместе с лавиною снега мчался вниз по крутой каменистой осыпи. Полоса снега уже давно осталась позади, когда Петр, замедляя свой спуск, остановился у подошвы откоса. Тут же лавина снежной осыпи настигла его и с шумом погребла под собой. На мгновение Петр как-то перестал соображать, а когда пришел в себя, почувствовал, что не может шевельнуться. Лишь изредка слышал он пробегающие над ним по снегу скатывающиеся вниз камни и снежные комья. Петр снова попробовал пошевелиться, но не было никаких сил освободиться из снежного плена. Рыхлый снег еще плотнее облегал его и тяжело сдавливал грудь, затрудняя дыхание.

"Неужели столько смертей миновал, прошел все Карпаты для того, чтобы здесь так смешно умереть в снежной могиле от собственного легкомыслия?" - мелькнуло в голове у Петра. В памяти возник образ Степана-проповедника, вспомнились слова, которые согревали его душу.

Вдруг ему послышалось лошадиное ржание и незнакомая речь. Кто-то усиленно разгребал над ним снег. Через несколько минут по его ботинкам ударили каким-то предметом, но ноги тут же опять завалило. Зато сверху отвалилась масса снега, и Петр, собрав все усилия, высвободил голову. Свежая струя воздуха ворвалась в легкие и опьянила сознание. Открыв глаза, он увидел перед собою спасающего его пожилого гуцула. В десяти шагах на дороге стояла запряженная в телегу лошадь. Гуцул, увидев моргающие глаза Петра, что-то радостно крикнул ему и еще старательнее стал работать лопаткой. Спустя еще несколько минут Петр, расталкивая снег, высвободился из своей могилы и обессилено упал на свежую траву. Все тело дрожало, и мускулы не подчинялись ему. С большим трудом незнакомец дотащил его до телеги и уложил на свежескошенное сено, что-то приговаривая по-своему.

Вскоре они остановились в хуторе. Петр, с трудом приподнимаясь на локтях, слез с телеги и, волоча ноги, при поддержке своего спасителя вошел в хату. Из оживленных разговоров в хате он догадался, что его приняли доброжелательно. Через час его усадили за стол. Хозяин предложил ему приятно пахнувший напиток, и как только Петр выпил, по его телу разошлась живительная теплота. Через три-четыре минуты он совсем ободрился и с жадностью скушал предложенный обед. После этого Петр, путая русские и немецкие слова, спросил, где он и как называется местность. Жена гуцула с удивлением посмотрела на него и ответила по-немецки. Петр понял из сказанного, что хозяйка еще в молодости воспитывалась среди немцев и понимала их речь. Так, объясняясь частично жестами, частично на разных языках, Петр узнал, что он недалеко от русско-польской границы, что война с немцами закончилась, что пленные разъезжаются по своим домам, но в России продолжается война непонятно с кем.

Хозяева оказались очень набожными людьми, но образов в избе не было. Молились они, как и Степан. Радостью забилось сердце Петра, и он в душе, как мог, поблагодарил Бога за то, что Он спас его и послал ему навстречу добрых людей. На следующий день для него натопили баню, сменили ему белье и предложили отдохнуть неделю. Петр со слезами на глазах благодарил за эту добродетель, но просил, чтобы о его пребывании никому не говорили. Хозяева успокоили его, убедив, что опасаться совершенно нечего.

Отдохнув четыре дня, Петр засобирался в дорогу. Как ни удерживали его, ранним утром он покинул гостеприимных людей с полной торбой харчей на дорогу и направился к ближайшей железнодорожной станции. На станции он встретил много подобных себе пленных. Они ехали группами, хотя многие и сами не знали определенно куда. Петр решил не сливаться с этим потоком, а пробиваться в Россию, домой, самостоятельно.

Много мук пришлось перенести ему в дороге: ехал он на вагонных площадках и крышах и даже на паровозах. С большими трудностями, грязный, голодный, с опустевшей котомкой доехал он наконец до Москвы. Еще через день он сидел в поезде, идущем в уездный город, от которого до Починок было рукой подать, - всего двадцать пять верст. На базаре Петр нашел себе попутную подводу почти до Раменок. Переночевав на постоялом дворе, рано утром они тронулись в путь.

Орошенная ночным дождем природа дышала бодрящей свежестью, а звонкое пение жаворонка над головой пробуждало к новой жизни очерствевшее от лишений сердце Петра. Возница был из дальней деревни и, не зная ничего о починковских новостях, после немногих расспросов о солдатской жизни и тяготах военнопленных замолк. Петр с удовольствием ушел в себя и почти до самых Раменок как бы весь растворился в воспоминаниях о прошедшей молодости. Не доезжая до села, он сердечно поблагодарил возницу за расположение и решил задами войти в знакомое село, с которым у него было так много связано в жизни. Ведь всего в одной версте от него находились Починки, а в них ответ на мучительные вопросы, которые теребили его истерзанное сердце все долгие годы разлуки.

Идя по улицам, он встречал сельчан и любезно здоровался, одновременно боясь быть узнанным. Однако вид его был таков, и он мог быть совершенно спокоен; кроме любопытного взгляда в спину и сожаления он ничего не встретил.

Поравнявшись с потребиловкой, Петр не удержался и шагнул к открытой двери. На пороге сидел торговец и испытывающе смотрел на него. Петр узнал в нем волостного коробейника, некогда бойкого, навязчивого торговца всякими заманчивыми вещицами. Располневший коробейник с оханьем поднялся и спросил, заходя в лавку:

- Откуда и куда путь держишь, служивый?

Петр топтался у прилавка, но горло так пересохло от волнения, и он срывающимся голосом на вопрос ответил вопросом:

- Чай не узнаешь? Петька-гармонист, Лушкин муж. Помнишь?

Толстяк всплеснул руками, выскочил из-за прилавка и, сняв с Петра бескозырку, долго тряс его руку с разными причитаниями. Затем, усадив его за прилавок и налив из кипящего самовара чаю, начал осаждать вопросами. Однако Петр, выпив стакан чаю с сахаром, закусив лепешкой из картошки, как сумел, деликатно извинился и, рассказав кое-что из прожитого, попросился в деревню.

Из рассказа торговца он узнал, что Луша у помещика в прислугах, а мальчишка чуть не умер от недуга, но теперь живет здесь, с Катериной. Изба ее по-прежнему с краю от Нестрева; в Починках все живы, кроме старика Патетышки, Лексановой старушки да деда Константина; что по округе голодновато, живут на картошке с отрубями, Полюшка с Васькой ушли от Катерины в город.

Еще сильнее заторопился Петр в деревню, но у порога лавки остановился в нерешительности. Ему хотелось купить сынишке хоть пшеничного коня, т. к. в его котомке, кроме стиранных подштанников и запасных обмоток, ничего не было. Толстяк понял его затруднение, кинулся к ларю и, схватив напудренного сахаром коня, сунул Петру:

- На-ка, сынишке-то гостинчик дашь, больно уж бедовый растет. - Петр, раскланиваясь на ходу, быстро зашагал в деревню.

И вот солнечным июньским днем Владыкин подошел к Починкам. Обойдя деревушку, он подошел с другой ее стороны прямо к избе Катерины. Проходя задами, он не чувствовал своих ног, но как только вышел на дорогу и увидел знакомую избу, ноги его будто приросли. Медленно шагая, приближался он к изгороди. В огороде Петр увидел мальчишку с всклокоченными волосами, сооружавшего из ивовых прутьев ему одному понятное и важное строительство. Излишняя влага под носом не давала Павлику покоя, поэтому левый рукав его рубашки подозрительно блестел. Вечером бабушка высказывала в адрес внучка по этой причине какое-нибудь нелестное прозвище. Сегодня мальчишку нос одолевал как никогда, и когда он поднялся от занятий, чтобы проделать обычную операцию рукавом, он заметил на дороге какого-то дядьку. На деревенских этот не был похож. На голове у прохожего был засаленный колпак с кокардой, точно такой, как у солдат, а военных гимнастерок Павлик никогда не видел. Прохожий медленно подходил и почему-то направлялся к нему. Мальчик из-под ладони взглянул на Петра и спрятался за плетень. Всего лишь на малое мгновение они встретились взглядами, но Петр безошибочно узнал в трусишке своего сына.

- Тебя как звать-то? Ты чей? Да не убегай, ведь я же не съем тебя, на-ка гостинец-то, - с волнением в голосе проговорил Петр.

Но Павлушка, что было духу, рванул через дорогу и остановился у Трезорова шалаша. Рука с протянутым пряником затряслась, Петр шагнул за плетень вслед за улепетывающим сыном. Он хотел подойти к Павлушке, но тот юркнул в шалаш, а Трезор, оскалив зубы, так зарычал, что Петру со смущенной улыбкой и со слезами на глазах пришлось отступить к калитке. Тисками сдавило душу от сознания, что родной его сынишка прячется от отца.

Когда осмелевший Павлушка решился выглянуть из своего укрытия, он, к своему удивлению, увидел, что бабушка обняла дядьку, сняла с него котомку и с плачем что-то говорила. А через короткое время толпа деревенских баб окружила их.

- Павлушка, да это же отец твой, иди скорей сюда, куда ты залез? - закричали бабы. Однако бабушке пришлось самой подойти к шалашу и вытянуть его за руку.

- Куда ты залез-то, ведь папка же твой пришел, иди скорее, нелюдь, - проворчала Катерина на внучка и легонько толкнула его к отцу.

Петр плохо осознавал, как сбежались бабы, как Катерина обняла его и, всполошившись, притащила Павлушку за руку да, подняв, передала отцу, как с Павлушкой на руках оказался он около той самой избы, где шесть лет назад получил с Лушей благословение от Катерины.

"Папка, отец..." - эти слова для мальчика были непонятны. Пристально и строго Павлик поглядел на отца. Очутившись у него на руках, взял недоверчиво пряник. Отец также оглядывал его.

Крепко обняв сына, с непокрытой головой стоял Петр Владыкин посреди дороги напротив дома. Слезы текли по немытому, изможденному лицу. Вытирали у себя слезы и бабы.

- Счастливый ты, Петька, один из нашей округи вернулся домой, как с того света, - проговорил Федор, - ну что ж, заходи в избу!

Вечером, после бани, Петр вышел на улицу к собравшемуся деревенскому люду и за полночь рассказывал про свое прошлое житье-бытье. Павлушка давно уже заснул на коленях у отца, а народ с неослабевающим волнением слушал Петра. Особенно насторожились все, когда он рассказывал про Степана-проповедника и про грешницу.

Отдыхал Петр в деревне немного. Вечерами в избе известного в округе набожного мужика собирались некоторые из деревенских и читали Евангелие, подолгу рассуждали о словах Спасителя и, крестясь, довольные расходились по домам. Загорелась душа у Петра, когда на столе перед ним оказалось Евангелие. Но увы, он был так малограмотен, что с трудом да с подсказками прочитывал строчку.

Дома было решено, пока еще хлеба не подоспели, а сено было в основном собрано, Катерина оставит Федьку одного, а с Петром да Павлушкой съездят к Луше и там вместе решат дальнейшую свою судьбу. Езды было больше сорока верст, и дорогу распределили на два дня. Так Петр стал собирать свою разбросанную семью.

Луша почти три года прослужила у помещика Свешникова и была довольна своей жизнью, хотя начало было трудным.

- Ну, что нюни-то распустила, хватит реветь-то, чай не на барщину гонят тебя, баба уж ведь, не девчонка, - так урезонивал Митя-Барабан Лушу, идя с ней от поезда на площадь к извозчикам в городе Н., куда привез он ее в кухарки к помещику. Почти целый день добирались они поездом в Н., хотя напрямик-то и было не больше двадцати пяти верст. Из Н. им надо было ехать на извозчике до поместья. Митька решил довезти Лушу до самого места и сдать с рук на руки. Хоть и дороговато было прокатиться на извозчике, но ничего не сделаешь, надо было городской фасон держать, с барином ведь дело имеет. Луша вытерла лицо и привела себя в должный порядок. Подкатили они к самому двору. Барин собирался куда-то выезжать, но, увидев Митьку и Лушу, остановился. Митька подбежал к помещику, вежливо раскланялся и выпалил тоненьким голоском:

- Вот и мы прибыли, батюшка, как раз в самую пору. Глянь, какую кралю привез я вам, говорил ведь, не обманываю, работящая баба будет, как обвыкнется.

Помещик Свешников встретил их приветливо, поблагодарил Митьку-Барабана, внимательно оглядел Лушу с головы до ног и крикнул управляющему:

- Прими-ка людей получше, накорми, размести, через час я приеду. Девушку отведи к барыне.

От смущения Луша не знала, куда глаза девать и как ей вести себя. Никогда она в такой среде не была. Недалеко монотонно тарахтел двигатель мельницы, в рабочем дворе сновали люди и подводы. На барском дворе тоже было все в движении: женщины и мужчины были заняты различными делами, с любопытством оглядываясь на приезжих.

Основное производство у помещика Свешникова было мельничное. Была у него и усадьба, и земельные угодья. Поместье находилось на окраине города в живописной местности. Управляющим у него был австриец, человек хозяйственный, рассудительный, пунктуальный. Сам Свешников был богачом средней руки, но известностью пользовался большой. Жена его не отличалась хозяйственными способностями и большую часть времени отдавала всевозможным развлечениям. Любила она подольше поспать и увлекалась нарядами.

Барин показался Луше добрым, порядочным человеком. По своему возвращению он немедленно позвал ее и ознакомил со своими условиями. В ее повседневные обязанности входила уборка многочисленных господских комнат, приготовление всевозможных печений к праздничным дням и подача кушанья господам и их гостям. Барин обещал соответственно обувать и одевать Лушу и, в зависимости от работы, платить жалованье.

На следующий день барыня отвела для нее комнату и объяснила ее обязанности. С робостью приступила Луша к уборке господского добра, не зная, как и куда расставлять бесчисленные безделушки. Руки, привычные к заводским предметам, были непослушны и грубы. Однако Луша понимала, что здесь должна протекать ее жизнь, и стала быстро осваиваться с обстановкой.

Пиры у барина были очень частые, гостей съезжалось много. Когда Луша впервые принялась за работу с тестом, то к концу дня она упала на кровать, как мертвая. Утром все было не свое, слезы лились рекой, но признать свое неумение и отказаться было стыдно. Управляющий, однако, заметил ее состояние, ласково ободрил Лушу, сказав, что барин и барыня ею очень довольны и что первые дни ей будет нелегко, затем привыкнет. Привычка была очень тяжелая, но молодость взяла свое. К тому же, и барин через некоторое время, увидев ее старание и одновременно убедившись, что труд с приготовлением пищи был для Луши чрезмерно тяжел, решил принять кухарку в помощь ей, а Луша осталась горничной.

Наконец пришло время, когда она совсем освоилась со своими обязанностями. Одного только не могла преодолеть она - отвращения к уборке комнаты барыни, которая стала за это упрекать ее в непослушании. Сильно боролась Луша с собою, но победить себя не могла. И вот однажды господа не дождались ее к завтраку, не видели ее и за уборкой. Барин в недоумении стал разыскивать ее, но нигде Луши не было. Наконец он нашел ее в своей комнате. Вещи были разбросаны, а сама она, одетая, с узлом в руках, стояла перед окном и вытирала слезы.

- Луша, что с тобой случилось? Куда ты? Почему ты плачешь? - встревожено спросил барин.

Участливый тон в голосе его еще больше тронул Лушу, и она, сотрясаемая рыданиями, закрыв лицо руками, с трудом произнесла:

- Не могу! Не могу я больше выносить этого, барин. Как лошадь, я тащила все за это время... но не могу я терпеть такого унижения... Лучше опять буду ворочать дежу с тестом. Я не могу выносить ночные горшки за барыней, убирать и стирать ее сподники, а она кричит на меня и заставляет копаться в ее безобразиях.

Барин покраснел в смущении от этой простой деревенской откровенности и, доброжелательно посмотрев на Лушу, сказал успокоительно:

- Что же ты до сих пор молчала? И стоит ли тебе реветь из-за этого, да и жизнь свою мотать по ветру? - с этими словами он подошел к Луше, взял узел из ее рук, бросил его на кровать и внушительно сказал: - Снимай пальто и берись за работу, а барыне я скажу, чтобы она не принуждала тебя, к чему не следует. И ты так больше не поступай и не срами меня своими капризами.

Луша недоверчиво посмотрела на барина, но, как только он вышел, собрала разбросанные вещи, успокоилась и приступила к делам. С этих пор положение ее в доме совсем облегчилось. Барыня хоть первые дни и дулась на нее, но вскоре почему-то подобрела, расположилась больше прежнего, даже до того, что стала делиться с ней своими секретами-романами и увлечениями.

Хозяйское общество первое время для Луши было далеким и недоступным, но балы и пирушки стали учащаться. Она привыкала обращаться между людьми нового для нее сословия, да и барыня усиленно учила ее этому. Здесь были фабриканты, купцы, помещики, старые и молодые, простые и гордые, ласковые и суровые, военные люди и служащие. Все это для Луши казалось каким-то высоким, недосягаемым, особенно их женщины, разодетые по бесстыдному, в дорогих платьях, капризные и, по ее выражению, не барыни, а одно притворство. Когда же вся компания изрядно напивалась вина и развеселялась в танцевальных кадрилях, Луша стала, к своему ужасу, заходя в комнаты в поздние часы, замечать такие бесстыдные сцены, что убегала в свою комнатушку и до утра запиралась.

Но проходил месяц за месяцем, и она привыкла ко всему. Все больше у нее становилось свободного времени, все чаше на ум приходили веселые балы, кавалеры. К тому же барыня раздобрилась до того, что стала отдавать Луше кое-что из своего гардероба. Платья она сама перекраивала и перешивала Луше к балам. Луша так наряжалась, что трудно было различить: где барыня, где горничная. Ко всему прочему добавилось то, что ей полюбились увлекательные книжки, над которыми она, закрывшись в свою комнатушку, сидела часами, особенно в долгие зимние вечера. На балах она совсем осмелела и, празднично разодетая, сновала между гостями, угождая их прихотям. А к концу бала она и сама от предложенных выпитых рюмочек в своем воображении делалась барыней.

Минувший бал был каким-то необыкновенным. Многих старых гостей на этот раз не было. С вечера собравшиеся группками все о чем-то шептались между собой, танцевала только молодежь. И лишь после изрядно выпитого вина гости, распоясавшись, бушевали всю ночь: так господа встречали новый 1919 год.

Проснувшись после бала, Луша чувствовала себя совершенно разбитой. Эту ночь она проспала в платье, не раздеваясь. Сердце тревожно билось в груди, вспомнился ей Павлушка - худенький, зеленый, так легко бросивший ее и убежавший к бабушке. Вспомнился муж в неволе, голодный, заброшенный, далекий, а теперь и пропавший какой уже год без вести. Вспомнился и крестный Никита Иванович, по-отцовски строгий, простой и его последние слова: "Лушку надо брать в твердые руки..." После этого перед глазами промелькнули господа, их лицемерные, напыщенные, бессовестные, беззаботные лица и она среди них. Приступ стыда и глубокой вины облил лицо краской и пригнул голову к груди. "Пропадет баба!" - пронеслись в памяти слова крестного. Луша подняла голову и увидела свое отражение в зеркале. Медленно встала она с кровати и подошла к нему, пристально вглядываясь в себя, и так ей захотелось плюнуть на свое отражение.

"Да, сил у меня нет... Лушку надо брать в твердые руки, - промелькнуло опять в памяти, - а кому я нужна, где эти руки?"

Она подошла к окну. На улице бушевала метель. У подъезда торопливо суетился вокруг саней управляющий. На крыльце, провожая его, с опушенной головой стоял барин. Лошадь рванула с места, как только в сани прыгнул управляющий, и все скрылось в снежной пыли. С саней упал его сундучок, из которого пестрым ворохом вывалились какие-то вчера еще нужные ему документы, чеки, "керенки" и "катеринки". Поземка с воем подхватила и разметала их частью на дворе, часть, смешав со снежным шквалом, бросила в поле. Барин подбежал поднять один из них, но тот вырвался из его рук и взвился в небо.

Весть о революции не сразу дошла до их захолустья. Непонятными передавались из уст в уста новости, что царя-батюшку с престола куда-то сняли, что на престоле теперь комиссары в кожаной одежде, что по улицам бегают отряды людей и кого-то расстреливают, что многие богачи куда-то поубегали, городовых по улицам нет. Последнее лето мельница у барина почти не работала, потому что многие работники от барина ушли. Весь 1918 год прошел в тревоге, а осенью едва удалось потушить хозяйский амбар от поджога. Луша ничего не понимала из происходящих событий.

Управляющего известили, что якобы на фронте перемирие и происходит обмен пленными, и как его барин ни уговаривал, какие "золотые горы" ни обещал, он все же решил выбраться из захолустья в свою родную Австрию.

Пиры у господ прекратились. Луша часто видела барыню заплаканной. Она вообще никуда не показывалась; обижалась на барина, что он не соглашается бросать все и уезжать да куда подальше.

К весне барыня стала понемногу собирать вещи: мысль об отъезде не давала ей покоя. Из господской прислуги остались только те, кто привык к хозяевам, да те, кому некуда было идти. Но и они лишь бесцельно бродили по двору, особенно после того, как стало слышно, что господа собираются бросать имение.

Жизнь в поместье Свешникова замирала. Весной Луша съездила на побывку к своим в Н. и в деревню повидаться с сыном и матерью. Пошли слухи, что пленные возвращаются домой. "А вдруг Петр еще жив и найдется", - порой думала Луша, но к лету все как-то стихло. Почти пять лет, проведенные без мужа, истомили Лушу окончательно. Помогли этому последние годы на господских харчах, в довольстве, среди балов, а ей сравнялось лишь двадцать два года. Господа стали поговаривать - не пора ли ей с кем-нибудь сойтись, да и в женихах недостатка не было. Тягостные мысли одолевали Лушу. Что делать? Годы уходят. Она пробовала заговорить об уходе от Свешниковых, но те возражали в категорической форме. Ей предложили сына взять к себе из деревни. Если же перемен никаких не будет, к концу лета выйти замуж.

В городе начался голод. Если бы не это обстоятельство, то Луша была бы тверда в своем намерении уйти от Свешниковых. Как ни мало работала мельница, все-таки хлеба было пока досыта. Луша уныло и бесцельно бродила по комнатам господского дома, не находя нигде пристанища. Кругом опустело. Наступило золотое лето, вокруг усадьбы все покрылось зеленью и огласилось птичьим пением. В прошлом она так любила по утрам пробежаться по саду до рощи, теперь ничего ей не было мило.

В один из таких летних утренних часов Луша встала раньше обычного. Она почти всю ночь не спала. С вечера снились ей какие-то кошмарные сны: то она встречалась с Петром в Починках, то опять, обнявшись, прощались с деревней. Но, догоняя их, с криком гнался Павлушка, худенький, зеленый, он цеплялся и не давал идти. Петр обиделся, бросил их и спрятался в нестревском лесу... Так промучившись всю ночь, Луша поднялась, подошла и толкнула окно. Утренняя прохлада с пением птиц и ароматом цветов из палисадника ворвалась в комнату. Солнце приятно ласкало лицо, ветерок шевелил непричесанные волосы, и какой-то необъяснимой, тихой радостью стала наполняться душа.

- Господи, Боже мой, что это такое со мною делается? - взволнованно прошептала про себя Луша, но радость овладевала ею все больше и больше.

- Ну, шевелись, старик, еще немножко. Шевелись, по-ше-ве-ливай-ся! - почудился Луше из-за окна приближающийся издалека голос матери.

Луша перекрестилась на образа: не мнится ли ей? Мельком взглянула на себя в зеркало и бросилась к окну. Устало волоча скрипящую телегу, показалась за кустами сирени знакомая рыжая лошадь.

- Бабушка, а мамка в этом доме живет? - резанул съежившееся Лушино сердце звонкий Павлушкин голос. У Луши все помутилось... Как она оказалась в объятиях Петра, как Павлушка очутился у них на закорках, она не помнила... Рыжий, стоя среди двора, теребил руки Катерины шершавыми губами и тихим ржаньем просил овса. На крыльце стояли барин с барыней и, видя чужое возвратившееся счастье, вытирали слезы.

Барин очень гостеприимно встретил Лушину семью, позвал старичка-конюха и распорядился, чтобы им приготовили флигель, в котором жил управляющий. На весь этот день он оставил их в покое.

Другим, почти неузнаваемым увидела Луша своего мужа. Она, однако, считала, что все это пройдет, забудется пережитое горе и со временем Петр опять потянется к своему баяну. В свою очередь и Петр внимательно наблюдал за женою, с тревогой замечая в ее одежде и манерах новое, непонятное для него. Далекой и чужой она показалась ему. Катерина молча наблюдала за их отношениями, но Петр при разговоре не проронил ни одного слова упрека в адрес жены. Весь вечер, а потом и всю ночь Петр с женою не спали. Беспрерывно он рассказывал ей о своем пережитом, да так и не дорассказал, когда пастуший рожок оповестил о начале утра. Завтракали поздно, а после завтрака их пригласили к себе господа, и там вновь повторялись воспоминания. В тяжелых моментах рассказа барыня вздрагивала пугливо плечами, выражая свое соболезнование Петру. Вечером перешли к деловым разговорам. Из короткого знакомства с Петром барин сделал заключение, что лучшего управляющего ему не найти. Петр много наскитался, и Свешникову казалось, напомни ему только о хозяйстве, он безоговорочно примет его. Поэтому барин с уверенностью заявил:

- Что ж, Петр Никитович, хватит тебе скитаться. Отдохни немного, да надо браться за дело. Мельница работает только на двух камнях, надо и остальные запустить. Земли у меня осталось немного, изрядно полей пришлось отдать крестьянам. Остальное хозяйство пришлось тоже сократить. Берись-ка, засучивай рукава да будем вместе дни коротать: Луша по дому, а мы по хозяйству, будешь у меня вроде управляющего. Отдам вам флигель да Серого для постоянных разъездов, жалованьем тоже не обижу. Харчи в амбарах, какие сами едим, ключи-то у тебя будут. Вот и заживете с молодой женой-то, как помещики, - с принужденной улыбкой закончил барин.

Петр долго сидел молча, слушал планы помещика. Вереницей промелькнули перед ним и московский мельник, отпустивший его с разбитым пальцем, четыре кошмарных года в непосильном труде на господ-австрияков. Но ярче всего вспомнилось, как почетный гражданин России Яков Григорьевич обличал в Государственной Думе за русский народ господ-буржуев: "Вы выкололи ему глаза" - прозвучало в памяти Петра грозное обличение. Теперь судьбы свели их за один стол: с одной стороны - Петр Владыкин: слепой, безграмотный, но с открытым взором в будущее, с неутомимой жаждой жизни, правды, света. С другой стороны - помещик Свешников, как обесцененная "катеринка", заметенная поземкой революции в раскисшую дорожную колею. "Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое", - вспомнил Петр на днях прочитанные в Починках слова Спасителя из Евангелия.

- Да, барин, лучших планов в вашем положении трудно и придумать, - начал в ответ Владыкин. - Но не по мне эти планы. Я слепой, безграмотный русский мужик, не мною и не для меня твое добро наживалось. И хоть неграмотный я, но и не глупый, чтобы управлять чужим добром для чужого. Пусть управляет им тот, чье оно есть. Я своего богатства не искал, а чужого тем более мне не надо. Немного у тебя за три года нажила и жена: с каким узлом, по ее рассказам, она пришла к тебе, не больше и унесет. Ты пожил в свое удовольствие. Есть у Бога и для меня счастье, но не в твоем дворе; я увидел путь к нему, барин. Я дойду до него, а с тобой нам пришло время расстаться. Спасибо за хлеб-соль да за приют.

Утром Катерина чуть свет запрягла Рыжего и собралась назад, в Починки. Не обошлось при прощании и без слез, поскольку Павлик отныне должен был жить у родителей. За дни, пока Петр жил в Починках, он разузнал, что в городе Н. все голодают, и заводские и горожане. Лавки по городу заколочены, торговли нет, на заводе половина людей разбежалась, спасаясь от голода. Еще узнал, что люди тянутся в "хлеборобку" (Воронежская и Харьковская губернии) и что его дядя живет в станице Николаевке Воронежской губернии, хлеб ест досыта, но точного пути туда не знал. Потому и решили, что Луша с сыном еще останутся у барина, а Петр поедет в Николаевку на разведку. После же, как пришлет он письмо, к нему приедет жена с сыном.

Любезно распрощавшись с хозяевами, Петр расстался с семьей и тронулся в далекий путь. Целый месяц не было от Владыкина ни слуху, ни духу. Наконец долгожданное письмо пришло. Петр описал подробности пути, не скрыл, что дорога очень трудная и мытарств на ней немало; зато хлебом у людей здесь завалены сусеки, и чтобы Луша с сыном не медлили с отъездом. Расставанье Свешниковых с Лушей было очень тяжелым. Барин с барыней, особенно после разговора с Петром, совсем сникли и опростились донельзя. Безвыходность придавила их обоих. Дом совершенно обезлюдел; Луша из флигеля уже и не заходила туда. Все комнаты были закрыты, господа расположились только в двух, и барыня сама ухаживала за всем.

Когда настал день разлуки, барыня обняла Лушу со слезами, а барин решил сам отвезти их с сыном до станции. Шагом, не торопясь, тронулась пролетка. Позади осталось опустелое поместье. Долго старик-конюх стоял на дороге, провожая взглядом Лушу. По улицам поднялся сильный ветер и с грохотом тарахтел незакрытыми ставнями опустелых лавок и магазинов. Тут и там зияли чернотою разбитые окна опустелых господских домов, мимо которых еще недавно с завистью проходила Луша, любуясь на цветные стекла и богатые шторы.

Поезд стоял на парах, и после первого сигнала люди засуетились с посадкой. Луша зашла с Павликом в вагон и до последней минуты смотрела на барина. Вскоре, после третьего звонка, вагон дрогнул и медленно тронулся вперед. С выражением глубокой скорби на лице против Лушиного окна стоял барин и смотрел на вагон. Внезапно налетевший порыв ветра поднял в густом облаке пыли клочья грязной, затоптанной бумаги, пожелтевшие листья, мусор и с яростью бросил на одиноко стоявшего с непокрытой головой Свешникова. За окном потемнело, а когда рассеялась желтая мгла - перед взглядом Луши мелькала высокая обрешетка забора.

- Вот и все! - прошептала она, вытирая набежавшие слезы, - привыкла к ним, - добавила, садясь на лавку.

Спустя несколько лет узнала Луша о том, что вскоре после их отъезда за барином приехала черная крытая повозка. Садясь в нее со скрученными назад руками, барин с барыней не вынесли с собою и такого узелка, с каким уехала она.

Много мытарств, лишений и унижений пришлось перенести Луше с Павликом, пока они ехали до Николаевки. Гражданская война была в самом разгаре: вооруженные бандиты врывались в села, грабили население, убивали людей и жгли дома. Еще страшнее было, когда эти банды делали налеты на станционные поселки, громили эшелоны, взрывали пути. Железнодорожные дороги были забиты бесчисленными составами с военным снаряжением, красноармейцами, скотом, продуктами, цистернами и многим другим. Все эти составы, кроме поездов особого назначения, были облеплены голодными людьми. Крыши вагонов и тамбуры, платформы и цистерны - везде, где только можно было уцепиться человеку, было занято.

Пассажирских поездов было очень мало и попасть на них было почти невозможно, они также были переполнены военными. Луша с Павликом ехала всю ночь до утра, а к обеду следующего дня объявили, что поезд дальше не пойдет. Вся масса пассажиров высыпала из вагонов и разбрелась по путям и поселку. С узлом на спине и сынишкой Луша мыкалась между людьми, стараясь узнать что-нибудь о желаемом направлении, но ей встречались лишь растерянные, возбужденные, а часто обезумевшие от горя и безысходности люди. Скромные запасы продуктов у нее истощились, и ко всему прочему прибавилась теперь забота о своем пропитании с сыном. Пугливо, расширенными глазами смотрел на всю эту сутолоку Павлушка, прячась в складках маминой юбки. Ночами спали на станционном грязном полу среди кишащего многолюдья, а иногда и среди покойников.

После нескольких дней бесплодного скитания Луше удалось наконец со слезами уговорить красноармейцев в одном из вагонов эшелона, ехавших в попутном направлении, взять их с собой. Только ради мальчика в сумерках ночи втащили их в вагон, который был набит солдатами донельзя. Лушу с Павликом втиснули в полумраке куда-то в угол. Теснота, махорочный дым перехватывали дыхание, а голод не давал покоя и сна. Павлушка от усталости начал плакать, а, глядя на него, и Луша от беспомощности не могла удержать слез. Но, слава Богу, они все-таки были среди живых людей: кто-то дал ломтик жесткого солдатского хлеба, кто - вареную картошку, сухарь, а у кого-то даже оказался пряник. Так приняли попутчиков солдаты.

Ехали Луша с Павликом несколько дней, подолгу стояли на разъездах, прятались от начальства, выходили на улицу через люк в полу и то только ночью. Иногда проезжали мимо пулеметной трескотни и орудийных залпов. На станциях двери вагонов не открывали из-за голодных толп приезжих, которые с бранью и угрозами сотрясали стенки вагонов, пытаясь проникнуть вовнутрь. Так волна за волной проходили осады, пока состав не трогался. В пути солдаты понемногу отрывали от своего пайка и выделяли женщине с ребенком. Не обошлось в пути и без дерзостей и хулиганства, но Бог сохранил их от всего.

Однажды в предрассветной мгле поезд резко остановился. За стенкой вагона кто-то кричал: "Валуйки!" Впереди слышались выстрелы и, перекрывая их, раздался оглушительный взрыв, сотрясший воздух. Вслед за взрывом вспыхнуло кроваво-красное пламя и послышался народный гул. "По-жа-ар!" Луше помогли спуститься в люк под вагон. Только она выскользнула с Павликом из-под вагона, как взрыв повторился - впереди рвались цистерны с горючим и начал гореть состав, в котором ехали наши скитальцы. Бегом, волоча Павлушку за руку, она направилась в сторону поселка.

В поселке Луша увидела на одном из домов вывеску "Чайная" и зашла туда, надеясь приобрести что-нибудь съестное для Павлика. К большой своей радости, она узнала, что в чайной находится станичник с подводой из Николаевки. Оказалось, что Петр просил его, если тот случайно встретит жену с мальчиком, чтобы помог им доехать. С какой радостью они выехали из поселка - из этого страшного людского омута. И хоть сами они были закопчены, от одежды пахло махорочным смрадом, голодные и обессилевшие, но под лучами восходящего солнца и при веянии степного ветерка они всей душой возликовали. Их счастье дополнилось еще и тем, что возчик из сумки достал чистого мягкого хлеба, бутыль кислого молока и, предупредив, чтобы ели понемногу, разделил все со своими голодными пассажирами.

В станицу Луша с Павликом приехали к вечерним сумеркам и были сердечно встречены заботою Петра. Во-первых, предстояло накормить изголодавшихся жену и сына, а эта задача требовала осторожности. Многие от продолжительного голода, как только дорывались до вольной пищи, кушали досыта и в страшных мучениях умирали. Для приехавших было решено немедленно заварить кипятком муку и приготовить своего рода патоку. По-местному это называлось "кулага". "Кулаги" заварили целую кастрюлю и поставили на стол. Кушать давали понемногу, с часовым перерывом, а к нормальному питанию допустили только через сутки.

Голод так сильно измучил Лушу с Павликом, что они не верили, что когда-нибудь наедятся хлеба досыта. Петру пришлось повести жену в сени и на чердак, чтобы убедить, какое изобилие хлеба было в хате. Увидев ряды соломенных кадушек, полных пшеничной муки, Луша совсем успокоилась и стала вместе с сыном приходить в себя.

Станица Николаевка была тогда Воронежской губернии и находилась в двухстах верстах на юг от Воронежа. От ст. Валуйки надо было ехать степью верст около сорока. Слегка всхолмленная местность окружала ее, да необозримые просторы полей, засеянных пшеницей, говорили о ее богатстве. Станицу разделял надвое глубокий заросший овраг. С восточной стороны на холмах были сооружены три высоченные ветряные мельницы, видные отовсюду. Постройки были преимущественно глинобитные и, за редким исключением, покрыты соломой. Солома же была и основным хозяйственным материалом. Ею устилали глинобитные полы в хатах и скотские дворы, топили печи и варили пищу. Из нее плелась всякая хозяйственная утварь и головные уборы жителей. Резаной соломой кормили скот. Население состояло из украинцев и, ввиду оторванности от крупных поселков, отличалось безграмотностью и нечистоплотностью. На всю станицу имелись бани всего только в двух или трех дворах. У остальных жителей они заменялись русскими печами. Понятным был и результат: если уж забиралась какая хворь в станицу, то обходила все хаты. Зато хлебные богатства были здесь так велики, что зачастую хлеб с полей и не вывозили. Искусно уложенный, он хранился в "згородах" в былые времена по семь, восемь, десять лет нетронутым. Такое же обилие было и всякого скота и живности.

Ко времени приезда Владыкиных в станицу здесь свирепствовал тиф. Хата, в которой поместили их, находилась в центре Николаевки. Единственная ее обитательница - одинокая старуха лет восьмидесяти - доживала последние дни, умирая на печи. Староста, приведший к ней Петра, объяснил, что ее сын пять лет назад пропал на войне без вести, что скотину их раздали по дворам. Урожай старухи общество сняло и поместило на ее чердаке. Петр может спокойно всем пользоваться, если он согласен присматривать за старухой и похоронить ее.

Войдя в хату, Луша первым долгом поднялась на печь посмотреть на хозяйку. С покрытой головой и под дерюгой она лежала без сознания. На следующий день, немного отдохнув после дороги, Луша решила осмотреть ее при ярком солнышке получше. Приподняв платок, она с ужасом отпрянула назад, зовя Петра. Весь платок был усыпан вшами. В седых, свалявшихся волосах они образовали гнезда и местами проели тело до крови. Немедленно было решено топить печь и греть воду. С большим трудом старушку сняли с печи и осторожно положили на пол. Большими ножницами Луша остригла ей волосы. Все белье и одежду долго прожаривали в печи. Изъеденное вшами тело тщательно обмыли горячей водой, затем старуху одели в чистое белье и уложили на покой. За все это время она изредка открывала глаза, но лишь бормотала бессвязные слова. После же бани остаток дня и всю ночь больная беспросыпно спала. Только к обеду следующего дня она впервые пришла в себя и, оглядев все изучающими глазами, расспросила Лушу о их появлении. Когда же узнала о проявленных заботах, то слезы благодарности выступили у нее на глазах. Осмотрев больную на следующий день, Луша вновь пришла в изумление, так как вши по-прежнему осыпали ее. Процедуру дезинфекции пришлось повторить несколько раз, после чего старушка быстро пошла на выздоровление. Как она была рада, обнимая Лушу и называя ее спасительницей.

Однако после того, как поднялась хозяйка, сразу же сильно заболела Луша. В первый же вечер она бредила, а в последующие дни лежала, как в огне, почти не приходя в сознание. Владыкины убежали от голода, но попали в эпидемию тифа. Всю зиму проболела Луша, и к началу весны казалось, она умирает. Со слезами молился о маме Павлушка, много бессонных ночей провел над больной Петр, пока наконец глубокий и спокойный ее сон не возвестил о начале выздоровления. Но увы, когда она очнулась, в глазах ее стояли беспросветные сумерки - Луша ослепла. Беспомощная, измученная болезнью, она часами неподвижно сидела в постели, прислушиваясь к окружающей жизни. Безутешное горе томило ее и всех: неужели она никогда не увидит Божьего света? В слезах и, как умела, в молитве просила она Бога о милости.

Когда же под окном высохла весенняя грязь и весело зазеленела травка, у больной появился непомерный аппетит. Петр не отказывал жене ни в чем. Она начала вставать с постели.

Однажды после завтрака Луша попросила вывести ее из полутемной комнаты на солнце, а когда вышла на улицу, крепко уцепившись за руку мужа, со слезами радости закричала:

- Петя! Ведь я начинаю видеть, вон бегают куры, как в тумане, вот Павлушка, вот ты!

С этих пор Лушино здоровье стало восстанавливаться очень быстро, но занемог Павлик. Свалился тоже сразу, и хотя проболел недолго, но жалко было смотреть, как отчаянно в маленьком тельце жизнь боролась со смертью. Месяц провалялся он в постели. Восстановление его здоровья было медленное и какое-то неуверенное. С началом лета возвратилась радость в семью Владыкиных: ожили все. А кругом смерть косила беспощадно. Жертвою ее оказался и дядя Петра. Сам Петр милостью Божьей, отчасти и потому, что в Австрии принимал противотифозные прививки, остался невредим и выходил всех.

В долгие зимние вечера Владыкин, разыскав Библию и ходя по хатам, стал читать ее, понемногу разъясняя, как мог, простому люду. С большим вниманием вслушивались многие в необыкновенную речь малограмотного Петра. Вначале слушателей было немного, а затем станичников набивалось полные хаты и так просиживали за полночь. Владыкин вспоминал Степана и со всем усердием старался подражать ему. Неизъяснимый свет проникал в его душу, и все больше овладевала им жажда к Святому Писанию. Никогда в жизни он не испытывал такого наслаждения, какое имел, возвращаясь морозными звездными ночами после бесед в свой скорбный лазарет.

Так простые слова Спасителя, подобно семенам жизни, разметаемым шквалом смутного времени, проникали в далекие захолустья России. Один Бог только знает, не это ли способствовало в ближайшие годы духовному пробуждению в Песках, по соседству расположенным с Николаевкой, в южных степях Украины, в песках Казахстана, Сибирской тайге и т. д. Сколько этих невидных, доселе неизвестных, простых, полуграмотных вестников, пробужденных проповедью Степана-проповедника и других ему подобных, принесли семена истины из далекой чужбины на поля своей родины.

Наблюдая за мужем, Луша, все больше убеждалась, что в нем действительно произошла перемена. Особенно тронула ее сердце неустанная, искренняя забота Петра о ней во время болезни. И чем больше убеждалась она в его искренности, тем виновнее чувствовала себя по отношению к нему.

Старушка-хозяйка относилась к Владыкиным с большой сердечностью и служила им как своим детям, чем могла. Однажды в наступающих сумерках дверь хаты отворилась, и вошел высокий, худой солдат. Шинель его была изрядно запачкана, однако патронташ и винтовка говорили о том, что он не бродяга.

- Ванюшка! Сыночек ты мой милый, пропащий ты мой, ты ли это, мой кормилец? - с воплем кинулась старушка к вошедшему солдату. Сын крепко прижал свою мать к груди и после долгого приступа слез ответил кратко:

- Я, мама.

Когда все успокоились, солдат рассказал, что он после плена был мобилизован на гражданскую войну. Из-за безграмотности и неопределенности положения написать домой не мог. Как только их части оказались поблизости от станицы, он не выдержал и выпросил у начальства разрешения проведать старушку-мать.

Днем станичники и староста пришли разделить радость старушки и ее сына. Когда расспросы кончились, староста отозвал Владыкина во двор и предупредил:

- Петро! Вчера известили по Николаевке, что идет в наступление генерал Деникин и на днях может подойти сюда. Я советую тебе куда-нибудь выехать.

Вечером Петр с Лушей, посоветовавшись, решили возвращаться к себе в Н. Голодный 1919 год сменился 1920-м; и за прошедшее время должны были произойти перемены, считали они. Весь следующий день прошел в сборах: напекли хлеба в дорогу, да муки упаковали сколько могли; а на следующий день станичники взялись отвезти их на станцию.

Почти вся ночь прошла у Петра в прощальной беседе с людьми, а когда к утру стали расставаться, станичники в откровенных признаниях стали высказываться:

- Вначале мы не верили тебе, проходимец какой-нибудь из зеленых, думали. (Зелеными называли солдат, дезертировавших из действующей армии.) Но семья твоя, особенно беседы твои, открыли наши души к тебе. Помоги тебе Бог, Петро, мы никогда не слыхали таких простых слов как про Бога, так и про нас самих. Ты открыл нам глаза, расшевелил наши души и святой лучиной осветил нашу темноту. Теперь мы сами будем искать правду Божью, а Бог поможет нам. С Богом, сердешный, добрый путь тебе.

Утром на проводы собрались многие. Вытирая слезы, расставались люди с Владыкиными, как с родными, и долго не расходились по домам, пока подвода совсем не скрылась из виду.

Обратный путь Петра с семьей был особенно благословен Богом. По случаю они попали в вагон с раненными, который следовал до ст. Рязань, и с ними без мытарств доехали до своего города. На железной дороге бушевала все та же стихия. Женщины и мужчины с мешками, узлами и тюками по-прежнему осаждали поезда, спасаясь от голода.

Одни с узлами пожитков двигались на юг в "хлеборобку". Другие с добытым хлебом, мукою, махоркой возвращались к голодающим семьям. На вагонных крышах, площадках и даже в собачьих ящиках, несмотря на непогоду, люди перебирались от станции к станции, спасая себя и свои сокровища. Отряды вооруженных дружин стаскивали с вагонов безбилетных пассажиров, отнимали у них мешки с хлебом, иногда тащили волоком уцепившихся за них обезумевших людей. Однако ничего не останавливало этот неудержимый людской поток. Владыкины с замиранием сердца смотрели сквозь щели в стенах вагона на эти кошмары, но возвратились в свой город в сохранности и благополучии.