Андрей Амальрик
Андрей Амальрик
Амальрика, как и Довлатова, я считаю одним из немногих порядочных людей в эмиграции. И он тоже был человеком трагической судьбы, хотя был сильным и смелым бойцом и никогда не сдавался. Из-за чего, в сущности, и погиб!
Амальрика, как и Довлатова, отличали интеллигентность, благожелательность, отсутствие суеты и завистливости. Интересно, что иные политэмигранты побаивались Амальрика, считая его дерзким, а то даже и хамом. Но со временем я понял, что дело было в том, что Амальрик просто не проявлял никакого подобострастного пиетета к эмигрантским авторитетам, к «элите», и говорил этим людям в лицо то, что о них думал, спокойно, без грубостей, но тем более это воспринималось как дерзость.
Как поэма звучит его биография, написанная, очевидно, им самим для книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Она очень много говорит об Амальрике. Приведу ее с небольшими сокращениями.
Андрей Алексеевич Амальрик родился в 1938 году в Москве, в семье историка. (Фамилия его — от дальнего предка, наверное, француза. — В. Б.) Учился в Московском университете на истфаке. Проучился два года и был исключен за работу «Норманны и Киевская Русь». (Возвеличил роль норманнов в создании русского государства! — В. Б.) Через два года он снова поступил в МГУ. До и после университета работал картографом, медицинским лаборантом, строительным рабочим, осветителем на кинохронике, переводчиком технической литературы, газетным корректором, хронометристом на автогонках, натурщиком, давал уроки математики и русского языка. В 1963—1964 годах написал пять пьес, ни одна из которых не была поставлена или напечатана. 1965 году был заключен в тюрьму по обвинению в том, что его пьесы носят «явно антисоветский и порнографический характер». Однако уголовное дело было прекращено и тюрьма заменена ссылкой в Сибирь (как тунеядца. — В. Б.) на 2 года. Историю своей ссылки описал в книге «Нежеланное путешествие в Сибирь», которая в 1970 году вышла в Голландии. После ссылки работал в Москве журналистом для АПН, специализируясь в области театра и живописи. В июле 1968 года, вдвоем с женой, пикетировал английское посольство, протестуя против поставок оружия правительству Нигерии и стремясь привлечь советское общественное мнение к бедственному положению населения Биафры. (Там нигерийские войска учинили геноцид. — В. Б.) В конце того же года по распоряжению КГБ был устранен от работы в АПН и работал почтальоном. Сейчас, в терпеливом ожидании нового заключения, занимается разведением огурцов и помидоров. (Типичный стиль Амальрика! — В. Б.)
И заключение последовало. В 1970 году Амальрик был приговорен к трем годам лагерей за «антисоветскую пропаганду и агитацию», а именно за публикацию на Западе книги «Просуществует ли Советский Союз...», получившей всемирную известность.
В конце срока (в 1973 году) Амальрику прямо в лагере «наварили» еще три года за плохое поведение, из коих он отсидел полтора года. (В 1976 году вынужден был эмигрировать.)
Еще больше говорят об Амальрике его произведения и их стиль — спокойный, без эмоций, ясный, лаконичный и с удивительной поэтической ритмикой. Приведу несколько коротких отрывков из «Просуществует ли Советский Союз...».[57]
Из вступления:
«Я хочу подчеркнуть, что моя статья (так Амальрик называет эту книгу. — В. Б.) основана не на каких-либо исследованиях, а лишь на наблюдениях и размышлениях. С этой точки зрения она может показаться пустой болтовней, но — во всяком случае для западных советологов — представляет уже тот интерес, какой для ихтиологов представила бы вдруг заговорившая рыба».
Углубимся в текст книги.
«Итак, во что же верит и чем руководствуется этот народ (русский) без религии и морали? Он верит в собственную национальную силу, которую должны бояться другие народы, и руководствуется сознанием силы своего режима, которую боится он сам» ( с. 36).
«Массовой идеологией этой страны всегда был культ собственной силы и обширности, а основной темой ее культурного меньшинства было описание своей слабости и отчужденности, яркий пример чему — русская литература» (с. 56).
По смелости такого видения страны и ее истории напрашивается сравнение с Чаадаевым. И как в случае с Чаадаевым, необходимо решительно отвергнуть обвинение Амальрика в русофобии и отсутствии патриотизма. Можно считать иные оценки Амальрика слишком мрачными (и я так считаю!), но ненависти к России и русскому народу за ними нет, и нет заведомо лживых обвинений. Амальрик не приписывает русским заговора против мира, не утверждает, что они владеют мировыми капиталами и прессой, убивают лучших людей других народов и т. п. Амальрик считает, что главными врагами русских являются сами русские, с их поклонением силе и начальству, с великодержавной психологией и отсутствием уважения к личности, в том числе — и самоуважения.
При этом и народофобии у него нет: он критикует все слои русского общества, и более всего — интеллигенцию. За его критикой — боль за несчастную страну.
Но приведу еще одну цитату.
«Хотя научный и технический прогресс меняет мир буквально на глазах, он опирается, в сущности, на очень узкую социальную базу, и чем значительнее будут научные успехи, тем резче контраст между теми, кто их достигает и использует, и остальным миром. Советские ракеты достигли Венеры — а картошку в деревне, где я живу, убирают руками. Это не должно казаться комичным сопоставлением, это разрыв, который может разверзнуться в пропасть. Дело не столько в том, как убирать картошку, но в том, что уровень мышления большинства людей не поднимается выше этого «ручного» уровня» (с. 65).
За этим уже предчувствие трагедии 11 сентября 2001 года! и параллель с моей гипотезой о возможности самоубийства человечества.
После того как Карл ван хет Реве опубликовал книгу Амальрика в Голландии, она получила очень большой резонанс на Западе и была издана на многих языках. Западные социологи встретили книгу с глубоким вниманием и восхищением перед смелостью автора. Опубликовано было много статей об этой работе. Старая же русская эмиграция с примкнувшими к ней новыми эмигрантами подняла свой обычный крик: русофоб, агент КГБ и т. д. В клевете на родину социализма стали обвинять Амальрика и марксистские догматики на Западе, а значительная часть либеральных диссидентов в России и в эмиграции возмутились критикой в адрес интеллигенции, высокомерным, в их понимании, тоном книги, и обвинили автора в авантюризме и эпатаже, имея в виду его предсказание распада СССР после 1984 года и захвата Китаем Сибири. Иные вообще посчитали Амальрика удачливым выскочкой. Но после того как он был арестован и осужден за публикацию своей книги, недоброжелатели прикусили язык, однако, как потом стало ясно, успеха Амальрику не простили. (Вспомним ван хет Реве: «В русской эмиграции малейший успех одного воспринимается всеми как личное оскорбление!».)
Дату предполагаемого распада СССР Амальрик, как он сам говорил, назвал по интуиции, но совпадение с реальностью вышло поразительное. Разница в несколько лет — в масштабе истории — ничтожная величина. Но еще больше впечатляет спокойная уверенность Амальрика в неизбежности крушения казалось бы незыблемой великой державы: «Я не сомневаюсь, что эта великая восточнославянская империя, созданная германцами, византийцами и монголами, вступила в последние десятилетия своего существования. Как принятие христианства отсрочило гибель Римской империи, но не спасло ее от неизбежного конца, так и марксистская доктрина задержала распад Российской империи — третьего Рима — но не в силах отвратить его» (с. 64).
Сложнее с тезисом о неизбежном захвате Зауралья Китаем. Амальрик выводил эту перспективу из демографических соображений: Китаю грозит перенаселенность, а Сибирь — необычайно пустынна, и население там растет очень медленно. Как и многие, я скептически относился к этому прогнозу Амальрика, но теперь, когда в результате установления в России феодально-капиталистического строя (разрушительного, античеловеческого) население Сибири стало быстро уменьшаться, я изменил свое мнение.
И я боюсь, что с этими и со многими другими предсказаниями Амальрика может случиться то же, что часто случалось с продуманными предсказаниями: они сбывались, но, как правило, много позже, чем предполагали авторы прогнозов. Людям свойственно спешить в таких случаях со сроками, они невольно соизмеряют свои прогнозы с масштабом своей жизни.
Но я предлагаю читателю поставить себя на место Амальрика в 1969 году (когда писалась книга), и если это ему удастся, читатель поймет, какой беспримерной смелостью мысли и верой в свою логику должен был он обладать, делая свои прогнозы.
Между прочим, тезис Амальрика о китайской угрозе позаимствовал потом Солженицын (см. «Письмо к вождям» и т. д.), но, разумеется, без ссылки на автора и с немыслимым идеологическим обоснованием конфликта — как столкновения советского и китайского коммунизма.
А теперь о судьбе Амальрика в эмиграции. Перед выездом Сахаров доверил Амальрику быть одним из его представителей за рубежом. Сначала Амальрик оказался в США, потом перебрался во Францию, в Париж. И вскоре учинил там единоличную демонстрацию: пикетировал дворец президента с требованием, если мне память не изменяет, выступить против политических репрессий советских властей. И тут на него бешено накинулся Максимов со своей командой, обнародовал заявление для прессы, в котором обвинил Амальрика в том, что он, не согласовав с ним своих действий, нанес вред их, Максимова с командой, многолетней работе по установлению контактов с французскими властями.
Я тогда шутил, что Максимов, в отличие от большевиков с их принципом «Кто не с нами, тот — против нас!», исповедует принцип: «Кто не подо мной, тот против нас!» (Я потом продолжил этот фольклор. Для Солженицына: «Кто не со мной, тот против русского народа!». Для «рехтс-радикалов» из старой эмиграции: «Кто не с нами, тот еврей!».)
Между тем конфликт Амальрика с Максимовым начал раскручиваться. Амальрик выступил в западной прессе с критикой «Континента», Максимов дал ему «достойный ответ», заявив, что выступление Амальрика против «Континента» «странным образом» совпало с атакой советской прессы против журнала и его ведущих авторов, что было враньем, так как советская атака на самом деле шла против «Свободы» и ее авторов, среди которых были и ряд авторов «Континента».
Максимов выпустил в бой против Амальрика и своих сателлитов. Отличился Анатолий Гладилин, входивший тогда в максимовскую свиту. Он написал в своей статье, что у него был знакомый из КГБ, который любил говорить: «Я в случайности не верю, потому что я их организую!». То есть критика со стороны Амальрика, якобы совпавшая «случайно» с атакой советской прессы, инициирована из КГБ!
И вскоре подошло время проведения ежегодных «Сахаровских слушаний» — главного события для эмигрантов-правозащитников, на которое обращали внимание и западные массмедиа. Слушания проводились каждый раз в разных странах и городах. В данном случае, в 1980 году, они должны были пройти осенью в Мадриде. Оргкомитет Слушаний составлялся совершенно непонятным образом из числа людей, далеких по духу от Сахарова, — из правых западных политиков и старых эмигрантов, таких, например, как антисемитка графиня Шаховская, — и находился, естественно, под большим влиянием Максимова (который, по существу, не имел никакого отношения к правозащитникам в СССР). И в 1980 году по воле Максимова оргкомитет не включил имя Амальрика в список приглашенных на Слушания. При том, что Амальрик недавно приехал на Запад и ему было что рассказать о положении в СССР. Отвечал он, казалось бы, и всем критериям для вхождения в политэмигрантскую элиту: имел большой диссидентский «партстаж», и отсидки, и «имя», но уж слишком он был ярким и в отличие от большинства диссидентов способен был генерировать идеи. Члены оргкомитета, вероятно, не только побаивались противоречить Максимову, но и сами, наверное, опасались, что Амальрик может учинить какой-нибудь «скандал» на Слушаниях — выступить остро, несогласованно, без почтения к ним, и главное, сможет отвлечь внимание прессы на себя, так как его известность на Западе тогда была весьма велика. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что Амальрик не примыкал ни к одному из эмигрантских кланов, был независимым «котом, который ходит сам по себе».
Как бы там ни было, Амальрика «стащили с трибуны» (вспомним первую пресс-конференцию правозащитников-эмигрантов в Риме!), точнее, не пропустили на трибуну.
Однако он был не из тех, кого это могло бы смутить и остановить. Он принял решение поехать в Испанию без визы. Визы он не имел, так как не состоял в списке приглашенных, а для приобретения туристской визы у него уже не оставалось времени. (Тогда во многие страны, в том числе и в Испанию, туристских виз надо было ждать очень долго — неделями.) Амальрик решил попытаться пересечь границу по какой-нибудь проселочной дороге, на которой нет пограничного поста, и в Мадриде на Слушаниях добиться слова, а в случае неудачи — провести свою пресс-конференцию. Амальрик хотел в глазах западной общественности дезавуировать Максимова как представителя советских диссидентов, которых он всячески позорил своими выступлениями и поведением, хотел говорить о том, что Максимов отталкивает западные демократические круги от помощи диссидентам-правозащитникам в России. Амальрик был человеком долга, считал необходимым всячески помогать находящимся в России диссидентам. При его известности на Западе он способен был нанести серьезный удар по имиджу Максимова.
Незадолго до начала «Сахаровских слушаний» в Марселе состоялась конференция о рабочем движении в СССР, организованная французскими советологами левой ориентации. На нее Амальрик был приглашен, как и я. И там мы с ним в последний раз встретились. Амальрик приехал в Марсель со своей женой Гюзель на недавно купленной машине с недавно полученными водительскими правами. И из Марселя после окончания конференции он планировал выехать в Испанию.
Машину он приобрел на гонорары, весьма немалые, за публикацию книги «Просуществует ли Советский Союз...», изданной во многих странах мира. Отмечу тут, что у Амальрика во внешности и в поведении не было никаких черт, характерных для людей, много времени проведших в тюрьмах и лагерях. Амальрик выглядел как молодой западный университетский ученый, доцент или аспирант.
Вечер после окончания конференции мы провели с Амальриком и Гюзель, что называется, за бутылкой вина! Говорили мы о многом, в том числе и о положении в русской эмиграции. Амальрика очень впечатлил мой рассказ — для сравнения — о чехословацкой эмиграции. Он попросил меня свести его с кем-нибудь из чехословаков, и я ему это обещал сделать при первой же возможности. Амальрик выдвинул также идею, которая и у меня брезжила, создания объединенного российско-чехословацкого демократического журнала — в противовес «Континенту» и периодике НТС. Я пригласил Амальрика в гости, в Мюнхен (заодно и на РС), чтобы там и с эмигрантами из ЧССР встретиться.
Зашла речь о взглядах Солженицына, Максимова и правого большинства эмиграции на положение в Испании и Португалии, где незадолго до того были ликвидированы фашистские режимы Франко и Салазара. Солженицын и его сателлиты положительно относились к этим режимам, как к наименьшему злу (уже тогда появилась такая оценка!), их устранение сравнивали с февральской революцией и предрекали установление в этих странах коммунистических режимов!
Амальрик высказал мнение, что Солженицын и иже с ним не коммунистов тут боятся, а укрепления демократических и правовых порядков в новых странах. Они спят и видят крушение ненавистной им демократии...
Наша беседа с Амальриком имела необычный для российской среды характер: мы дополняли и подталкивали друг друга к новым мыслям. В российской интеллектуальной среде собеседники слушают друг друга, как правило, только с тем, чтобы найти зацепку и начать выражать свое несогласие, начать спор «бессмысленный и беспощадный».
Так, говоря о наших правых радикалах, мы с Амальриком пришли к мысли, что их можно охарактеризовать как «протофашистов», возникших в предчувствии гибели российской империи — для ее спасения, для ее цементирования каким-то русским суррогатом православного фашизма взамен выветрившегося цемента марксистских идей. И мы пришли к единому мнению, что им, «протофашистам», не удастся выполнить свое предназначение. Среди нерусских народов, включая славянские, накопилось столько неприязни к России, что при серьезном ослаблении тоталитаризма российско-советская империя неминуемо развалится, как это едва не произошло после Февральской революции с царской империей. Но к жертвам и потрясениям их, «протофашистов», пропаганда все же может привести, особенно если нынешние власти попытаются разыграть великодержавную карту и возьмут их «идеи» на вооружение.
Империя обязательно развалится еще и по той причине — это было моим дополнением, — что за национально-освободительными мотивами в конце ХХ века встает и стремление образованных людей, число которых резко возрастает, к свободе в проявлении всяческой инициативы, к свободе самоутверждения, утесняемой имперским центром, российской бюрократией.
Амальрик, между прочим, спросил меня, не станет ли играть цементирующую роль строй кооперативного социализма, если он возобладает в СССР? Я ответствовал, что строй этот, на мой взгляд, имеет шансы лишь в развитых, т. е. в славянских республиках, да и они в этом случае смогут остаться в объединении только на конфедеративных основах. Трудовое самоуправление не совместимо с централизованной и авторитарной структурой на всех уровнях и в любом виде.
Так проговорили мы до позднего часа и простились в надежде на скорую встречу. Рано утром Амальрик с Гюзель уехали пробиваться в Испанию, а я отправился в Мюнхен, чтобы вернуться на работу. С Амальриками поехали Виктор Файнберг и Владимир Борисов, также участвовавшие в марсельской конференции и не имевшие приглашения на «Сахаровские слушания».
Вернувшись в Мюнхен, я узнал, что Амальрик погиб в автомобильной аварии в тот день, когда я возвращался в Мюнхен.
Потом Файнберг и Борисов рассказали мне, как все произошло. Они долго не могли найти проселочной дороги без пограничного контроля и много часов ездили в горах, пока не отыскали, наконец, щель в пограничной линии. Спустившись с гор в Испанию, они пообедали в придорожном ресторане и без отдыха поехали дальше, чтобы до ночи добраться до Мадрида. После еды усталость еще усилилась. В какой-то момент Амальрик выехал на середину шоссе, и его машину по касательной задел встречный грузовик. Машину отбросило на обочину, мотор заглох. Гюзель повернулась назад и спросила Борисова и Файнберга, целы ли они? И только потом посмотрела на притихшего мужа и поняла, что он мертв.
Вдоль кабины встречного грузовика была прикреплена для красоты металлическая рейка, и она при столкновении отщепилась от кабины и проткнула Амальрику горло. Не помню, было ли открыто окно Амальрика или рейка пробила стекло. К моменту столкновения Амальрик провел за рулем около двенадцати часов, будучи при этом начинающим водителем.
Борисов казнился: «Я решил, что Андрей уже мертв, и занялся Гюзель, а надо было бы попробовать опустить Андрея вниз головой, чтобы из горла вытекла кровь, от которой он, возможно, задохнулся». Борисов когда-то работал санитаром и знал, что такое бывает.
Эмиграция встретила смерть Амальрика звенящей тишиной. Никто даже голоса не поднял, чтобы потребовать провести расследование, как могло случиться, что Амальрик не получил приглашения на «Сахаровские слушания»?
Тогда я впервые осознал, что даже правозащитная, либеральная, демократическая российская эмиграция представляет собой сообщество людей, в подавляющем большинстве нравственно невменяемых. Жестокое, холуйское сообщество.
В описываемое время, боясь впасть в агентоманию, я думал, что Максимов воевал с Амальриком исключительно по своей злобности и тщеславности, но теперь я думаю иначе.
Почему я не выступил с требованием расследования? Да потому, что по прошлому опыту знал, что мой голос на «либерал-демократов» не повлияет. Я уже обращался к ним безуспешно, если помнит читатель, с призывом что-то сделать, чтобы остановить очернение «Свободы» Максимовым и Солженицыным.
Почему не получили приглашения на Слушания Файнберг и Борисов? Элита эмигрантов-«демократов» считала их несерьезными людьми, и они в известном смысле были таковыми, но в августе 1968 года того же Файнберга «серьезные» диссиденты почему-то не исключили из числа участников исторической демонстрации на Красной площади (в знак протеста против оккупации Чехословакии)!
Ни разу не приглашали на Слушания и меня. Я был однажды на Слушаниях в Лиссабоне, но в качестве корреспондента «Свободы».
Не пригласили меня даже на Слушания 1981 года в Вашингтоне, посвященные рабочему движению в СССР! Это при том, что я единственный в то время на «Свободе» и в эмиграции профессионально занимался рабочим вопросом, брал интервью у рабочих диссидентов из соцстран, владел большим архивом документов, вел передачи о рабочем движении. Незадолго до вашингтонских Слушаний опубликовал работу «Рабочие волнения в СССР в начале 60-х годов», которая в течение двух лет печаталась на Западе: в США (1978), в Италии, Англии, Франции (1980), и уже в перестройку ее у меня взял журнал «Новое время».
Мне говорили, что представители Солженицына в оргкомитете потребовали не включать меня в список приглашенных. И их отношение ко мне было вполне понятным, непонятно было только, какое отношение они имели к «Сахаровским слушаниям» и рабочему вопросу? Почему входили в оргкомитет?
Для сравнения вернусь к чехословацкой эмиграции. Там вообще не существовало пригласительной практики, кто хотел, тот и приезжал. Расходы на поездку и пребывание на конференциях оплачивались в зависимости от финансовых возможностей — целиком или частично, всем или только докладчикам и нуждающимся — студентам, новым эмигрантам. Царила братская атмосфера, не клановая. Приглашения направлялись только посторонним, из других эмиграций или западным деятелям. Я, в частности, бывал приглашаем почти на все крупные чехословацкие съезды. Помню, в 1983 году чехословаки пригласили меня на свою конференцию в Баварии в местечке Франкин. Устраивали ее правые чехи, даже церковные, и на деньги правых баварских кругов. И кого же я там увидел среди участников?
Зденека Млинаража, бывшего секретаря ЦК КПЧ, и Милана Горачека, депутата бундестага ФРГ от партии «зеленых», которую в русской эмиграции ненавидели, как и коммунистов. (Горачек, напомню, был также редактором немецкой версии пеликановского журнала «Листы».) Такой плюрализм удивил даже меня, хорошо знавшего чехов и словаков.
Перечитал сейчас текст о Довлатове и Амальрике, и так стало грустно, что их уже нет... на этой земле. Оба ушли еще такими молодыми, в расцвете сил и лет. Хотел было сказать: «нет с нами», но остановился: с кем — с нами?!