Завещание Сахарова

Завещание Сахарова

А рвался я в Москву и для того, чтобы посетить Андрея Дмитриевича, но не успел: 14 декабря 1989 года его не стало.

Хочу напомнить здесь читателю о последнем выступлении Сахарова, состоявшемся утром его последнего дня на собрании Межрегиональной депутатской группы.

Приведу первую часть этого выступления, в которой содержится нечто подобное завещанию Сахарова и одновременно его прогноз.

«Я хочу дать формулу оппозиции. Что такое оппозиция? Мы не можем принимать на себя ответственность за то, что делает сейчас руководство. Оно ведет страну к катастрофе, затягивая процесс перестройки на много лет. Оно оставляет страну на эти годы в таком состоянии, когда все будет разрушаться, интенсивно разрушаться. Все планы перевода на интенсивную, рыночную экономику окажутся несбыточными, а разочарование в стране уже нарастает. И это разочарование делает невозможным эволюционный путь развития в нашей стране. Единственный путь, единственная возможность эволюционного пути — это радикализация перестройки» (курсив мой. — В. Б.).

Сахаров всегда писал и говорил удивительно емко и немногословно, но в приведенном фрагменте плотность достигает уже каких-то «космических» кондиций.

Обращаю внимание читателя и на то обстоятельство, что Сахаров, выступая, наверняка предчувствовал приближающуюся кончину. И это, без сомнения, побудило его сказать самое важное, что он считал необходимым сказать людям.

В начале 1990 года Лен Карпинский — он тогда работал в «Московских новостях» заместителем Егора Яковлева — по его вертушке позвонил своему бывшему следователю (который вел его дело в брежневские времена) Филиппу Бобкову, занимавшему пост заместителя председателя КГБ (Крючкова), и спросил, почему Белоцерковскому не разрешают въехать в Союз? Бобков попросил позвонить через неделю и тогда сообщил, что Белоцерковский состоит в некоем списке нежелательных лиц, «но пусть едет!». И я наконец получил разрешение, и мы с Анитой полетели на свидание с «родиной-мачехой». Это было в мае 1990 года, после 18 лет жизни за рубежом без надежды на возвращение.

Москва поразила меня сразу же, еще в аэропорту, серостью, бедностью, отсталостью. Таких темных и неуютных аэропортов, как Шереметьевский, я нигде на Западе не видел. Светлее и уютнее был даже Внуковский аэропорт, из которого я улетал в эмиграцию. И эти подозрительные носильщики с тележками и не менее подозрительные шоферы, встречающие прилетающих.

Ленинградское шоссе, на котором я так много тренировался и выступал, будучи велосипедистом, улица Горького, площадь Маяковского — все это оставалось в памяти как нечто все-таки нарядное. Теперь же все эти места предстали также серыми, скучными, чужими.

Поражали грязные и почти пустые продуктовые магазины. Впоследствии «либералы», агитируя за избрание Ельцина, кричали, что возвращение коммунистов к власти означает возвращение к пустым магазинам. Но до эмиграции в Москве и других крупных городах я не видел пустых магазинов. Мало было модных и качественных товаров, но полки не стояли пустыми. То же относилось и к продуктам.

В целом в Москве у меня возникло ощущение возвращения в прошлое, но постаревшее и одряхлевшее. В точности как это описано у Войновича в «Москве 2042»!

Ветхими и грязноватыми были и квартиры друзей, в которых мы останавливались, дворы и подъезды. Постаревшим и почерневшим представилось и «славное» московское метро. Терзали душу пожилые люди, торговавшие на улицах, возле метро всякой ерундой. Поражало изобилие нищих, а также брошенных собак и кошек. Анита, страстно любящая животных, не раз говорила мне, что не поедет больше в Москву, потому что не в силах видеть несчастных четвероногих! В дальнейшем, все-таки приезжая в Москву из-за меня, она брала под опеку всех брошенных кошек в ближайших подвалах, кормила их и лечила, подкармливала и собак. Брошенные, точнее выброшенные домашние животные продолжают до сих пор (пишу в 2004г.) ютиться во дворах и подвалах, и их не стало меньше. И это ведь симптом озверения людей! Животных не кастрируют, а приплод подбрасывают в другие дворы подальше от своего. Наплевать этим людям на все и вся! В Германии за 30 лет мы не видели ни одного бездомного животного!

Познакомились мы и с таким позорным явлением, как роющиеся в мусорных ящиках люди. Их фактически тоже выбросили!

Побывали мы с Анитой в Кратово, на моей «малой родине». С волнением ехал я туда, но и там все выглядело запущенным, ветхим, неродным. Участок нашей дачи был изуродован, клены перед домом, посаженные еще отцом в начале 30-х, все были спилены — кому мешали?

— от клумб и дорожек, за которыми так ухаживала мама, ничего не осталось, и какой-то уродливый, недостроенный кирпичный дом стоял на участке. Окно дачи было взломано ворами — дело было в начале мая, до дачного сезона — и мы через окно проникли внутрь. И там вновь увидели ветхость, пыль...

Позже я прочел у Бродского замечательные стихи о его «малой родине»: А зимой там колют дрова и сидят на репе, И звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли Да пустое место, где мы любили.

Я был и рад, и не рад, что попал на дачу, на этот «праздник пыли» и запустения.

В тот первый приезд и в ближайшие следующие одно лишь радовало в Москве — глаза у людей на улицах были веселые, и молодежи на улицах было много, и почти не встречались люди жлобского сорта.

(Потом, в эпоху Ельцина, все переменилось: витрины разгорелись, а глаза — потухли, молодежи стало меньше, а жлобов — опять больше, да еще нового типа — «крутых», с бандитскими лицами и затылками. И все больше и больше стало на улицах людей, особенно вне Садового кольца, несчастных, нищих, потерянных.)

Еще до того первого посещения Москвы у нас в мюнхенской квартире раздался как-то телефонной звонок, и я услышал в трубке голос старшего сына, Сергея Буркова. Звонил он из Аахена, с научной конференции, и сразу сказал, что хочет увидеться и хочет эмигрировать. Года через два он это с моей помощью осуществил, находясь в Америке в научной командировке. Пришлось мне ходить с ним в Нью-Йорке по инстанциям и давать клятву, что он, Бурков Сергей Емельянович, мой сын.

О мотивах эмигрировать он сказал мне коротко: «Не вижу перспектив! В нашем институте (это знаменитый институт теоретической физики им. Ландау АН СССР!) уже много сотрудников уехало и еще больше — собирается. Наука рушится!».

Я, значит, стремился обратно, а множество людей — мне навстречу!

Побывали мы, конечно, и на Немецком кладбище. Это была по-своему самая радостная встреча: увидел могилу отца и матери и бесхитростный памятник из красноватого мрамора, сделанный в виде открытой книги: на одной стороне-странице — барельеф отца, на другой — мамы. Как только увидел памятник, еще за пару шагов до него, я словно вошел в какую-то особую атмосферу, в светлую тишину, что ли? Это непередаваемо. И это ощущение охватывает меня всякий раз, когда я посещаю могилу родителей. Понравилось мне и кладбище: старинное, в высоком лиственном лесу, с вороньим граем в вершинах.

В тот первый приезд в Москву я впервые увидел живого Ельцина. Приближались выборы председателя ВС РСФСР. Ельцин был кандидатом от демократических сил и проводил предвыборную встречу с московской интеллигенцией в Доме кино. Выглядел он тогда еще легким, худощавым, живым. Но уже неприятно поразило его выступление: он откровенно заигрывал с национал-патриотами, высказал их тезис, что Россия самая униженная республика в СССР, что все другие республики ее эксплуатируют, и заявил наглую, «коричневую» ложь, что в РСФСР самый низкий доход на душу населения из всех 15 республик! (На самом деле Россия тогда была на четвертом месте после трех прибалтийских республик, не говоря уж о том, что не одним доходом жив человек.) И склонность к «культу своей личности» у Ельцина уже просматривалась: перед его выступлением был показан апологетический документальный фильм о нем. «Этот фильм не пойдет вам на пользу!» — крикнул какой-то интеллигент из зала. «В жизни я лучше выгляжу?» — развязно отшутился Ельцин. Но в эйфории тех дней я как-то вскоре уже позабыл об этом первом и всегда ведь самом важном впечатлении. А ведь Ельцин еще до того отличился неожиданным приемом в Моссовете демонстрантов патриотического общества «Память» во главе с ее лидером Д. Васильевым. В речи перед «памятниками» Ельцин расписывался в своем почтении к их «идеалам Великой России», журил за антикоммунизм и ни словом не упрекнул за их махровый антисемитизм!

И еще одна деталь. Московская интеллигенция встречала нас, эмигрантов, как правило, с распростертыми объятиями, и мы с Анитой думали, что это радушие порождено политическим прозрением. Но позже я понял, что это было большим заблуждением: люди, радушно встречавшие нас, за редким исключением, глубоко сидели в старом советском («совковом») миропонимании. И когда первая эйфория стала спадать, эта старая сущность начала проступать наружу. Радушие объяснялось, видимо, тем, что они нас видели победителями. Начало проступать непонимание и неуважение демократических принципов, плюрализма, гуманности, но уважение к Власти, завистливая неприязнь к Западу, квасной патриотизм, лживость, короче весь комплекс раба. Я это как-то определил как феномен вставных мозгов. На Западе многие люди – пенсионеры, артисты, дипломаты – носят вставные челюсти, что бы легко было улыбаться, а в России — вставные мозги! Вставленные пропагандой в советские времена.

Ну и самое важное: я понял, что мне будет очень трудно в России пропагандировать свои идеи синтезного социализма по той причине, что я, благодаря усилиям эмиграции, возвращался на родину без «имени», без известности. Многие знали меня как сотрудника «Свободы», но почти никто не знал как теоретика нового социального строя, идеи которого получили на Западе безоговорочное подтверждение в практике.

К концу 80-х годов в стране худо ли бедно началось движение за трудовое самоуправление и приватизацию предприятий в пользу их работников. Появлялись даже выступления в прессе за введение выборов в законодательные органы власти по производственному принципу.

В тот период я уже начал печатать в российской прессе статьи, которые я, как правило, делал на основе своих «скриптов» (текстов для радио), и одной из моих первых публикаций была статья в «Московских новостях», написанная в полемике с Егором Гайдаром. Осенью 1989 года в «Московских новостях», самой тогда смелой и прогрессивной газете, развернулась дискуссия между Александром Некричем, Леном Карпинским и Егором Гайдаром: можно ли очеловечить социализм или перестройка должна идти к воссозданию капиталистического строя? Некрич решительно утверждал, что очеловечить и обновить социализм нельзя, а Карпинский с Гайдаром возражали ему. В частности, Гайдар в статье, о которой я уже упоминал (см.гл.29) «Частная собственность — новый стереотип» писал:

«Набравший силу процесс демонтажа идеологических стереотипов грозит обернуться формированием новых, противоположных по знаку. И вот уже многим кажется, что достаточно произнести магические слова «частная собственность», «свобода предпринимательства» — и проблемы решатся как по мановению волшебной палочки...

...История не оставила нам шансов повторить английскую модель социального развития. Идея же, что сегодня можно выбросить из памяти 70 лет истории, попробовать переиграть сыгранную партию, обеспечить общественное согласие, передав средства производства в руки нуворишей теневой экономики, наиболее разворотливых начальников и международных корпораций, лишь демонстрируют силу утопических традиций в нашей стране...

...Курс на обновление социализма, включающий и демократизацию общественной жизни, и создание гибкой, динамичной, многосекторной экономики, и развитие системы социальных гарантий, не дань верности идеологическим ориентирам прошлого, а просто результат здравого анализа реальной расстановки общественных сил».^[70]

Вот как писал Гайдар за два года до того, как начал проводить свою «в утопических традициях» реформу в пользу «разворотливых начальников и международных корпораций»! Я, между прочим, не верю, что за два года взрослый человек, интеллектуал, может изменить свои взгляды на 180 градусов. Просто такова «принципиальность» наших либеральных мыслителей, которой они ярко блистали уже и в эмиграции. Не забудем еще, что незадолго до полемики в «Московских новостях» Гайдар работал в «Коммунисте» и «Правде» и защищал «реальный социализм» Сталина —Брежнева!

Я включился в дискуссию и написал статью «Возрождение социализма?», которую напечатали в «МН» 31 декабря 1989 года со многими цензурными сокращениями. В статье этой я доказывал, что существующий в стране строй невозможно облагородить, очеловечить, как невозможно и возвратить страну к капитализму, и необходимо создавать принципиально новый строй, который был бы синтезом лучших принципов социализма и капитализма.

Сейчас вспомнил, что ранее в эмигрантском украинском журнале на русском языке я опубликовал статью «Самоуправление и пропасть между мирами» (Форум. 1986. № 15) , которая имела прямое отношение к упомянутой дискуссии. В ней я писал, что в случае перехода советской России к капитализму она перейдет не в «первый», а в «третий» мир. Я опирался тут на свою гипотезу о невозможности возникновения в наше время полноценно развитых буржуазно-демократических режимов.

После публикации моей статьи в «Московских новостях» меня начали печатать и другие газеты и журналы. Не обошлось это без курьезной реакции на «Свободе». Мои успехи в советской прессе, разумеется, вызывали возмущение у многих сотрудников-эмигрантов, которые тоже пытались, но безуспешно, публиковаться в России. И однажды меня вызвали на беседу два заместителя директора русской редакции, эмигранты, и стали выговаривать мне, что я дискредитирую «Свободу», печатаясь в советских газетах, но я оставил их упреки без внимания, указав им, что ни в каких уставах станции это не запрещено.

Запомнился и такой случай. В руководстве РС работал тогда интеллигентный шотландец на американской службе по фамилии Эллиот. У нас с ним сложились хорошие отношения, и однажды мы вместе смотрели по телевидению первомайский парад на Красной площади. Во главе колонны трудящихся двигался огромный плакат: «Самоуправлению — да, бюрократии — нет!».

«А ведь это благодаря вашим передачам и статьям началось это движение!» — сказал вдруг Эллиот. Я возразил, что он преувеличивает мою роль. «Нет, нет! — не уступал он, — я не вижу никого, кто бы так упорно, как вы, и на таком уровне пропагандировал бы в России самоуправление и трудовую собственность». И он рассказал мне, что недавно он побывал в Москве и видел на Пушкинской площади, которая была тогда московским Гайд-парком, мою большую статью из «Независимой газеты» с программой развития самоуправления. Она была вывешена на стене, и около нее толпился народ и обсуждал ее.

И я не понял, как он относится к этой моей роли, нейтрально или с неодобрением. Эллиот был хорошо воспитанным шотландцем!