7. Архивы

7. Архивы

Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу.

Евангелие от Марка

Пожалуй, ни один вопрос, связанный с КГБ, не вызывал такого внимания со стороны журналистов, ученых, общественности, как архивы Комитета. Просьбы о допуске к тем или иным архивным фондам чуть ли не ежедневно поступали в КГБ и к его Председателю. По поводу «архивов Лубянки» ломались копья различных мнений, громоздились домыслы и слухи.

Едва ли ни одним из первых своих послепутчевых Указов Президент России Б. Ельцин потребовал немедленной и полной передачи архивов КГБ на государственное хранение. Но, ознакомившись с моими доводами, согласился дать возможность разобраться с этой непростой проблемой.

Что же такое архивы КГБ?

Прежде всего это Центральный архив КГБ, в котором хранятся приказы ВЧК — КГБ с 1917 года, архивные следственные дела на граждан, подвергшихся незаконным преследованиям за политические убеждения, копии протоколов заседаний несудебных органов ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ, материалы о деятельности разведывательно-диверсионных групп, действовавших в тылу фашистских войск, и т. п. Вместе с филиалами но областям ЦА КГБ располагает около 650 тысяч дел. Аналогичные по составу и содержанию архивные фонды имеются в КГБ бывших республик и управлениях КГБ по краям и областям. Суммарный объем их составляет 9,5 миллиона дел.

Кроме того, в архивах бывших главных управлений КГБ — около 470 тысяч дел, отражающих специфику их работы.

Таким образом, архивы бывшего КГБ включают в себя более 10,6 миллиона единиц хранения материалов различных по содержанию и актуальности. Существенная часть их включает сведения государственной важности, а не только «ведомственные секреты».

По архивам КГБ проходят граждане нашей страны и иностранные граждане, чьи интересы должны быть защищены. И наоборот, интересы огромного числа граждан и общества в целом требуют раскрытия архивов, организации к ним доступа.

Бесценные подлинные документы трагической истории великой страны, практически не введенные в научный оборот. Разгадки множества тайн, ключ к выяснению судеб миллионов безвинно пострадавших. Материалы оперативных дел и агентурной работы. Святая святых государства. Огромное богатство, которое обязательно следовало сохранить для будущих поколений.

Задача сохранения архивов сразу же встала для меня в практическую плоскость. В первые послепутчевые дни в газетах появились сообщения из «достоверных источников» о массовом сожжении архивов на Лубянке. Первое указание нового Председателя КГБ касалось категорического запрета на уничтожение каких-либо материалов из архивов. Конечно, это не спасало и не могло спасти документы, относящиеся к путчу: любому понятно, что их не было в архивах, они находились в сейфах и рабочих столах руководителей. И, нет сомнений, многие документы были уничтожены.

Но что делать с архивами? С разных сторон шли призывы открыть сведения на агентуру, чтобы народ знал «кто есть кто», и сделать архивы общедоступными. Одновременно с этим мест от сотрудников КГБ поступали десятки предложений, чтобы не допустить невосполнимого «ущерба госбезопасности» в случае их захвата и обнародования, все архивы сжечь.

Опасность вандализма в отношении архивов тогда действительно существовала. Слишком многие были заинтересованы в их уничтожении или, наоборот, надеялись на использование материалов КГБ для политического шантажа. Но я категорически выступал против такого радикального предложения. Архивы надо сохранить и ни в коем случае не позволить «под шумок» спрятать «концы в воду».

Другое дело, как в последующем поступать с архивными материалами. Безошибочная позиция — нужен закон об архивах, который все расставит по местам.

Что же касается самого острого в те дни требования — немедленно открыть досье на агентуру и, как выражались «вольные» журналисты, на «стукачей». Я категорически был против этого.

Первый раз свою позицию в вопросе об архивах я изложил в заявлении «Независимой газете», которое было напечатано уже 29 августа:

«В связи с выступлениями в «Независимой газете» и ряде других изданий по поводу необходимости обнародовать досье на «миллионы тайных агентов и осведомителей КГБ» считал бы необходимым заявить следующее. Я уверен, что открытие этих досье не только нецелесообразно, но и крайне опасно.

Виноваты не люди, а система, которая в годы тоталитаризма с пионерских лет воспитывала людей в таком духе, что они нередко становились добровольными или невольными осведомителями. Подавляющее большинство из них — честные люди, ничем иным себя не запятнавшие. Призывы «открыть архивы» могут только еще больше расколоть наше и без того больное общество. Одержав решительную победу, демократическим силам сейчас самим важно не опуститься до постыдной «охоты на ведьм». Сейчас время собирать камни, время залечивать раны, а не бередить их.

Ни в одной стране, где победили демократические революции, подобные досье не были открыты[2]. Не будет этого и у нас, пока я нахожусь на посту Председателя КГБ. Это, разумеется, не относится к «тайнам», связанным с преступлениями против народа, репрессиями, преследованиями инакомыслящих и т. п. К этим архивам будет немедленно, в соответствии с Указом Президента России, обеспечен в установленном порядке доступ всех заинтересованных лиц».

Я убежден в правильности такой позиции.

Мне кажется, я понимаю и тех, кто в свое время пострадал от слежки КГБ, за свои убеждения поплатился лагерем, высылкой, издевательствами и теперь желает одного — справедливости. И еще озабочен тем, чтобы в новое свободное общество, за которое эти люди боролись и которое начинаем строить, входили наравне со всеми бывшие «агенты КГБ». А кто может выразить мнение безвинных и безгласных, кого расстреляли, сгноили в лагерях, «психушках»? Отмщения?! К тому и призывают некоторые публицисты, тем не менее стыдясь самого этого слова. Предлагаются разные меры. От простого — «страна должна знать своих героев» — до требований непонятного «всенародного» суда.

Нет, эти рецепты не годятся. Они сами отдают сталинизмом. И трудно сказать еще, что страшнее — моральное осуждение, а по-русски — «травля», или новый ряд на скамье подсудимых — носителей «не той», чуждой уже «демократам» идеологии.

Это было бы трагической ошибкой. Создание демократического свободного гражданского общества отодвинулось бы на десятки лет. В общественном сознании появились бы новые «мученики и жертвы», опять требующие отмщения.

Эти рецепты годятся только в том случае, если мы намерены следовать большевистскому примеру. И на развалинах тоталитарного коммунизма намерены воздвигнуть тоталитарный антикоммунизм.

Много ли надо благородства и демократизма для того, чтобы открыть дорогу шантажу и расправам над людьми, которые когда-то, может быть десятки лет назад, сотрудничали с КГБ. Расправам не только моральным, ведь во многих районах страны отнюдь не бабушкиной сказкой остается кровная месть, и сведения о доносе старейшины одного рода на старейшину другого рода пятьдесят лет назад — более чем достаточное основание для межродовой войны.

Кроме того, я прекрасно сознавал, что спецслужба, какие бы аморальные цели она ни преследовала, станет еще более аморальной, если выдаст своих агентов. Тех людей, кто сотрудничал или сотрудничает с разведкой, ни одна разведка не выдает.

К чему приводит «утечка» информации о сотрудничестве с КГБ, можно видеть на примере, скажем, Казимиры Прунскене, уважаемого мною человека, мужественной женщины, в прошлом главы литовского правительства. Устроили ей провокацию, обвинив в «сотрудничестве» с КГБ в студенческие годы. Или взять провокационную возню вокруг одного из руководителей «Саюдиса» Чепайтиса, вызвавшую правительственный и парламентский кризис в той же Литве. Если кто от этого всего и выиграл, то только правые, реакционные силы, но отнюдь не демократия, которой у нас, правда, еще не было, а если так пойдет, то долго еще не будет. Демократии чужды политиканство и спекуляции.

Естественно, речь не идет о конкретных лицах и конкретных уголовных преступлениях. Здесь для следствия не может быть ведомственных секретов.

Если человек хочет знать, какими материалами располагает на него КГБ, это тоже его право. Но обязанность спецслужбы при этом защитить интересы других лиц.

Мне хорошо запомнилась беседа с известным молдавским писателем Ионом Друце. В годы его молодости КГБ вел на него досье, как на человека, подозреваемого в национализме, неоднозначно относящегося к советской действительности, критиковавшего колхозы и т. п. Дело было давно прекращено, но накопился солидный том подслушиваний, подглядываний, «экспертных» оценок, если не сказать доносов…

Друце попросил разрешения ознакомиться с этими материалами. Пришел ко мне. Я положил этот том перед ним. Мы провели интересную, на мой взгляд, беседу о несчастном нашем обществе, о путях выздоровления. Я был поражен глубиной его суждений. Ион Друце ушел. Досье он не открыл.

Не могу сказать, что моя позиция в отношении архивов встретила всеобщее понимание и поддержку. Критиковали. За то, что «продался комитетчикам», что «выгораживаю преступников». В самом Комитете считали, что и исторические документы открывать нельзя — все-таки государственная безопасность. Хотя какая уж там «безопасность». Развалились экономика, государство, общество под «неусыпным оком» КГБ— КПСС. Потому и развалились.

Благодарен тем, кто принял мою позицию с пониманием. Благодарен Владимиру Буковскому, который говорил корреспонденту «Известий»: «Бакатин, вступив в должность, сделал абсолютно логичное заявление о том, что он не станет вскрывать агентурные дела. Прекрасно понимает, чем это грозит. Думает о том, как все это сделать, чтобы не осталось могучей сети, но вместе с тем не устроить в обществе очередной трагедии, новых репрессий, судов на площадях. Все это очень тонко и должно быть продумано во всех деталях». Благодарен той же «Независимой газете», которая, не настаивая больше на своей изначальной позиции, 22 октября писала: «К новому начальнику КГБ то и дело обращаются разные достойные люди с требованием немедленно напечатать списки всех, кто сотрудничал с этой конторой по всей империи и за ее пределами. Отчего бы не поставить вопрос шире: перечислить всех, кто так или иначе поддерживал этот преступный режим. Вот уже вышел бы списочек!»

Реализуя Указ Ельцина, необходимо было значительную часть архивов КГБ передавать в систему государственных архивов Российской Федерации — вместе со зданиями, архивариусами, финансированием и т. д. Для этого надо было решить огромный комплекс правовых, научных, организационных, морально-этических вопросов. Была создана специальная комиссия. Первоначально в ее состав вошли представители Главархива РСФСР и КГБ. Аналогичные комиссии создавались в областях. Впоследствии в ходе моих встреч с представителями комиссий, в частности, с известным историком Юрием Афанасьевым, с членами общества «Мемориал», была высказана и реализована мысль об участии в работе народных депутатов России, экспертов в области архивного дела и археографии, представителей общественности, специалистов. Не исключалась возможность привлечения ученых из других стран, о чем ставили передо мной вопрос и Юрий Афанасьев, и Владимир Буковский.

Чем больше работали комиссии, тем больше проблем перед ними вставало. Речь ведь шла не просто о фондах, штатах и зданиях. Предстояло определиться с миллионами документов, на которых в соответствии со старыми государственными инструкциями и постановлениями правительства — оправданно или нет — стояли грифы «секретно», «совершенно секретно», «особой важности». Действовать надо было в условиях отсутствия в стране закона о государственной тайне, закона о свободе информации и даже закона об архивах. Передаваемые документы принадлежали действующей структуре (а вскоре — и нескольким структурам спецслужб), и одно дело — документы исторической и культурной значимости (кто будет определять эту значимость?), а другое — оперативные электронные архивы или личные дела сотрудников. Какие установить сроки для рассекречивания документов? Как быть с материалами, наносящими явный ущерб чести и достоинству граждан? Как поступать с документами, относящимися не к России, а с другим республикам? Как быть с материалами временного хранения, а их большинство? Что делать с областными архивами — переводить в Москву или оставить на месте? Где хранить архивы — у Главархива свободных помещений нет, а в зданиях КГБ, где они находятся, занимаются и другими делами? Как защитить документы от разворовывания? В какой степени допустима коммерциализация? Вот лишь немногие из тех десятков проблем, над которыми комиссиям пришлось ломать голову.

Я исходил из того, что главным принципом всей работы должна быть охрана прав личности на основе принятых Верховным Советом законодательных норм. Для всех документов, составляющих государственную тайну, я считал возможным установить 30-летний срок рассекречивания с возможными отступлениями в ту или иную сторону в зависимости от характера и важности информации. Для сведений, касающихся частной жизни людей, — 70-летний.

В ноябре Президиум Верховного Совета РСФСР образовал дополнительную парламентскую комиссию по организации приема архивов КПСС и КГБ во главе с генералом, профессором Дмитрием Волкогоновым. Одним из первых вопросов комиссия обсудила проект Закона «Об архивном фонде РСФСР и архивах», который был вполне созвучен моим мыслям.

Но жизнь опережала неспешный ход комиссий и график работы законодателей. Не дожидаясь принятия этого закона и определения многих других формальностей, я вынужден был делать то, что было в моих силах, для удовлетворения общественного интереса к событиям прошлого, для восстановления исторической справедливости.

Как и раньше, работники архива КГБ вели большую работу по реабилитации незаконно репрессированных, поднимали и добивались пересмотра тысяч сфабрикованных дел, громких и малоизвестных, но от этого не менее трагичных.

С помощью сотрудников архивов КГБ комиссии Моссовета по поиску тайных мест захоронения жертв репрессий удалось установить точные адреса 87 мест захоронений военнопленных и интернированных лиц в Подмосковье, списки захороненных.

Для увековечения памяти жертв незаконных репрессий в местах их захоронения на Донском, Ваганьковском, Калитниковском, Рогожском и Гальяновском кладбищах, в Ново-Спасском монастыре, Бутове, на территории совхоза «Коммунарка», в Александровском саду решено было установить памятные знаки. Субподрядчиком работ по их возведению выступило военно-строительное управление КГБ СССР, а точнее — его преемник.

В сентябре по протесту Генерального прокурора СССР Верховному суду РСФСР было предложено отменить постановление Петроградского ЧК от 1921 года в отношении поэта Николая Гумилева. Он был расстрелян по фальшивому обвинению в «активном содействии петроградской боевой организации, в составлении для нее прокламаций контрреволюционного содержания, в обещанном личном активном участии в мятеже и подборе враждебно настроенных советской власти граждан для участия в контрреволюционном восстании в Петрограде, в получении денег от антисоветской организации для технических нужд».

Группа народных депутатов СССР и представителей творческой интеллигенции обратилась ко мне публично, через прессу, с просьбой решить вопрос о материалах из архивов КГБ, относящихся к Максиму Горькому. 10 сентября был опубликован мой ответ:

«Я внимательно ознакомился с Вашим обращением, опубликованным в «Независимой газете» 29 августа с. г., относительно документов М. Горького, хранившихся в архиве КГБ СССР. По моему поручению сотрудники архива уточнили ситуацию с этими материалами.

Действительно, в сентябре 1961 года Комитет госбезопасности передал в Институт мировой литературы им. Горького АН СССР письма писателя, его рецензии и заметки, всего 70 документов. Среди них пять рецензий на книгу «Трехгорная» из цикла «История фабрик и заводов», а также на художественные произведения «Елизар Дыбин» И. Шухова, «Испытатель» М. Колосова, «Люди Сталинградского тракторного» и другие. В числе переданных документов находились и пять писем Р. Роллану, девятнадцать писем секретарю РАППа Л. Авербаху, в которых затрагиваются вопросы литературного творчества и политические процессы 1929–1930 годов, письма Л. Каменеву, М. Томскому, Г. Ягоде и другим деятелям того времени.

В письме на имя директора Института мировой литературы, сопровождавшем переданные документы, руководство КГБ выразило пожелание, чтобы некоторые из них хранились в специальном фонде, а при допуске к ним исследователей не сообщался источник поступления. Это было вызвано тем, что в то время некоторые из корреспондентов Максима Горького еще не были реабилитированы.

В настоящее время в архиве Комитета госбезопасности хранятся копии трех писем Горького Ленину (о конфликте с Заксом по поводу договора с издательством Гржебина и о ходатайстве по делу арестованного кооператора Л. П. Воробьева), а также копии писем другим адресатам в Советском Союзе.

В архивах КГБ находится и история болезни М. Горького вместе с документами о его смерти. В 1938 году обвинения в «причастности к убийству» писателя предъявлялись профессору Д. Плетневу, врачам Л. Левину и И. Казакову, осужденным по делу так называемого «правотроцкистского блока» и впоследствии реабилитированным, а также наркому внутренних дел Г. Ягоде.

Что касается остального литературного наследия и переписки М. Горького, то судьбу этих материалов решала правительственная комиссия, созданная в соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР в июне 1936 года. В архиве КГБ СССР сохранились копии протоколов двух ее заседаний, а также инструкции по описанию и хранению документов М. Горького. Иных материалов правительственной комиссии в архивах не обнаружено.

Учитывая большой интерес общественности к хранящимся в архиве Комитета госбезопасности документам, относящимся к творчеству, жизни и смерти Максима Горького, и откликаясь на обращение «Независимой газеты», я дал указание передать их в Институт мировой литературы и снять ограничения на материалы, направленные туда в 1961 году.

С уважением.

В. Бакатин».

Я старался идти навстречу, когда ко мне обращались с просьбами о документальном освещении тех или иных событий. По инициативе народного депутата СССР Юрия Карякина была достигнута договоренность со студией «Контакт-фильм» о начале съемок многосерийного документального фильма об истории органов безопасности с 1917 года с привлечением специалистов и архивов КГБ. Дважды я имел возможность встретиться с творческой группой фильма, рассматривая концепцию будущего сценария картины. Контракты на создание фильмов с использованием архивов заключал Центр общественных связей КГБ, хотя об этих контрактах меня не ставили в известность.

Буковский получил возможность ознакомиться с делами многих диссидентов для съемок документального фильма о Ю. Галанскове. Журналистам из «Рабочей трибуны» попытались помочь в поиске следов знаменитой Янтарной комнаты, бесследно исчезнувшей в конце войны. Планы создания серии документальных публикаций архивных документов КГБ были разработаны в его Высшей школе. По просьбе Его Святейшества Патриарха Алексия представители патриархии получили полный доступ к делам о репрессиях религиозных деятелей, в частности Патриарха Тихона и митрополита Вениамина. В соответствии с запросом Председателя Верховного Совета Латвии Горбунова директору латвийского института истории Райнису была предоставлена возможность изучить все интересующие досье на репрессированных в 40-е годы видных политических и общественных деятелей этой республики.

Архивы в той степени, в какой это было возможно, становились достоянием гласности. В ряде случаев журналистов и исследователей ждало разочарование. Документов, которые, как предполагалось, должны были бы находиться в архивах КГБ, там, вероятнее всего, никогда не было. Так, не обнаружено никаких следов и ничего похожего на «досье Шолохова», отыскать которое просили меня его родные. Другие документы были уничтожены в рутинном порядке по истечении срока хранения. Третьи — уничтожались целенаправленно и сравнительно недавно, чтобы избавиться от нежелательной для прежнего руководства КГБ информации. В этой организации когда хотят, умеют хранить тайны.

Из всех связанных с архивами вопросов наибольший интерес у обращавшихся ко мне вызывали дела, связанные с Андреем Сахаровым, Александром Солженицыным, Ли Харви Освальдом, судьбой американских военнопленных во Вьетнаме, Раулем Валленбергом, обстоятельствами покушения на папу римского Иоанна Павла И. И с каждым из этих дел возникали какие-то проблемы.

Когда Елена Боннэр попросила меня помочь в розыске рукописей и дневников Андрея Сахарова, я дал задание найти досье академика. Мне доложили: на Сахарова «бумаги» не собирали. Пришлось перепроверять офицеров. Как и следовало ожидать, оказалось, солгали. Было досье на Сахарова — 550 томов. Все, что от них осталось, это акт об уничтожении всех томов дела на «Аскета», одна магнитофонная кассета, на которой записано его интервью 1974 года ливанской газете, да четыре заключения разного рода экспертов о том, насколько секретна та информация о советском ядерном оружии, которая содержалась в его выступлениях и заявлениях. И это все. А ведь записи и дневники Сахарова бесценны, уничтожать их — верх глупости. Неужели кто-то мог на такое пойти? До сих пор не могу поверить. Надо продолжать поиски. Единожды (?) солгавшему веры нет.

За что же травили Сахарова? За какие высказывания он должен был подвергнуться уголовному преследованию? 28 сентября 1973 года в Записке в ЦК КПСС КГБ приводит наиболее опасные из mix, которые не подлежат разглашению: «Наше общество заражено апатией, лицемерием, мещанским эгоизмом, открытой жестокостью. Большинство представителей его высшего слоя — партийно-государственного аппарата управления, высших преуспевающих слоев интеллигенции — цепко держатся за свои явные и тайные привилегии и глубоко безразличны к нарушениям прав человека, к интересам прогресса, к безопасности, к будущему человечества.

…Необходима большая идеологическая свобода, полное прекращение всех форм преследования за убеждения.

…Состояние образования и здравоохранения для народа это нищета общедоступных больниц, бедность сельских школ, переполненные классы и придавленность народного учителя, казенное лицемерие в преподавании, распространяющее на подрастающее поколение дух равнодушия к нравственным, художественным и научным ценностям.

…Необычайно опасным по своим последствиям для общества и совершенно недопустимым нарушением прав человека является использование в политических целях психиатрии…»

Ну и кто сейчас возьмется указать, где в этих словах хоть капля неправды! Преследовали именно за правду, потому что ее власти предержащие боялись больше всего и потому «засекречивали».

Очевидно это и по досье Солженицына, вернее по тому, что от него осталось.

Передо мной Постановление об уничтожении дела оперативной подборки на «Паука»:

«Я, ст. оперуполномоченный (фамилии называть не буду, человек выполнял приказ, как и другие люди, документ визировавшие. — В. Б.), рассмотрев материалы оперативной проработки на «Паука», № 14 271 — Солженицын Александр Исаевич, нашел: в настоящее время находящиеся в оперативной подборке материалы, а также приобщенные к ней материалы дела оперативной разработки на «Паука» (арх. № 33 518) и дело формуляра ПФ архивный № 11 375 утратили свою актуальность, оперативной и исторической ценности не представляют.

Постановил: тома дела (длинный перечень — 105 томов) уничтожить путем сожжения. «Паука» с оперативного учета КГБ СССР снять».

«Приговор» делу был приведен в исполнение 3 июля 1990 года. Совсем недавно мы лишились возможности узнать во всех деталях историю преследований Солженицына в 60–70-е годы.

Однако сохранилось досье, относящееся к его первому аресту в 1945 году и к его реабилитации в 50-е годы. Не буду приводить документы из этого дела. Считаю, что право на их обнародование имеет только один человек — Солженицын. В этом деле были его фронтовые письма и рукописи, в том числе фронтовой дневник. Бесценные документы было решено передать Солженицыну через Президента СССР Горбачева. Тот, в свою очередь, попросил это сделать писателя Сергея Залыгина. Надеюсь, что рукописи через 46 лет уже вновь обрели своего законного владельца.

Некоторые документы секретариата КГБ, относящиеся к выдворению Солженицына из СССР, я приводил выше. Немного в продолжение этой истории. Записка Андропова от 9 февраля 1974 года в ЦК КПСС:

«Комитет госбезопасности приступил к реализации мероприятий в отношении Солженицына. С этой целью 8 февраля с. г. сотрудник Прокуратуры СССР был направлен на квартиру жены Солженицына для вручения повестки о вызове его к заместителю Генерального прокурора СССР, которому поручено предупредить Солженицына о том, что прокуратура изучает материалы о его антисоветской деятельности.

В связи с тем, что Солженицына дома не оказалось (временно проживает на даче Чуковской в Передел-кино), повестка была вручена его жене. Характерно, что последняя не впустила посыльного в квартиру и вела разговор с ним через приоткрытую дверь. Ознакомившись с повесткой, жена Солженицына пыталась отказаться принять ее на том основании, что из повестки не видно, по какому делу вызывается ее муж. Однако в конце концов она взяла повестку, но отказалась расписаться в ее получении и заявила: «Я не убеждена в том, что передам ее мужу».

Этот визит заметно обеспокоил жену Солженицына, и она долго не решалась сообщить мужу. Когда же это произошло, он посоветовал жене не скрывать от окружения факт вызова его в прокуратуру, заметив: «Я уже знаю, что отвечу».

Комитет госбезопасности продолжает осуществление мероприятий в отношении Солженицына».

Следующая записка Андропова в ЦК на 12 листах «О выдворении Солженицына» от 9 февраля 1974 года заменена в деле на справку-заместитель, из которой явствует, что документ был уничтожен 31 декабря 1989 года. (Чем занимались люди под Новый год!)

В дальнейшем КГБ информировал (а точнее — дезинформировал) партийное руководство о реакции на изгнание Солженицына из страны. Вот пример подобного рода документа — записка, датированная 15 февраля 1974 года:

«В Комитет госбезопасности продолжают поступать сведения о реакции членов дипломатического корпуса и аккредитованных в Москве иностранных журналистов на Указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении советского гражданства и выдворении из Советского Союза Солженицына.

Дипломаты и журналисты обращают внимание на «разумность решения советских властей». Они отмечают, что «судебное преследование могло бы вызвать отрицательные политические последствия»…

Дипломаты и журналисты отмечают высокую эффективность принятого Советским правительством решения. После появления на Западе сообщений об аресте Солженицына иностранные корпункты в Москве получили задание подготовить тенденциозные материалы, однако его высылка спутала карты буржуазных пропагандистских центров и «лишила их возможности развязать готовившуюся антисоветскую кампанию»…

Абсолютное большинство иностранных дипломатов и журналистов полагают, что выдворение Солженицына снимает с него «ореол героя и мученика». По их общему мнению, предпринятый Советским правительством гуманный шаг послужит дальнейшему укреплению международного авторитета СССР».

И это писалось в тот момент, когда весь мир буквально бурлил по поводу судьбы писателя и выражал возмущение действиями советских властей.

Ли Харви Освальд, официально обвиняемый в убийстве Джона Ф. Кеннеди, и КГБ. Сколько лет эта тема будоражила умы исследователей обстоятельств гибели Президента США. Ведь Освальд в течение почти трех лет жил в Советском Союзе, и предполагалось, что он мог быть завербован Комитетом госбезопасности.

О том, что Освальд не был агентом КГБ, неопровержимо свидетельствуют пять томов дела оперативного наблюдения под общим номером 31 451, которые чудом сохранились благодаря записи одного из руководителей Комитета, сделанной уже после убийства Кеннеди, о том, что дело представляет историческую ценность.

20-летний Освальд прибыл в качестве туриста в Москву 15 октября 1959 года и сразу же возбудил ходатайство о приеме его в советское гражданство, мотивируя это приверженностью марксистско-ленинской идеологии. Последовал отказ, и он предпринял попытку самоубийства, вскрыв себе вены. После выписки из Боткинской больницы он посетил посольство США в Москве и заявил об отказе от американского гражданства. Потребовалась записка министра иностранных дел Громыко и Председателя КГБ Шелепина в ЦК КПСС, чтобы решить вопросы о предоставлении ему права на временное проживание в СССР, обеспечении работой и жильем. ЦК поручил белорусскому совнархозу трудоустроить Освальда по специальности электротехника (поскольку, по его словам, он был связан с радиотехникой во время службы в армии) на Минском радиозаводе, а обществу Красного Креста выделить ему 5 тыс. (500) рублей на обустройство квартиры и выплачивать пособие в размере 700 (70) рублей в месяц.

КГБ проявил к Освальду особый интерес. Но разрабатывался он не для вербовки, а по подозрению в шпионаже в пользу США. Комитет использовал весь имевшийся в его распоряжении арсенал средств: минская квартира Освальда прослушивалась, за ним почти постоянно велось наружное наблюдение, с ним работали на близкой дистанции несколько агентов КГБ, вся его переписка досматривалась. Благодаря этому известен почти каждый шаг Освальда на советской земле.

«Налим», или «Лихой», как его называли (вероятно, по созвучию — дело «на Ли» и «Ли Харви Освальд») в оперативных донесениях, должен был действительно вызывать подозрение у контрразведки. Вопреки его собственной мотивировке причин иммиграции в СССР он не проявлял ни малейшего интереса к марксизму, не посещал политзанятия или профсоюзные собрания. Его политические взгляды, которые он изредка высказывал, также не вполне вписывались в советскую догматику, и КГБ разрабатывал меры по разъяснению Освальду «преимуществ советского образа жизни». Он также, как оказалось, слабо разбирался в радиотехнике.

«Налим» вел образ жизни, характерный для людей его возраста: ходил на вечеринки, назначал девушкам свидания. На работе ленился, за что ему приходилось выслушивать замечания. В Минске Освальд увлекся охотой, записался в охотничий клуб и купил тульское ружье. В досье зафиксировано, что меткостью в стрельбе он не отличался.

В Минске Освальд встретился со своей будущей супругой Мариной Прусаковой, которая работала провизором в аптеке. Вопреки высказывавшимся в США подозрениям она не была агентом КГБ.

Постепенно Освальд стал тяготиться пребыванием в СССР. С января 1961 года он начал настойчиво добиваться разрешения на выезд из СССР, восстановил постоянную переписку с жившими в Техасе матерью и братом. В 1962 году Освальду вместе с женой и родившейся дочерью был разрешен выезд в США.

Незадолго до трагических событий в Далласе он обратился в советское посольство в Мексике с просьбой выдать ему визу на въезд в СССР на постоянное жительство. Его просьба была отклонена.

В анализе обстоятельств гибели Джона Кеннеди, который проводил КГБ, в том числе с использованием разведывательных каналов, делался вывод о том, что покушение «было организовано реакционными монополистическими кругами в союзе с профашистскими группами Соединенных Штатов с целью усиления наиболее реакционных и агрессивных аспектов в политике США». Имя Освальда называлось в качестве возможной подставной фигуры или соучастника широкого заговора.

У меня нет сомнений в подлинности имеющегося досье на Освальда. Сфальсифицировать его было невозможно да и незачем — ведь никто в 60-е годы не предполагал, что оно когда-нибудь станет достоянием гласности.

С «делом Освальда» у меня оказалось немало хлопот. К нему рвались многие представители советских и зарубежных средств массовой информации, требуя эксклюзивного доступа. В общих чертах с содержанием дела мы могли их ознакомить и знакомили, не допуская какой-то эксклюзивности. Но ответы на все вопросы могло бы дать только рассекречивание всего досье. Я полагал, что это возможно, за исключением тех материалов, которые раскрывали бы агентуру или нарушали права граждан. Была создана специальная комиссия по официальному рассекречиванию, которая сперва вообще отказывалась дело открывать (под предлогом недопустимости раскрытия методов оперативной работы), а потом представила заключение, где допускала возможность рассекречивания весьма незначительной части документов. Заключение я вернул, начался новый тур проволочек, когда был найден «гениальный» бюрократический прием — привлечь к работе представителей КГБ Белоруссии, где составлялось большинство документов. Не поставив меня в известность, досье отправили на экспертизу в Минск, где оно и оказалось к моменту моей отставки. Так что дело Освальда еще ждет своих исследователей.

Вопрос об американских военнослужащих, захваченных в плен во Вьетнаме и якобы находившихся в Советском Союзе.

Откровенно говоря, мне трудно поверить сообщениям наших и американских аналитиков, что в советских лагерях и тюрьмах могли содержаться чуть ли не тысячи американских военнопленных. Даже при всем том, что мы узнали о преступлениях режима, подобное не укладывалось у меня в голове. Тем не менее я сделал соответствующие запросы в службы разведки, контрразведки и военной контрразведки. Последние две вообще не располагали данными на этот счет. Центральная служба разведки после неоднократных проверок архивных материалов и действующих дел, опроса бывших руководителей резидентур, находившихся в 60–70-е годы во Вьетнаме, обнаружила только один факт поездки во Вьетнам О. Нечипоренко для беседы с находившимся в плену сотрудником советского отдела ЦРУ. И это — все. хотя и подозрительно мало. Но об этом теперь О. Нечипоренко намерен рассказать сам.

Что же касается заявлений Олега Калугина о том, что контакты, подобные названному, были более частыми, то я не располагаю никакими документами, чтобы их подтвердить или опровергнуть.

Дело Рауля Валленберга. Позорная страница в нашей истории. Шведский дипломат, спасший жизни сотням евреев в Венгрии в годы фашизма, был захвачен советскими военными властями в 1945 году, и о его дальнейшей судьбе мировой общественности долгие годы ничего не было известно. Почетный гражданин многих стран, чье пребывание на территории СССР до 1957 года официально отрицалось. В середине 50-х годов, когда на Запад стали возвращаться военнопленные, которые имели контакт с Валленбергом в Лубянской (Внутренней) и Лефортовской тюрьмах, и дальнейшее запирательство стало бессмысленно, было сделано заявление Громыко о том, что Валленберг умер от инфаркта во Внутренней тюрьме 17 июля 1947 года, а его тело было кремировано без вскрытия. В качестве подтверждения этого представлялся соответствующий рапорт начальника медицинской службы МГБ Смольцова министру госбезопасности Абакумову. Долгие годы это был едва ли не единственный документ из архивов КГБ, фигурировавший в деле Валленберга. В последующем появилось множество свидетельств людей, якобы видевших его в различных лагерях и тюрьмах СССР. География самая широкая — назывались едва ли не все известные места заключения. Уже это само по себе не вызывает доверия этим «очевидцам». В 1989 году в архиве КГБ (судя по всему, действительно случайно) были найдены личные документы и некоторые принадлежавшие Валленбергу вещи. Недостатка в версиях о судьбе Валленберга, которые разрабатывали десятки международных комиссий и независимых исследователей, не было. Отсутствовала лишь ясность в отношении его судьбы.

С делом Валленберга я впервые столкнулся еще в МВД, когда ко мне обратились из Посольства Швеции в СССР с просьбой разрешить членам международной комиссии ознакомиться с картотекой заключенных во Владимирской тюрьме, где, по некоторым сведениям, мог содержаться Валленберг.

В КГБ я запросил из архива все материалы по этому делу. Доложили, что есть около десятка документов, из которых пять неизвестны общественности. 4 сентября эти пять документов были переданы шведскому послу г-ну Бернеру. Среди них была копия донесения начальника политотдела 151-й стрелковой дивизии от 14 января 1945 года о том, что в Будапеште на улице Бенцур, 16 задержаны секретарь шведского посольства Рауль Валленберг и шофер его автомашины. Секретарь с шофером «помещены и охраняются». В журнале регистрации заключенных Внутренней тюрьмы была обнаружена запись кладовщика о приеме его вещей 6 февраля 1945 года. В тюремном деле немецкого ефрейтора Яна Лойда найдено было упоминание о том, что в свое время он сидел с Валленбергом на Лубянке; а в следственном деле служащего посольства Швеции в Будапеште Г. Томсона-Гроссгейма-Крысько — протокол его допроса о Валленберге. Наконец, было передано письмо зампреда КГБ Лунева в МИД от 1957 года, в котором согласовывался текст ответа на запрос МИД Венгрии относительно судьбы Вильяма Лангфельдера (шофера Валленберга). В письме говорилось, что все документы на Лангфельдера так же, как и на Валленберга, были уничтожены по распоряжению бывшего руководства МГБ.

Таковы были отправные точки дальнейшего поиска. Я дал указания о создании специальной внутриведомственной комиссии по расследованию этого дела, которая работала во взаимодействии с МИДом и МВД СССР, посольством Швеции в СССР, независимыми экспертами. До конца 1991 года были проведены три заседания советско-шведской комиссии, на которых согласовывался план поиска, шведской стороне передавались вновь найденные документы.

Работа проводилась по всем возможным направлениям. Проверялись все мыслимые фонды в архивах КГБ, в архиве военнопленных и интернированных Главархива СССР, в государственных и партийных архивах, в тюремных учетах, в списках пациентов психиатрических клиник, в книгах регистрации захоронений и кремирований. Был намечен список из более чем 20 лиц, которые могли в прежние годы хоть как-то соприкасаться с делом Валленберга. Каждому из них я лично подписал письмо с просьбой поделиться любой информацией о Валленберге, которая могла быть им известна, и с каждым из них беседовали члены советско-шведской комиссии в присутствии заместителя председателя Комитета по правам человека Верховного Совета РСФСР Николая Аржанникова. Проверялись показания свидетелей, утверждавших, что видели Валленберга в различных местах. Были сделаны запросы во все республиканские и областные управления КГБ с просьбой заняться поисками данных о Валленберге. Обрабатывались и проверялись все возможные версии, ничего не отвергалось и ничего не принималось на веру.

В ходе четырех месяцев этой работы, которую я поручил возглавить моему помощнику В. Никонову, было найдено и обнародовано, пожалуй, больше документов, чем за прошедшие 45 лет. Но тем не менее я не могу сейчас с полной уверенностью говорить о реальной судьбе Валленберга.

Что наиболее существенно из того, что удалось установить неопровержимо? Прежде всего то, что все документы о пребывании Валленберга на Лубянке тщательно и методично уничтожались, судя по всему, еще в 40–50-е годы. Его тюремного дела нет, а следственного дела на него не заводилось. То, что найдено, — результат какого-то недосмотра тех лет и плоды труда наших кудесников-криминалистов. По какой-то случайности уцелели журналы регистрации заключенных и вызовов их на допрос во Внутренней и Лефортовской тюрьмах, сроки хранения которых давно истекли. В этих журналах внимание наших архивистов привлекло то, что некоторые записи густо замазаны тушью, чернилами или подчищены. Подключили экспертов-криминалистов, и они обнаружили там имена и Валленберга. и Лангфельдера. Сейчас мы точно знаем, что Валленберг был доставлен во Внутреннюю тюрьму 6 февраля 1945 года. Он вызывался на допросы 8 февраля, 28 апреля 1945 года. 29 мая 1945 года Валленберга перевели в Лефортовскую тюрьму, где он находился до 1 марта 1947 года. Там его допрашивали 17 июля и 30 августа 1946 года. 11 марта 1947 года его допрашивали на Лубянке, после чего никаких упоминаний о Валленберге в тюремных гроссбухах нет.

Надежда узнать всю правду о его судьбе мелькнула в тот момент, когда в книге исходящих бумаг секретариата МГБ была обнаружена запись о том, что 17 июля 1947 года Молотову была направлена записка за подписью Абакумова «О деле шведского поданного Р. Валленберга». Найдя сам этот документ, мы могли бы явно приблизиться к истине. Но ни в архивах КГБ, ни в архивах ЦК КПСС, МИДа или Совмина СССР записки или ее копии не оказалось.

Большим разочарованием было и то, что нигде не удалось найти тех материалов, которые готовились в КГБ в обоснование дипломатических нот, которые в разные годы направлялись от имени МИД шведскому правительству.

В целом разочаровывающими были результаты опросов свидетелей. Люди, работавшие после войны в 3-м Главном управлении или в тюрьмах МГБ, знали о существовании такого заключенного, как Валленберг, который относился к категории «особых заключенных». Но о его судьбе никто точно сказать не мог. Не вспомнил о Валленберге только один бывший следователь, который, как было точно установлено, лично дважды его допрашивал… Сотрудники, работавшие по «шведской линии» в 60-е годы, вспоминали, что их старшие коллеги исходили из того, что Валленберг был казнен в 1947 году.

Документы, полученные по запросам из архивов МИД СССР, ЦК КПСС, «кремлевского» архива, добавили красок к известной картине политической возни в советском руководстве по поводу дела Валленберга. 16 решений Политбюро, по утверждению текстов дипломатических нот, о Валленберге с 1952 по 1986 год! Такого я не ожидал. До 1957 года утверждается одна стандартная нота («о Валленберге ничего не слышали»), после 1957 года — другая («умер в 1947 году, и добавить к этому нечего»).

Никаких документальных свидетельств того, что он был жив после 1947 года, нам найти не удалось. Свидетельства очевидцев, заявлявших, что видели его после этого времени, подтверждения не нашли.

Из того, что мне докладывали о деле Валленберга, у меня сложилась своя версия, которая, однако, не претендует на то, чтобы быть окончательной.

Валленберг был захвачен органами СМЕРШ 2-го Украинского фронта в 1945 году скорее всего по подозрению в шпионаже (хотя не известно в чью пользу). Абакумов, руководивший СМЕРШем, а затем возглавивший МГБ, скрывал факт его доставки в Москву даже от Министерства иностранных дел (о чем свидетельствуют документы МИДа). Когда факт ареста и содержания на Лубянке известного дипломата нейтральной страны всплыл наружу, у советского руководства, изначально отрицавшего этот факт перед всем миром, возник соблазн спрятать концы в воду. Вероятно, письмо Абакумова Молотову содержало предложение уничтожить Валленберга. Конечно, такой вопрос мог быть решен только на уровне Сталина. «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нег проблемы». Вероятно, Валленберга «убрали». Точно, что все документы приказано было уничтожить. Никаких записей о «приведении приговора в исполнение» быть просто не может, потому что не было приговора, и в июле 1947 года в СССР официально не существовало смертной казни. Кремация могла состояться в единственном действовавшем тогда крематории в Москве — в Донском монастыре. Но тела, доставлявшиеся гуда с Лубянки, чаще всего не регистрировались («примите 50 трупов для кремации»). Я абсолютно убежден, что Р. Валленберга уже нет на этой земле. Но ради памяти об этом мужественном человеке, гуманисте надо все-таки докопаться до истины.

Наконец, о покушении на Иоанна Павла II в мае 1981 года. Поручение о поиске новых данных, касающихся этого события, я получил от Президента СССР Горбачева. Были изучены материалы оперативных подразделений и архивы КГБ. Кое-что найти удалось. Но это «кое-что» вряд ли можно признать существенным. В основном это были записки руководства Комитета, в которых излагалась политическая оценка событий, связанных с покушением и последующими судебными разбирательствами, предлагались меры пропагандистского противодействия «предпринятой на Западе шумихе» по поводу «болгарского следа». Каких-либо материалов, прямо или косвенно свидетельствующих о причастности КГБ к покушению, обнаружить не удалось. Сенсация не состоялась. Думаю, это соответствует истине.

Я открыл эту главу оптимистическим эпиграфом из Евангелия.

Закончить хотел бы более реалистической выдержкой из интервью, которое взял у меня в конце декабря 1991 года корреспондент «Известий»:

«Вопрос. Насколько известно, Вы довольно много внимания уделяли архивам и досье, хранящимся в КГБ. Вероятно, это самое сокровенное, чем располагает эта организация. Будучи шефом КГБ, Вы действительно имели доступ абсолютно ко всей имеющейся информации и могли запросить ее. Вам пытались в этом препятствовать? У Вас есть твердая уверенность, что в Комитете нет секретного досье на Вадима Бакатина и членов его семьи, других крупных политических деятелей?

Ответ. У меня нет твердой уверенности. Но думаю, что на членов моей семьи нет в КГБ досье, хотя еще раз говорю, что ни в чем нельзя быть уверенным. Я не согласен, что много внимания уделял архивам. Скорее это относится к журналистам, ученым, политикам и общественности. Я в какой-то мере хотел им помочь. Насколько это удалось — судить уже не мне. Наверное, далеко не в полной мере. Нужен комплекс законов об архивах».