НАШ ВТОРОЙ ДОМ

НАШ ВТОРОЙ ДОМ

Не каждому человеку, который знает слишком много, известно об этом.

Станислав Ежи Лец

Иногда я люблю не спеша пройти по зданию цирка, заглянуть во двор, побродить по фойе, посидеть в зрительном зале. В цирке все время идет работа — репетиции, представления. Только в ранние утренние часы да поздно ночью в цирке тихо. Старый Московский цирк очень близок мне. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как я вошел в это здание. Вошел через служебный вход, поступая в студию клоунады. Когда я начал заниматься в ней, рядом с цирком еще стоял кирпичный остов сгоревшего старого цирка. На стене проступала написанная черной краской фамилия прежнего хозяина цирка — Саламонский. На месте сгоревшего здания планировали построить новый цирк, но, пока обсуждали, решали, пробивали все это, на площадке возник кинотеатр «Мир».

Каждая комната, каждый коридор, каждый угол старого здания цирка вызывает у меня свои воспоминания.

…В один из свободных от съемок дней меня потянуло в цирк. Я долго бродил по фойе, коридорам, заходил во двор, на склад.

С чего начинается цирк? Пожалуй, с кассы. Нам, артистам, всегда приятно, когда над окошечком кассы висит плакат: «На сегодня все билеты проданы».

Вспоминаются рассказы ветеранов цирка о том, как раньше считалось хорошей приметой, если на открытии сезона первым в кассе приобрел билет мужчина. Считалось, если первый билет продадут женщине, дела пойдут плохо. Поэтому кассиршам давался строгий наказ — ждать подхода мужчины и только ему продать первый билет.

Манеж! Он всегда круглый, и во всех цирках мира его диаметр тринадцать метров. С самого раннего утра на манеже репетиция. А вечером представление. Первыми чаще репетируют номера с животными.

Время на репетиции ограничено. Обычно у входа на манеж за кулисами вывешивается авизо — расписание репетиций. Иногда на манеже репетируют сразу несколько номеров. В одном секторе — жонглеры, в другом — акробаты, в центре — эквилибрист на своем пьедестале. Помню, начиная работу в цирке, я всегда стеснялся репетировать на манеже. Меня смущало, что наши репетиции кто-то смотрит. Часто в зрительном зале сидят артисты, сотрудники цирка. К сидящим в зале нужно привыкнуть. Карандаш, заметив наше нервное состояние во время репетиций, выгонял всех лишних из зала. И хотя с тех пор прошло без малого три десятилетия, до сих пор мы с Мишей и Татьяной не можем репетировать в полную силу, если на нас смотрят посторонние.

Чтобы проверить технику какого-нибудь хитрого клоунского приспособления (например, как прыгает на ниточке змея или выползают из-под дивана бутафорские тараканы), мы просим репетирующих в это время артистов дать нам пять минут. Артисты расходятся по сторонам и смотрят нашу репетицию. А мы пытаемся уловить, как они воспринимают нашу работу. Конечно, артисты не зрители, их трудно чем-либо удивить. Но если трюк действительно смешной и они улыбнутся, то для нас это сигнал — мы на правильном пути.

Народ в цирке доброжелательный. Когда человек делает новый номер, ему все готовы помочь. Особенно артисты постарше, много видевшие и помнящие. Они всегда стараются что-то предложить, подсказать молодым. Ни один опытный акробат не пройдет равнодушно мимо репетирующего новичка. Непременно крикнет на ходу: «Спину, спину держи!»

Уютен зрительный зал Московского цирка. Пожалуй, подобный я видел только в Брюсселе, в королевском цирке. Удобно расположены места — манеж с артистами перед зрителями как на ладони. Во время выступления я всегда вижу лица, даже глаза зрителей — вплоть до последнего ряда.

Неуютна и закулисная часть: маленькие гардеробные для артистов напоминают больничные палаты. Видимо, те, кто придумывал и строил новое здание, плохо знали цирк — иначе они подумали бы и о том, что артистам нужен уют, удобство для работы. Цирк, по существу, наш второй дом.

Помню, как-то при встрече со мной Карандаш спросил:

— Вы что, собираетесь в новом цирке работать?

— Да, — ответил я.

— Надо работать только в старом, — сказал Михаил Николаевич. — Новый цирк — это для зрелищ, а старый для искусства.

Пожалуй, он прав.

В старом цирке широкий проход с манежа ведет прямо к слоновнику и конюшням. В конюшнях светло. Конюхи чистят лошадей специальными жесткими щетками. Стукни такой щеткой об асфальт, и на асфальте останется квадратик пыли. И если против каждой лошади после чистки остаются десятки квадратиков — это значит, ее чистили долго и заботливо.

В слоновнике обычно стоят ящики с реквизитом. Слоны в программе работают редко, и свободное место можно использовать под временный склад. А вот конюшни никогда не пустуют. Лошади, ослики, пони, дрессированные козы и даже коровы гораздо чаще заняты в программе. Для каждой лошади — отдельное стойло, к которому прибита фанерка с кличкой: «Буран», «Марс», «Орлик», «Буян»… В одном из этих стойл когда-то занимал место и Агат, удар копытом которого чуть не стоил мне жизни.

В самом дальнем углу конюшни в клетках — собаки. Обычно их клетки отгораживают от прохода щитами и ящиками. Но все равно, кто бы мимо ни прошел, за загородкой начинается несусветный лай. Собак кормят в определенные часы, регулярно чистят, выводят гулять и ежедневно репетируют с ними. Конечно, жалко, что держат собак в клетках, но иначе нельзя. Это рабочие собаки. И если их не держать в клетках, они разбалуются, перестанут работать.

Как в кино, так и в цирке, работа моя нередко связана с собаками. Став коверным, я получил письмо от своего приятеля, жонглера Игоря Коваленко. У него две страсти, марки и собаки. В письме Коваленко писал, что придумал для нас с Мишей смешную репризу и выдрессировал для этого одну из своих собак. Через некоторое время мы встретились в Москве. Реприза, которую придумал мой товарищ, действительно оказалась смешной, и через неделю мы с Мишей ее исполняли. Героем репризы был ярко-рыжий ирландский сеттер Люкс, который незаметно подкрадывался, снимал с меня шляпу и убегал с ней за кулисы. В карманы пиджака и брюк я прятал различные шапки, которые надевал после каждого похищения. Суть репризы в том, что я не подозревал в воровстве собаку и обвинял во всем партнера, который сидел на барьере и смеялся. В финале репризы, когда между нами назревал скандал, я обнаруживал настоящего похитителя.

Помню случай, который всех потряс. В репризе «Похищение шапок» Люкс обычно стремительно бежал из-за кулис ко мне, сидящему на стуле к нему спиной, и, снимая с головы шляпу, с силой толкал меня передними лапами в плечи. На одном из спектаклей Таня и Игорь, которые держали собаку за занавесом и выпускали на манеж, вдруг увидели, что Люкс, как обычно, стремительно бросился ко мне, но, не добежав метра два до стула, внезапно резко остановился, а потом тихо, словно на цыпочках, подошел ко мне сзади, положил лапы на спинку стула (а не на мои плечи, как делал обычно) и осторожно, как стеклянную хрупкую вещь, снял с моей головы шляпу и медленно с ней пошел за кулисы. Дальше реприза не пошла. Все недоумевали, что могло случиться с Люксом. А случилось вот что: я как сидел на стуле, так и остался сидеть. Со стулом меня, к великому недоумению публики, и унесли с манежа. За минуту до подхода собаки острая боль пронзила мое тело. Очередной приступ радикулита! Я сидел, превозмогая боль, с ужасом ожидая тол

После этого мы окончательно уверовала в сверхгениальный ум Люкса.

Игорь Коваленко часто говорил:

— Ну вот, состарится Люкс, где я найду такую собаку?

Но Люкс не успел состариться. Он умер в расцвете сил. Ночью дежурный конюх позвонил нам домой и сказал, что с Люксом плохо. Мы приехали в цирк и увидели, что собака умирает. Пока ездили за врачом и поднимали его с постели, собаки не стало.

Причина смерти показалась загадочной, и утром мы решили отвезти Люкса на вскрытие в ветлечебницу. Из груды досок во дворе вытащили старый лист фанеры, положили на него собаку и погрузили в машину. Игорь Коваленко плакал, как ребенок. Час ожидали мы результата вскрытия. Потом вышел врач и сообщил, что собака погибла от заворота кишок.

— Фанерку возьмите, — сказал санитар, подавая нам лист фанеры, на котором мы привезли Люкса.

Глянул я на фанеру и обмер: на грязной поверхности ее нарисованы черной краской шляпа и тросточка, а через весь лист надпись: «ЕНГИБАРОВ». Это был кусок фанеры от упаковочного ящика клоуна Леонида Енгибарова, которого уж год как не было в живых.

— Вот как все переплелось, — грустно заметил Игорь.

Маленьким я с завистью смотрел на детей своего возраста, работающих в цирке. Они мне казались счастливейшими детьми, недосягаемыми, удивительными. А я по сравнению с ними обыкновенный мальчишка. Только потом я понял, что в общем-то это дети, которые во многом лишены детства: игр, забав, безмятежности. Недаром в цирке дети взрослеют раньше своих сверстников.

Интересно наблюдать смену поколений. Отец и мать работают в цирке. Их дети с малых лет начинают репетировать, а потом принимают участие в номере. В двадцать лет это уже профессиональные артисты, и родители начинают им помогать, ассистировать, следить за реквизитом. Никого в цирке не удивляет, что отец или мать — ассистенты в номере у сына. Это в порядке вещей.

Цирк живет круглосуточно. За два часа до начала спектакля в длинную узкую комнату под зрительными рядами приходят женщины. Неторопливо отложив сумочки, сетки с продуктами, они переодеваются в форменную одежду — красные кофточки и юбки. Это билетеры и контролеры. Прежде чем пустить публику, они должны открыть все двери, проветрить зал, протереть влажной тряпкой каждое кресло (за время репетиции сколько пыли налетело на них!) и уже потом впустить зрителей.

Билетершами в основном работают пожилые женщины. Когда я пришел в цирк, в студию, то застал еще Ермакова, единственного мужчину-билетера, неизменно стоявшего в центральном проходе. Седой, степенный, уже старый мужчина, он всегда особенно вежливо, с легким поклоном встречал входящих зрителей, указывая, куда кому садиться. Своей фигурой Ермаков придавал цирку парадность, солидность, значимость. Давно уже нет в живых старого билетера, и, как бы по наследству продолжая его работу, ежедневно приходит в цирк его дочь.

Пользуется ли программа успехом? В первую очередь об этом узнают билетеры. Они всегда в гуще зрителей и слышат, что говорят люди после представления.

— Ну как?

— Программа нравится, хвалят, — отвечают они. А иногда, наклоняясь ко мне, говорят тихо: «Вы знаете, все хорошо принимают. Но вот во время выступления львов некоторые зрители, не дождавшись конца, уходят».

Во второй половине дня в цирке затишье. Билетеры еще не пришли. В зале тусклое освещение. Кто-то в оркестре, то ли для удовольствия, то ли репетируя, наигрывает на фортепьяно. Осветители ушли после репетиции на обеденный перерыв, и кажется, что жизнь замерла. Центр деятельности в эти часы переносится в кабинеты. В большой приемной (смежная комната с кабинетами администратора и заместителя директора) стоит несколько телефонов. Дежурная еле успевает отвечать на телефонные звонки.

— Есть ли на сегодня билеты?

— У меня ребенок пяти лет, имеет ли он право пройти без билета?

— Скажите, как проехать к вам?

— Во сколько заканчивается представление?

— Как оформить заявку на коллективное посещение?

— Правда ли, что в буфете продают шампанское?

— Не нужна ли вам дрессированная кошка? — это спрашивает детский голосок.

— Работает ли у вас Карандаш?

О Карандаше спрашивают часто. Его имя стало нарицательным. Дети, те вообще считают, что имя Карандаша относится ко всем клоунам. Порой так думают и взрослые. Иногда у меня наивно спрашивают: «А кто у вас в этой программе выходит Карандашом?»

Звонков сотни. Кто-то забыл сумочку, кто-то потерял билет, но помнит свой ряд и место и спрашивает совета, как поступить. Кто-то просто сообщает свое мнение об увиденной вчера программе. Это все звонки зрителей. А по другим телефонам звонят по делу. Посидишь пять-десять минут в приемной и все узнаешь. Услышишь переговоры администратора о квартирах, гостиницах, о том, что опять типография вовремя не успевает отпечатать рекламу. Здесь же заказываются билеты на самолет и поезд, выясняется, почему не прибыл багаж, выбивается для лошадей сено, а для слона лекарство. Здесь договариваются о рекламных объявлениях в газетах и уговаривают пожарника из управления

С утра до вечера открыта дверь кабинета заместителя директора цирка Галины Алексеевны Шевелевой. После смерти мужа — режиссера Московского цирка Бориса Шахета — человека талантливого, умного и доброго — она, инженер-строитель по специальности, пришла работать в цирк. Сначала была инженером, потом стала заместителем директора. Она прекрасный организатор, знающий все тонкости нашего циркового дела. На ее плечах ремонт, работа цехов, снабжение. Никогда я не видел Галину Алексеевну кричащей, разгневанной. Все она делает спокойно, тихо, как бы не спеша, и все успевает. По каким только вопросам не обращаются к ней артисты цирка, униформисты, осветители, администраторы, кассиры, бухгалтеры, сторожа, пожарники, портные, строители, билетеры, конюхи… И каждый знает — Галина Алексеевна внимательно выслушает и обязательно постарается помочь.

На втором этаже находится кабинет директора цирка Леонида Викторовича Асанова. Спокойный, подтянутый, худощавый, он поразителен своей невозмутимостью.

Напротив кабинета директора — кабинет главного режиссера цирка Марка Соломоновича Местечкина. Когда заходишь к нему, сразу попадаешь в творческую атмосферу. Стены увешаны фотографиями артистов цирка. Один участок стены отведен фотографиям людей, которых уже нет Владимир и Юрий Дуровы, Эмиль Кио, Михаил Туганов. Я называю эту стенку печальной.

Здесь, за старинным письменным столом, Марка Соломоновича можно увидеть ежедневно в 10 часов утра. Стол всегда завален кипой бумаг. Тут эскизы, сценарии, письма… Письма ему пишут отовсюду, и, конечно, в первую очередь артисты цирка. С ним делятся планами, просят совета, ждут вызова в Москву, на репетиции, присылают заявки новых номеров, фотографии придуманных трюков. Поэтому Марк Соломонович живет жизнью не только старого Московского цирка, которым он руководит, но и всего нашего многочисленного отряда артистов Союзгосцирка.

Иногда я люблю заходить на реквизиторский склад. Чего здесь только не увидишь! Помню, еще учась в студии, я любил забегать сюда. Старая кладовщица, естественно, считала, что склад — самое важное в жизни цирка. Она с увлечением показывала различные вещи. Любила рассказывать о старых артистах. Помню, однажды она достала толстую суковатую палку.

— Юра, — сказала она, — я дарю вам палку знаменитого клоуна Коко. Пусть эта палка принесет вам счастье.

Я прямо ахнул, а потом, честно говоря, подумал, что не может этого быть. Старая кладовщица что-то перепутала. Принес палку и говорю отцу:

— Это палка Коко.

— Не может быть, — тоже не поверил отец. — Давай проверим.

Мы взяли старую книгу о цирке, нашли в ней фотографию Коко, и все оказалось верным — он держал в руках именно эту палку.

В дальнем углу склада на ящиках лежит несколько каркасов от бутафорских лошадок, на которых мы, студийцы, в день празднования 800-летия Москвы гарцевали по улицам столицы. Цирк принимал участие в праздничной демонстрации.

Где-то в углу, за ящиками, наверное, еще лежит голова бутафорского льва, оставшаяся от клоунады «Маленький Пьер».

Весь старый реквизит, бутафорию время от времени артисты сдают на склад: им это не нужно, а вдруг кому-нибудь пригодится. Списывать реквизит всегда жалко. За каждой вещью — целая история.

Бутафорию нам изготовлял Николай Курчанин. В прошлом он выступал под фамилией Кели. Познакомились мы с ним давно, когда гастролировали на Дальнем Востоке. Он выступал на манеже с оригинальным номером (мы его называли индейским), стреляя из лука и бросая в цель томагавки. Маленького роста, щуплый, но поразительно ловкий и цепкий, он пользовался успехом. Оставив артистическую деятельность, Николай не мог уйти из цирка и устроился работать бутафором.

Бутафор он был первоклассный. Обладая художественными способностями, отлично чувствуя материал, он создавал великолепные вещи. Помню, нам понадобились для работы рыбки. Пришли к Николаю, он внимательно выслушал нас и сказал:

— Значит, так, рыбешки должны быть как настоящие и чтобы не портились от воды. Это вам надо? Вы мне только размеры дайте. Остальное не ваше дело.

Через несколько дней мы зашли к нему в мастерскую и увидели таких рыбок, что ахнули. Он сделал их из пористой резины, которую искусно раскрасил. Когда мы вынимали из воды этих рыбок и, нажимая пальцами, заставляли их трепыхаться, создавалось полное впечатление, что в руках бьется настоящая рыба.

Напротив конюшни — дверь в пошивочную мастерскую. Несколько человек, склонясь над длинными столами, вечно что-то кроят, шьют, перешивают. Среди ветеранов цирка — закройщики, портные. Самый известный из них — Иван Павлович Толкунов. Ему под девяносто, а он продолжает работать. Сколько клоунских костюмов он сшил для нас с Мишей! И каждый раз я слышу на примерке одну и ту же фразу:

— Юра, неужели будем делать такие короткие рукава? Ну совсем уродцем будешь!

И все-таки делает рукава короткими, как я и просил его.

Старые костюмы попадают в костюмерную. Долгие годы здесь проработала костюмерша Вера Никитична Орлова. Она собрала неисчислимое множество костюмов. Вера Никитична из тех людей, что безгранично любят цирк и остаются преданными ему на всю жизнь. Женщина со странностями: в семьдесят лет она вплетала в косы бантики, уверяя, что похожа как две капли воды на Рину Зеленую. Но это не мешало ей быть ценнейшим работником. В ее хозяйстве всегда царил идеальный порядок. В сундуках хранились костюмы еще артистов цирка Саламонского. Когда я вспоминаю старый цирк, всегда вижу ее сидящей в своей комнате за чаем. Рядом с ней толстая, перекормленная слепая собака, которую она обожала. Кроме собаки, никого из близких у нее не было. При виде меня она ставила чашку на стол и писклявым голосом кричала:

— Милый мой Юрочка! Я отыскала Мише чудесные ботиночки. А для твоего Бармалея — тельняшечку. Давай примерим.

Во дворе цирка всегда порядок, который поддерживает лысоватый пожилой человек маленького роста — Семен Львович Румашевский. Его у нас знают все. Румашевский — неотъемлемая часть Московского цирка. То он выполняет обязанности экспедитора и находит артистам квартиры, то он организует уборку двора, то руководит разгрузкой сена для лошадей и вывозом навоза. Когда работает, он всегда жестикулирует, подбадривает работающих, показывая, куда и что складывать, и первый начинает действовать. Его маленькую фигурку в кургузом пиджачке и кепочке можно увидеть и во дворе, и на проходной, и за кулисами, и на конюшне. Он всюду. Он там, где нужно что-то сделать, и сделать быстро, хорошо.

Молодым человеком Румашевский поступил ассистентом в иллюзионный номер. С тех пор пошло: выступления в иллюзионных номерах, поездки по городам, а потом работа в Московском цирке.

Когда я учился в студии, Румашевский жил при цирке со своей престарелой матерью, занимая крохотную комнатку (одну из гардеробных) на втором этаже. К матери он относился с нежностью. И я часто видел, как он медленно прогуливался с ней по цирковому двору.

Медленно — это с матерью, а в остальное время — все бегом. Наверх, вниз, во двор, на конюшню, на улицу, на вокзал — всегда бегом. Если искали Румашевского, то кто-нибудь отвечал: «Где-то бегает».

Как-то в шутку я сказал Семену Львовичу, что, наверное, ему трудно засыпать — мешают гудящие ноги.

— Ничего подобного, — крикнул он мне на ходу, — я сплю как убитый!

Румашевский с удовольствием рассказывал мне об интересных встречах с артистами, о номерах гастролеров, бытовых подробностях цирковой жизни. Оказывается, до войны в Москве и Ленинграде артисты, как правило, жили в своих гардеробных. Подушки, простыни, одеяла они возили с собой. Цирк предоставлял им только кровати и матрасы. В гардеробных люди спали, готовили, ели, гримировались и прямо оттуда выходили на манеж работать.

Запомнился мне рассказ Семена Львовича о том, как до революции нанимали в цирк клоунов. Приходит артист подписывать контракт, а хозяин неожиданно вскакивает и бьет его по щеке. Не бьет, конечно, а делает вид, что бьет. А клоун должен поймать пощечину, сделать, как мы говорим, «анач». Как это делается? Кто-то как бы бьет вас по щеке, а вы, увернувшись, незаметно для публики ладонями производите хлопок, имитирующий звук пощечины.

Услышал я и рассказы о Касфикисе, с которым Семен Львович когда-то работал. У этого знаменитого иллюзиониста, приехавшего в конце двадцатых годов на гастроли в нашу страну, Семен Львович служил ассистентом. В каждом городе гастроли длились всего несколько дней. На последнем спектакле Касфикис, как правило, раскрывал перед публикой свои секреты. Коронный номер Касфикиса — трюк «Летающая дама», который он подавал в мистическом духе, говоря перед показом номера на ломаном русском языке о силе гипноза, которым он якобы обладает.

В России Касфикис получал много денег, вел шикарную жизнь, пользовался успехом у женщин. Авантюрист по натуре, он не брезговал и спекуляциями. На черном рынке занимался скупкой валюты. В специальном поясе, скрытом под костюмом, хранил бриллианты.

В одном из городов работники ЧК пришли к «мировой известности» в номер гостиницы, требуя вернуть пакет с валютой, который тот только что приобрел.

Все отрицая, Касфикис с театральным жестом сказал:

— Никакой валюты у меня нет!

Тщательно обыскали весь номер. Перерыли все; матрас, стол, шкаф, паркет, простукали стены, заглянули в туалет, ванную, обшарили прихожую, прощупали потолок, обыскали самого иллюзиониста, но валюты не нашли, хотя точно знали, что пакет в номере. Тогда старший опергруппы пошел «ва-банк», предложив Касфикису пойти на мировую.

— Скажите, — сказал чекист, — где вы спрятали пакет, и вам ничего не будет. Валюту мы у вас, конечно, заберем, но деньги, ваши деньги, вернем. Вы же купили валюту у нашего человека. Мы специально вам ее продали.

Однажды я побывал у Семена Львовича дома. В общей коммунальной квартире он занимал крохотную, скромно обставленную комнатку. На стене — большой портрет интересного молодого мужчины.

— Кто это? — спросил я.

— Костано Касфнкис. Знаменитый иллюзионист! Я о нем рассказывал…

— А что, — поинтересовался я, — если бы сейчас Касфикис выступил в цирке со своей программой, был бы успех?

— О-о-о!!!! — ответил с придыханием Семен Львович. — Конечно. Ведь он такой красивый!

Семен Львович остался один — мать умерла.

— Трудно одному? — спросил я его.

Семен Львович на секунду погрустнел, прикрыл глаза, потом открыл, приподнял голову, посмотрел внимательно на меня и, взявшись за пуговицу моего пиджака (есть такая у него привычка), сказал:

— Вы знаете, самая страшная молитва в Библии — это: «Господи, не оставь меня одиноким в старости». Трудно. Но у меня есть цирк. Сейчас работать тяжело. Все-таки инфаркт есть инфаркт. И ноги болят… По улицам хожу медленно. Но знаете, как в цирк приду, начинаю бегать по привычке, а они, ноги, болят. Прямо не знаю, что с ними делать. Но без работы-то мне еще хуже!

Хожу я по цирку и думаю о таких людях, как Семен Львович Румашевский.

Разные артисты — плохие и хорошие — работали в программах Московского цирка. Одни с каждым годом привносили что-то новое, другие, достигнув высот, пытались как можно дольше удержаться на гребне славы. Встречались и ремесленники. Помню двух акробатов, которые по афише значились как братья, хотя друг другу были абсолютно чужими людьми. Всю жизнь они проработали в цирке с одним и тем же номером. Как сделали номер на заре своей юности, так двадцать лет изо дня в день выходили с ним на публику, не меняя ни одного трюка, работая под одну и ту же музыку — блюз тридцатых годов. Только костюмы у них менялись — старые изнашивались, и они заказывали новые, такой же расцветки, такого же покроя, меняя, правда, иногда размеры — «братья» все-таки полнели.

Выходили они на манеж вразвалку, не спеша, беззвучно шевеля губами, как бы переговариваясь, и всем своим видом показывая, что они прогуливаются (говорят, что эту манеру они переняли у иностранцев, приезжавших к нам в конце двадцатых годов), остановившись посреди манежа, они неумело изображали, что неожиданно увидели публику. Старший при этом делал широкий жест рукой, как бы говоря: «Давай покажем себя». Младший деловито исполнял на голове старшего стойку, в которой замирал на несколько секунд. Затем они показывали несколько трюков, а в финале «комплименты ручкой», и все это под непременное беззвучное перешептывание.

После работы «братья» поднимались в гардеробную, принимали душ, переодевались, выпивали в буфете по стопке водки и уходили домой. В цирке они почти ни с кем не общались, программа, судя по всему, их не интересовала — они приходили в цирк не работать, а служить. И так изо дня в день, на протяжении двадцати лет.

В этих же гардеробных я встречал артистов, которые проводили в цирке дни и ночи. Они придумывали и отшлифовывали новые трюки, использовали каждый свободный час для репетиции, до хрипоты спорили с инженерами, разрабатывая новые аппараты. Сколько волнений, споров, проб и ошибок, сложностей с подбором музыки, света, отработкой мизансцен связано с новым номером! И таких людей, талантливых, ищущих, настоящих тружеников, в цирке большинство.

Разные люди жили в гардеробных: замкнутые и общительные, веселые и грустные, гостеприимные и нелюдимые. Когда мы с Мишей начинали самостоятельную работу, для нас было праздником, если приглашали к себе в гардеробную артисты-сатирики Григорий Рашковский и Николай Скалов — чудесный дуэт, почти каждый сезон выступавший с новым злободневным репертуаром на манеже столичного цирка.

Полный, обаятельный человек дядя Гриша, как мы называли Рашковского, нес на себе основную нагрузку в номере. Артисты прекрасно подавали текст куплетов, и, хотя никогда не пользовались микрофоном, публика слышала каждое слово. Скалов выходил на манеж с гитарой, а Рашковский с мандолиной. Сами себе аккомпанировали, великолепно общались со зрителем и под аплодисменты уходили за кулисы.

— Вот наш реквизит, пожалуйста, взвешивайте.

Рабочие с трудом поставили ящик на весы. Двести тридцать килограммов. Комиссия всполошилась: почему такой вес?

— А инструменты? Ноты? — невозмутимо ответил Скалов.

— Да сколько же могут весить гитара с мандолиной? Откройте ящик, — потребовал председатель комиссии.

Ящик открыли, и оттуда появился с двумя двухпудовыми гирями в руках дядя Гриша. Члены комиссии так и не знали, обижаться им или улыбаться…

Григорий Рашковский и Николай Скалов первыми принесли в цирк диковинный для всех нас железный ящик с манящим названием «магнитофон». Развлекались они с ним как могли.

Как-то пригласили к себе в гардеробную мрачного дрессировщика лошадей. Посадили его в кресло и, незаметно установив микрофон, завели разговор о разных несправедливостях в нашей цирковой системе. Затравка сработала. Не скупясь на крепкие выражения, дрессировщик с воодушевлением ругал руководство главка. Каких только слов не было сказано в адрес наших начальников.

Потом Рашковский, прервав его, мягко сказал:

— А теперь, дорогой Вася, внимательно послушай, что завтра в своем кабинете услышит начальник нашего главка.

Скалов торжественно включил магнитофон на «прослушивание», и Вася постепенно начал меняться в лице. Потом он кричал на Рашковского и Скалова. И слова были более крепкими, чем когда он ругал главк. А дядя Гриша, похлопывая по плечу перепуганного артиста, ласково говорил:

— Не кричи, Вася, не волнуйся. Лучше заходи к нам вечером после представления с бутылкой армянского коньяка. Мы все вместе обсудим и, может быть, эту пленку, если ты не будешь возражать, сотрем.

Кого бы из старых актеров я ни встретил, сразу масса воспоминаний. С одним вместе выезжал на гастроли в Австралию, у второго был свидетелем на свадьбе, с третьим работал во время гастролей в Сибири.

Стоит мне увидеть Виктора Плинера, работающего сейчас режиссером в цирке, я сразу вспоминаю одну из первых послевоенных программ в Москве. На манеж выходил седоватый мужчина с доброй улыбкой, а с ним выбегали дети. И мы с огромным удовольствием смотрели удивительный номер «Икарийские игры».

Обычно выступающих на манеже детей чуть-чуть жалко. Это идет еще от «Гуттаперчевого мальчика» Григоровича. А у Виктора Плинера ребята работали с радостью, с увлечением, да и он к ним относился по-доброму, по-отцовски. Как правило, в группу к нему попадали дети не очень состоятельных родителей. И родители были довольны, что их ребята находятся в надежных руках, учатся, работают, приобретают специальность.

У самого Виктора Плинера детей нет. И он, и его жена относились к маленьким артистам как отец и мать.

В конце шестидесятых годов Виктор Плинер снова создал номер с детьми. Сам он в нем уже не работает. Трюки стали сильнее. Их можно назвать рекордными. И хотя номер великолепно принимается зрителями, для меня лично он кажется хуже. В нем не хватает самого Плинера. Другие этого не замечают, а я невольно сопоставляю номер с прежним выступлением.

Униформа — лицо цирка. У хорошего инспектора униформа вышколена, стоит по струнке. Красивый выход униформы всегда подчеркивает праздничность спектакля.

К сожалению, сейчас на внешний вид униформы мало обращают внимания, особенно в периферийных цирках. Униформистов одевают в какие-то неопределенного цвета малахаи. Они могут выйти на манеж с расстегнутыми воротничками рубашек, в нечищеных ботинках. А от них многое зависит: быстро убрать и правильно установить реквизит, разобрать клетки после работы дрессировщика, вовремя бросить актеру необходимые предметы — булавы, кольца… В случае опасности униформист должен уметь подстраховать артиста. В Московском цирке старшим униформистом уже много лет работает Шамиль Садеков, человек, которого знают и уважают все артисты. Это он спас жизнь известной цирковой гимнастке Валентине Сурковой во время выступления в Зеленом театре Центрального парка культуры и отдыха. Плохо укрепленный канат вдруг лопнул, раздался треск. Шамиль в сотые доли секунды среагировал, ринулся под падающую гимнастку, спассировал ее падение своей спиной. Артистка отделалась легким ударом и испугом, а Шамиль потом провел около двух н

Во время представления за кулисами у занавеса стоит старый униформист. Этот человек, который, несмотря на толстые очки, почти ничего не видит, всю жизнь провел в цирке. В прошлом известный артист, выйдя на пенсию, он не смог жить без любимого искусства и начал работать в Москве в униформе. Во время представления, впуская и выпуская артистов на манеж, он может только открывать и закрывать занавес. Стоя весь спектакль в темном проходе, намотав на руки веревки от занавеса, он весь на манеже. Когда играет оркестр, он в такт подпевает и слушает, что происходит в зале.

Почти 30 лет я провел в цирке. За это время мы побывали в разных уголках нашей страны, выступали в 16 странах мира.

Порой от цирка меня отвлекала на большие сроки работа в кино. В эти периоды мой партнер работал в паре со своим старшим сыном — Вячеславом.

За время работы в цирке мы по-настоящему сработались с Михаилом Шуйдиным, научились понимать друг друга с полуслова. Постепенно нашим третьим партнером стала Татьяна Никулина, с участием которой мы показываем ряд клоунад и интермедий.

Проходят годы. Про нас уже говорят — маститые артисты. И как в свое время я смотрел на корифеев цирка, так, видимо, смотрят и на нас начинающие клоуны. А мне кажется, что мы остались такими же, какими были много лет назад. Да, конечно, приобрели опыт, стали более профессиональными, но, в сущности, не изменились. Скорее наоборот, некоторые вещи мы раньше делали лучше, чем сейчас. В молодости легче работалось, были озорство, поиски, импровизации. Раньше мы легко переносили любые промахи. А теперь неудачи стали переживать острее. Да и публика предъявляет к нам особые требования.

В последнее время я часто вспоминаю слова Карандаша: «Влезть на гору легче, чем потом на ней удержаться».

В цирк я стал влюбляться постепенно. Год за годом вживался в этот пестрый мир. Больше всего я полюбил в цирке людей. Только одержимые люди могут всю жизнь переезжать из города в город, жить в переполненных гостиницах или на чужих квартирах, ежедневно часами репетировать, и все ради того, чтобы поразить и удивить зрителя, завоевать уважение среди товарищей по работе.

Работа! Ни один артист театра или кино, насколько я знаю, не скажет: «Я сегодня отработал спектакль» или «Я сегодня отработал один съемочный день». А в цирке говорят: «Мы отработали два спектакля», «Мы едем работать в Кемерово», «Мы работаем во втором отделении».

Проходит время. Все меняется. Теперь я подхожу после спектакля к молодому клоуну и говорю:

— Чего же ты в землю-то говоришь, тебя ведь никто не слышит.

Завидуют ли артисты цирка друг другу? В искусстве, как говорится, не без этого. Но в цирке зависть в основном та, что может тебя «подзавести», заставляя подумать, как лучше сделать свой номер. Артисты цирка радуются успеху своих товарищей. Эта традиция идет с давних пор. Ведь в свое время жизнь артистов зависела от сборов. Будут сборы — хозяин жалованье выплатит, пусто окажется в кассе — никто денег не получит. Поэтому каждый болел не только за свой номер, но и за всю программу.

Покажет артист новый номер, и каждый постарается подойти и подбодрить дебютанта, сказать ему: «С дебютом!», «С началом!»

А премьера!.. Премьера — особый праздник в цирке. Все волнуются. Как правило, не хватает времени на репетицию. Бывает, что вагоны с животными прибывают в день спектакля и артисты других номеров помогают разгружать их и устанавливать клетки.

После премьеры все, целуя друг друга, поздравляют с началом. Цирк после премьеры не спит долго. В этот день можно и «посидеть». В гардеробных наскоро накрыты столы — отмечается новый спектакль.

Премьера, общий сбор — это лишний повод для того, чтобы еще раз поговорить о работе: кого как принимали, как получше переставить номера в программе.

В цирке непременно отмечается и окончание гастролей. Окончание. Торжественный день. Он радостен. Радостен потому, что закончили сезон, успешно проходили на публике, имели приятные отзывы в прессе. В начале работы одно доброе слово о тебе, сказанное в прессе, запоминается больше, чем через 15 лет огромная хвалебная статья. Но почему-то критики, журналисты всегда предпочитают писать об известных людях (даже во многом повторяя своих коллег), чем писать о дебютантах, открывая тем самым новые имена.

Придя в цирк учиться, я с обожанием смотрел на каждого клоуна, ибо его фигура представлялась мне удивительной, романтичной и чем-то непостижимой. Спустя год я мог уже довольно трезво судить о людях этой профессии.

В жизни все оказалось проще. Клоуны и их жены — простые труженики, серьезно относящиеся к своим, казалось бы, несерьезным действиям на арене. Бывают клоуны веселые в жизни, бывают мрачноватые. Есть оптимисты, есть пессимисты. Большинство клоунов, которых я знал лично, добрые, отзывчивые люди, общительные в быту, хотя характеры у всех у них разные.

Чтобы стать настоящим коверным, нужно время. Опыт приобретается с годами. В цирке в отличие от эстрады среди клоунов почти нет молодых звезд. Имя себе клоуны делают постепенно, долго. Пожалуй, здесь может служить исключением только судьба удивительного клоуна, коверного Леонида Енгибарова. Ни на кого не похожий, он работал на манеже с первых лет точно, четко, не шел на поводу у публики, а искал своего зрителя. И нашел его. Этот клоун, будучи молодым, стал звездой первой величины. Великолепный акробат, блестящий жонглер, удивительно владевший искусством пантомимы, Леонид Енгибаров все время искал новое, и через три-четыре года после дебюта о его искусстве спорили, ему подражали. У него были ярые поклонники и противники.

Когда я увидел его в первый раз на манеже, мне он не очень понравился. Я не понимал, почему вокруг имени Енгибарова такой бум. А спустя три года, вновь увидев его на манеже Московского цирка, я был восхищен. Он потрясающе владел паузой, создавая образ чуть-чуть грустного человека, и каждая его реприза не просто веселила, забавляла зрителя, нет, она еще несла и философский смысл. Енгибаров, не произнося ни слова, говорил со зрителями о любви и ненависти, об уважении к человеку, о трогательном сердце клоуна, об одиночестве и суете. И все это он делал четко, мягко, необычно.

В 1972 году вышел девятый том Большой Советской Энциклопедии. В этот том — впервые в энциклопедии — была включена заметка о Леониде Енгибарове. В ней приводились основные факты биографии великого артиста: родился в 1935 году, окончил Государственное училище циркового и эстрадного искусства в 1959 году, на Пражском конкурсе клоунов в 1964 был признан лучшим клоуном Европы.

Когда Леонида Енгибарова хоронили, в Москве начался невероятный по силе проливной дождь. И все входили в зал Центрального Дома работников искусств, где проходила гражданская панихида, с мокрыми лицами. А пришли тысячи…

А до этого в Москве стояла невероятная жара. Более двадцати дней ни одного дождя.

В последние месяцы жизни Леонида Енгибарова у него возникали конфликты с руководством Союзгосцирка, многие чиновники мешали ему в создании театра клоуна, о чем он мечтал и многое делал для претворения своей мечты. Сердце у клоуна оказалось хрупким.

Уйдя из жизни в 37 лет, Леонид Енгибаров остался загадкой. И хотя у него есть много последователей, все они, конечно, работают хуже.

Когда узнаешь цирк, то не сможешь его не полюбить. Я так подробно говорю о чувствах, об отношении к цирку, чтобы можно было понять, что же такое работа в цирке. Что заставляет людей всю свою жизнь связывать с манежем.

Участие в фильмах помогло приобрести мне популярность. Я хорошо сознаю: зрители иногда идут в цирк на программу с моим участием не для того, чтобы посмотреть клоуна Никулина, а для того, чтобы увидеть артиста кино. Наверное, из-за этого от нас с Мишей ждут чего-то необычного, к нам относятся с особой требовательностью.

Помню, работали мы в Горьком. До нас на манеже выступали великолепные клоуны Геннадий Маковскии и Геннадий Ротыан. Многие почему-то считали, что мы должны быть на семь голов выше их. Почему? Наверное, из-за кино.

Одна женщина мне так и сказала:

— Когда вы приехали, я думала, что будете летагь под куполом и вообще все у вас будет необыкновенно. А вы как все.

А ведь я действительно обычный, нормальный клоун. Конечно, я хочу работать как можно лучше, но это не всегда получается.

Обо всем этом я невольно думаю каждый раз, когда оказываюсь в пустом зрительном зале, когда брожу по коридорам, закоулкам своего родного дома — старого Московского цирка на Цветном бульваре.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.