Голодовка Сахарова.
Голодовка Сахарова.
Мое обращение к Солженицыну
Важно отметить отношение Солженицына к голодовкам Сахарова в 1981 и 1984 годах.
В мае 1984 года Сахаров, находившийся тогда в ссылке в Горьком, начал голодовку с требованием разрешить Е.Г. Боннэр выехать за границу для лечения и свидания с детьми. Боннэр была тогда арестована, судима и приговорена за антисоветскую пропаганду к ссылке (в Горьком). В эмиграции проводилось много мероприятий в поддержку Сахарова, призывали Запад к помощи, к давлению на советское правительство практически все видные эмигранты, включая близкого к Солженицыну Ростроповича. И только один человек молчал — сам Солженицын.
Голодовка Сахарова началась в мае, настал сентябрь, но Солженицын молчал.
Наступила самая тревожная пора — о Сахаровых ничего не было известно: что с ними? где они? Ходили слухи, что Сахаров умер или при смерти. Солженицын молчал.
В конце сентября я счел своим долгом написать Солженицыну открытое письмо. Вот его полный текст.
«Многоуважаемый господин Солженицын!
Я ждал, что кто-то скажет Вам то, что должно быть сказано в связи с Вашим молчанием по поводу судьбы Сахаровых. Но, увы, никто пока ничего не сказал. Значит придется сказать мне, много раз уже выступавшему с критикой Ваших взглядов и заявлений.
В прошлом (в 1983) году демократическая общественность мира постаралась, видимо, не заметить, как не замечают чего-то очень неприличного, Ваших слов, сказанных на пресс-конференции в Лондоне 11 мая о голодовке Сахаровых в 1981 году:
«В декабре 81 года, последние 10 дней, когда шла самая напряженная подготовка к военному положению в Польше, мировая пресса все это пропустила, а занята была тем: соединится ли Лиза Алексеева со своим женихом. Этим были все заняты. И так пропустили всю подготовку к военному положению в Польше».
Занят был мир тогда более всего, разумеется, судьбой Сахарова и Боннэр, державших смертную голодовку, чтобы вызволить Л. Алексееву из положения заложницы за Сахарова. Но у Вас не хватило смелости назвать имя Сахарова.
Теперь Вы единственный среди видных российских политических эмигрантов ни слова не промолвили в защиту Сахарова и его жены. После Вашего высказывания о голодовке Сахарова в 1981 году нынешнее Ваше молчание носит явно демонстративный характер.
Имея в виду то, что представляет собой Сахаров для России и мира, приходится констатировать, что Вы своим молчанием поставили себя вне русского народа, вне сообщества людей, наделенных совестью, и, насколько я понимаю, вне христианства.
Вот однозначный вывод, единственные слова, которые необходимо тут сказать. Необходимо сказать не столько для Вас, сколько ради «очищения атмосферы», ради своей собственной совести.
Вадим Белоцерковский
Мюнхен, 1.10.1984.»
Я писал это письмо в мерцающей надежде задеть Солженицына — может, заговорит! Но он не заговорил.
Как это ни удивительно, нашелся печатный орган, осмелившийся напечатать это письмо: маленький коммерческий еженедельник в Нью-Йорке «7 дней», выходивший под редакцией известных в эмиграции журналистов Петра Вайля и Александра Гениса. Мое письмо им передал Сергей Довлатов, которому я его послал.
Вайль и Генис, чтобы защитить себя от гнева Солженицына, написали во врезе: «С обвинениями в адрес Солженицына согласятся далеко не все эмигранты из России. Не разделяет суть претензий Белоцерковского, а главное — тон, которым они высказаны, и редакция «7 дней»». Но несмотря на эту подстраховку еженедельник вскоре, через несколько номеров, был закрыт по распоряжению спонсора журнал Андрея Седыха (издателя «Нового русского слова» в Нью-Йорке).
Солженицын на мое письмо отозвался через 17 лет в мемуарах «Угодило зернышко промеж двух жерновов»:
«И от неуемного Белоцерковского окончательный приговор: «Вы своим молчанием поставили себя вне русского народа, вне сообщества людей, наделенных совестью, и, насколько я понимаю, вне христианства»!
И по какой же это демократии, по какой же это совести: поносить человека не за то, что он сказал, а за то, чего не сказал? тыкать писателю, почему он не сделал публично заявления, желательного тому, этому, третьему диссиденту? Как они визгливы. Я защищал Сахарова, когда сам находился под топором, а на Западе тогда молчали (неправда! — В. Б.). А когда за него уже выступили все президенты, все премьер-министры, все парламенты и Папа Римский — ну зачем, из полной безопасности, вам еще голос этого расиста, шовиниста Солженицына, который все сплошь понимает неверно и все извращает?
А вот ныне Сахаров, слава Богу, возвращен в свое академическое сословие — так теперь мне дозволено вернуться в состав христианства и русского народа? Или все еще нельзя?
И собаки меня облаяли, и вороны ограяли. Ну, какое, какое еще рыло обо мне не судило?».[48]
Поразительно, как Солженицын в любой полемике не может не нарушать элементарные этические нормы, не может обходиться без высокомерного хамства: «визгливы», «собаки облаяли», «рыло». И сколько презрения (и зависти?) сквозит в перечислении: «вступились все президенты, все премьеры, все парламенты и Папа Римский». (Если бы еще без «Папы»! Не удержался Солженицын.) И лукавит писатель, что его голос был бы лишним. К сожалению, еще были тогда круги на Западе, для которых он был авторитетом в русских делах. И наконец, ради своей собственной совести можно ли было оставаться в стороне? Ведь не забудем, что с момента начала голодовки почти четыре месяца ничего достоверно не было известно о состоянии Сахарова.
На мой взгляд, достаточно знать хотя бы небольшую часть из упомянутых выше высказываний и поступков Солженицына, чтобы понять, что он собой представляет. Но большинство российских общественных и государственных деятелей, считающих себя либералами и демократами, делали вид, что ничего страшного не замечают у Солженицына, и продолжали с пиететом к нему относиться. Помню, как в начале перестройки организовался комитет деятелей культуры по зазыванию Солженицына в Россию, в составе которого были демократы и евреи, и возглавил его Аркадий Ваксберг, еврей. Я был знаком с ним до эмиграции и знал его как умного, симпатичного человека. (Между прочим, и о том подумать, как мог великий патриот земли русской так долго не возвращаться на родину?) Поведение евреев, восхвалявших Солженицына и звавших его вернуться в Россию, я определил тогда как смесь идиотизма с мазохизмом.
Все это, очевидно, от врожденного холопства. Но вот ведь парадокс: в XIX веке такого не было среди творческой интеллигенции! Великий Гоголь, не сравнимый с Солженицыным по таланту и роли в русской литературе, начинает в умопомрачении заявлять нечто реакционное и — получает сокрушительный ответ Белинского, позицию которого разделяют большинство писателей того времени.
И ведь что еще устрашает, так это то, что в стране имеется лишь одна организация, которая с самого начала верно оценила суть Солженицына. Это — КГБ! Мало того, что его с максимальным (рекламным) шумом выставляют из страны, так потом еще выпускают весь его архив, собранный и сопровождаемый его супругой, — целый контейнер! А Сахарова отправляют в ссылку и крадут его рукописи! В КГБ, очевидно, рассчитывали, что Солженицын на Западе своими выступлениями скомпрометирует советских диссидентов и оттолкнет от них западную общественность. И люди из упомянутой организации не ошиблись! В самых респектабельных западных газетах его взгляды неоднократно характеризовались как фашистские, скандалов было выше крыши, и либеральную интеллигенцию Запада, ранее поддерживавшую российских диссидентов, Солженицын оттолкнул максимально. Я помню, как после одного из его мракобесных выступлений знаменитый на Западе фельетонист Зейферт написал в «Нью-Йорк таймс»: «России и миру нужен новый Толстой, а не Распутин!». Вот даже и для борьбы против радиостанции «Свобода» пригодился наш великий борец с коммунизмом.
Можно сказать, беда стране, в которой охранка оказывается самой умной!
Один из основателей сионизма — Владимир Жаботинский — прославился своей формулой: «Каждый народ обладает правом иметь своих (скажем вежливо) нехороших людей». И все народы таких людей имеют. Но где еще в цивилизованных странах таких людей числят в духовных лидерах?