Последний этап
Последний этап
Утром по всему тюремному коридору захлопали двери:
— Выходите, с вещами!
— Быстро! С вещами!
Человек сто мужчин и женщин вывели во двор; нам приказали сесть на землю.
Никто не знал, что будет дальше, строились различные предположения, чаще других звучало слово этап.
Эти толки я слушала уже отстраненно; нас они больше не касаются: мы же в Новосибирске, можно сказать, приехали, осталось получить паспорта и — за ворота!..
Ворота открылись, во двор въехали грузовики.
Нам выдали по буханке хлеба и по кулечку сахарного песку (который я тут же умудрилась просыпать на землю), после чего посадили в грузовики и куда-то повезли.
Высадили нас на берегу Оби, чуть поодаль пристани.
Вместе с нами приехали и конвоиры, но было их немного — человек пять-шесть — и держались они непривычно: сбившись в кучку, о чем-то разговаривали между собой и, казалось, обращали на нас мало внимания. И ссыльные держали себя словно пассажиры, ожидающие прибытия парохода: тоже сбивались в кучки, расхаживали по берегу (правда, далеко не разбредались, как будто чувствовали какую-то незримую ограду), разговаривали, курили. Мы с Ниной и Майкой стояли в сторонке. Я злилась на себя: «Господи, какая же дура — поверила следователю, что меня ожидает чуть ли не просто перемена места жительства (сама же кивала согласно, мол, конечно, не всем жить в Москве!). Что-то непохоже, что нам собираются вернуть паспорта и студенческие билеты… Видно, и впрямь — попала лиса в капкан…»
Не скажу, что на берегу Оби пришло ко мне внезапное прозрение и я наконец осмыслила происходящее. Не было этого. Но я уже не находила всему оправдания в принятой ранее на веру формуле так надо.
«Неужели надо было протащить нас через четыре тюрьмы? Надо ли теперь гнать куда-то из города, назначенного нам местом ссылки? — думала я. — Что же нам предстоит?»
Вдруг против меня остановился — руки в карманах — какой-то парень, некоторое время мы молча (он — с наглой улыбкой, я — оцепенело) разглядывали друг друга.
Невысокого роста, смуглый, мускулистый, грудь нараспашку, кепка сдвинута на ухо; через щеку — шрам, во рту — золотой зуб, на груди и на руках татуировка — картинки и лозунги.
Он цыкнул слюной сквозь зубы и заговорил:
— А ну, скажи, как река называется?
— Обь.
— Верно. А куда течет — знаешь?
— На север.
— Верно. Течет в Северный Ледовитый океан. И течет, между прочим, через необъятные просторы тайги. А что с нами дальше будет — знаешь?
— Нет…
— Скажу. Будет то же самое, что в прежние годы было с кулаками. Слыхала — нет? Вот сейчас дождемся — посадят нас на баржу и пустят вниз по течению. А где-нибудь в тайге высадят на берег, дадут пилы, топоры, лопаты и скажут: «Стройтесь, живите и размножайтесь». Во-от… Я буду косить, а ты — брусницу носить. Знаешь, что такое брусница?
— Нет, — ответила я помертвевшими губами.
— Эх ты!.. Это такая коробочка для бруска, а брусок — чтобы косу подтачивать… Ну, ничего, еще узнаешь. Главное — держись теперь за меня. Я даже не успела по-настоящему испугаться — к нам подошел человек в черной шляпе и со скрипкой в руках. Он отозвал в сторону татуированного, что-то сказал, и тот — не люблю жаргонных словечек, но оно ляжет точно — слинял. А человек со скрипкой вернулся к нам.
— Николай Билетов, — представился он. — Можно — дядя Коля.
— Вы скрипач? — спросила я.
— Художник. А скрипка — так, для души; перед этапом попросил, чтобы жена передала. Я — повторник, меня взяли из Калинина… А вы, девчонки, откуда?
Николаю тридцать семь лет; по тюрьмам и лагерям начал скитаться с юности. Мастер на все руки, энергичен, предприимчив, мгновенно ориентируется в обстановке, умеет постоять за себя и за другого, притом — человек мягкий и доброжелательный.
Он очень поможет мне в первый год ссылки. Но об этом — чутьпозже…
Разумеется, я была безмерно благодарна Николаю за избавление от перспективы носить брусницу. С горьким смехом призналась, что до этого часа моей заботой было решить: на какой курс института поступать в Новосибирске.
— Неужели нас и вправду, как сказал этот тип, могут высадить в тайге? — спросила я.
— Увидим… — неопределенно ответил Николай. — Главное — не падать духом. Знаешь, какая надпись была на перстне царя Соломона? — спросил он и сам ответил, произнеся раздельно и веско (позднее не раз повторял, желая подбодрить нас в трудную минуту): — И это пройдет…
Между тем к пристани подплыл пароход, началась посадка пассажиров, потом запустили и нас.
Поплыли вниз по реке.
Глядя на клубящуюся за кормой воду, я подумала: «Вот оно, конкретное выражение свободы: можно хоть сейчас прыгнуть вниз головой!» (в тюрьме поверх перил натянута сетка, и захочешь — в лестничный пролет не кинешься.)
Николай спустился в буфет и принес нам в утешение кулек конфет. Рядом с Николаем держался скромный, молчаливый парень, звали его Пашей; в отличие от других былон совершенно налегке и даже без пиджака, в одной изначально белой рубашке; возможно, его обокрали в тюрьме.
Почему-то совсем не запомнила пристани, где нас высадили (лишь помню, что на левом берегу) — ни вида, ни названия.[7]
До привала шли пешком, правда, недолго (было обещано, что наутро за нами пришлют грузовики); остановились на поляне, здесь же — под открытым небом — заночевали, радуясь, что нет дождя.
Спали на траве рядком — Паша, Нина, Майка, я, Николай, — под себя подстелили два пальто на пятерых, двумя укрылись; летняя ночь оказалась до зубного стука холодной.
Утром к Николаю подошла баба Степанида (после товарного вагона мы с монашками не общались: в тюрьме сидели в разных камерах, на пристани издали друг другу кивнули), протянула ему на ладони царское угощение — крупную горячую картофелину, испеченную в золе (в стороне мерцали угли прогоревшего костра), и сказала:
— Уж ты, Николай Леонидыч, не обидь нашу Зайку…
Я благодарно обняла старуху, а Николай (по-моему, он тоже растрогался) поклялся, что и в мыслях не держит ничего худого.
Вскоре появились грузовики. Погрузились — поехали.
Дорога была ухабистая, тянулась по плоской безлесной равнине, лишь кое-где виднелись согры — островки чахлых березок с болотными кочками между стволами.
Кто-то бывалый сказал, что отсюда начинаются Ва-сюганские болота.
— Ссылка — что! — донесся до меня разговор двух крестьянского вида стариков. — Ссылка — не лагерь. Ты где отбывал?
— За Котласом.
— Я — на Колыме… — Вздох. — А ссылка — что!..
— Погоди еще: зашлют в колхоз, заставят за палочки работать — с голоду подохнешь. В лагере хоть кормят.
— Ну, нет! По мне, нету ничего хуже лагеря. — Вздох. — Как-нибудь прокормимся…
Постепенно в разговор втянулись другие. Все сошлись на том, что как бы тяжело ни оказалось в ссылке, хуже, чем в лагере, не будет. Стали припоминать разные события лагерной жизни. Старик, отбывавший срок на Севере, рассказал о том, как, случалось, расправлялись у них с провинившимися: раздев догола, привязывали к дереву, оставляли на ночь в тайге — на съедение мошке и комарам.
Я не поверила:
— В нашем лагере?! Этого не может быть!
Старик коротко на меня глянул, усмехнулся и — промолчал.
Поняла, что сказанное — правда: этого не может быть, но — было.
Недолго ехали мы на машинах: хлынул дождь, и вскоре ухабистый проселок превратился в реку жидкой, вязкой грязи. Грузовики забуксовали, мы дружно толкали их, да без толку.
Чём больше газовали, тем глубже увязали колеса. В конце концов нам было велено, оставив вещи (за ними пришлют лошадь), идти пешком до ближайшей деревни.
Дождь постепенно утих, выглянуло солнце. Мы не спеша шли обочинами дороги, и конвоиры шли среди нас, закинув автоматы за спину. Картина была почти идиллическая, я даже нарвала колокольчиков.
Один из конвоиров заговорил со мною: мол, тебя-то, девушка, за что же?
— За родителей.
— Как это?
— Отец — враг народа.
— А-а… — И после паузы: — Ну так что? Сын за отца не отвечает.
Я промолчала. Некоторое время молчал и он, шагал, что-то обдумывая, придерживая на плече ремень автомата.
— Ты вот что: ты напиши Сталину.
Я молчала.
— Сын за отца не отвечает, тебя освободят. Ты напиши!
— Ладно, напишу… Скажи, а куда нас ведут?
Несмотря на нашу доверительную беседу, ответил уклончиво:
— Лейтенант знает.
Вскоре Николай выяснил, то ли у другого конвоира, то ли у самого лейтенанта, что ведут нас в районный центр — село Пихтовку, а уж оттуда распределят по району.
— Выходит, по колхозам?
— Выходит, что так…
Ближайшая на нашем пути деревня называлась Орловка. Ветхие избы с дырявыми крышами, покосившиеся, а то и вовсе поваленные ограды, на улице та же, что и на проселке, непролазная грязь.
Мы с Майкой обомлели: что, если нас поселят в этой Орловке или в подобной ей деревне? Как тут жить — ни электричества, ни радио, ни клуба, ни магазина…
Переночевав в Орловке, кто в избах на полу, кто на продуваемых ветром чердаках, утром пешим порядком двинулись дальше: до Пихтовки оставалось 20 верст.
Вскоре нас нагнала лошадь, в телеге — горой — наши вещи: чемоданы, узлы, самодельные сундучки. На самом верху — моя ветхая наволочка, лопнувшая от нижнего шва до пуговиц, все потроха наружу, но всё — в целости и сохранности.