Глава пятая «СТОЛБОВАЯ ДВОРЯНКА»
Глава пятая
«СТОЛБОВАЯ ДВОРЯНКА»
В ней Эды прежней нет и тени…
Эда
«В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться, — признался Александр Пушкин Н. И. Кривцову 10 февраля 1831 года. — К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние рассчёты. Всякая радость будет мне неожиданностью» (XIV, 151). Спустя неделю, 18 февраля, в московской церкви Вознесения Господня, «что на Царицыной улице», поэт обвенчался с «девицей Наталией Николаевной Гончаровой»[141].
В Болдине после пушкинского отъезда жили своими, сельскими заботами и горестями. Забот у Калашниковых «в чужой стороны» (XV, 17)[142] и так всегда хватало, — а тут к ним добавилась ещё одна. С зимы 1830/31 года она стала постоянной темой вечерних разговоров стариков. В беседах родителей всечасно упоминались дочь и соседний город Лукоянов.
Однажды глава семейства узнал там, в уездном городе, кое-что сугубо важное. Оказывается, в конце холерного года в Лукоянов из Нижнего Новгорода переехал некто Павел Степанович Ключарёв. Ему — дворянину, вдовцу, имевшему семилетнего сына, — было около тридцати пяти, служил он дворянским заседателем земского суда[143]. Пронырливый Михайла поспешил свести с титулярным советником[144] знакомство и, к великой радости, выяснил, что у того «есть душ 30 крестьян в Горбатовском уезде» (XIV, 235–236).
Сколько ни колеси по губернии — более подходящей партии для Ольги не найти. И одинокий помещик Павел Степанович, со своей стороны, узрел в брачном союзе с дщерью управляющего заманчивые перспективы. Словом, солидные мужи, обстоятельно переговорив и поразмыслив, готовы были ударить по рукам. Но свадьбе препятствовало крепостное состояние Ольги Калашниковой: её «отпускная», составленная почти полгода назад, покуда не вернулась в Болдино.
О причинах столь долгой заминки никто не ведал[145]. И, опасаясь упустить престижного лукояновского кавалера, Калашниковы решились напомнить своему господину о давно обещанной им «милости». Письмо Михайлы Иванова и его дочери к Александру Пушкину было адресовано в Москву и помечено 17 мая 1831 года.
С долей условности данную дату можно считать исходной точкой иных, качественно новых — в чём-то более простых, а в чём-то и более сложных — отношений Пушкина и Ольги[146]. Художественной реакцией на сопутствующие этим отношениям коллизии вскоре стало одно из самых известных пушкинских произведений.
В Первопрестольной письмо не нашло барина: он двинулся с авантажной Natalie в Северную столицу. Туда и переправил болдинскую эпистолу приятель поэта, Павел Воинович Нащокин. «Посылаю тебе письмо из твоей деревни, которого я виноват ненарочно распечатал», — писал «Войныч» 20 июня (XIV, 179). Так что Пушкин ознакомился с содержанием челобитной только в середине двадцатых чисел июня, когда ситуация в Лукояновском уезде изменилась.
Ознакомился — и, видимо, призадумался.
Письмо было начертано «писарской рукой»[147]. Первую его половину надиктовал Михайла. Он доложил Пушкину о поступивших к взысканию векселях, предложил увеличить сумму оброка, заикнулся о «пожаловании» себе, многогрешному, принесённых кистенёвскими крестьянами барину «на поклон» 89 рублей. «Ваш милостивого государя покорный слуга и раб. Михайло Калашников», — приписал управляющий собственноручно в конце этой части послания.
Затем настал черёд Ольги. Вероятно, ею руководил отец. Вот как зафиксировал деревенский грамотей поток сбивчивой женской речи:
«Милостивый государь. Александр Сергеевич.
Осмеливаюсь вас утруждать и просить моею нижайшею прозбою. Так как вы всегда обещались свою делать нам милость всему нашему семейству, то и прошу вас милостивый государь не оставить зделать милость брату Василью попросить матушку. Я в надежде на вас что вы — всё можите зделать и упросить матушку свою за что все прольём пред Вышним тёплые молитвы; — я о себе вас утруждаю естли милость ваша, засвидетельствовать её вашей милости неболшова стоит, а для меня очень великого состовляит, вы можите упросить матушку; нашу всю семью к себе и тогда зделаите свою великую милость за что вас и Бог наградит как в здешней жизни, равно и в будущей. Не оставте милостивый государь явите милость свою вашим нижайшим рабам вашей милости известно что ваша матушка не очень брата любит, то вы можите всё зделать не оставте батюшка вашу нижайшую рабу всегда вас почитающею и преданнейшею к вам! Ольгу Калашникову».
Суфлировавший дочери Михайло счёл за благо заключить письмо своими каракулями: «Зделайте милость её засвидетельствовать мне сказали в надворном суде неболшее будет истоить не оставти батюшка»
(XIV, 165–166).
Таким образом, в коротком тексте Ольга Калашникова употребила слово «милость» (и производные от него) десять раз. Она умоляла всемогущего благодетеля побыстрее «засвидетельствовать» её «отпускную», но этим отнюдь не ограничилась. Заодно дочь управляющего, напомнив Александру Пушкину о недавних болдинских обязательствах, попросила его взять к себе от Надежды Осиповны любезного брата Василия Калашникова[148], а ещё лучше — всё их семейство чохом[149]. «По неистребимой крестьянской привычке, — полагает Н. И. Куприянова, — просила <Ольга> больше, чем надеялась получить»[150]. Указанными пунктами содержание её послания фактически исчерпывалось. В нём не было ничего, кроме откровенной корысти.
Хватило бы тогда Калашниковым терпения ещё на неделю — и не выдала бы себя с головой Ольга подобной цидулкой.
Через несколько дней после отправки меркантильного письма, 25 мая 1831 года, в Лукояновскую почтовую контору доставили из Москвы пакет на имя Михайлы Калашникова. Внутри пакета была «отпускная» его дочери, засвидетельствованная статской советницей Надеждой Пушкиной, владелицей псковского сельца Михайловского[151].
И тотчас «пошла писать губерния», засеменил по присутственным местам с подмазками для чернильных душ болдинский управляющий…
В ходе делопроизводства возникло собрание бумаг, которое было озаглавлено: «Дело № 2756 о представлении отпускной отпущенницы Пушкина дворовой девки Ольги Михайловой Калашниковой. Началось 2 июня 1831, решено того числа»[152].
Открывает помянутое «Дело» прошение нашей героини:
«Просит отпущенная вечно наволю от Господина 10-го класса Александр<а> Сергеевича Пушкина дворовая девка Ольга Михайловна дочь Калашникова.
А о чём тому следуют пункты…
1. 25 число майя месяца сего 1831 года с московскою почтою от означенного господина моего чрез Лукояновскую почтовую Контору прислан на имя отца моего Михайлы Иванова Калашникова конверт со вложением документов, отправленной из Москвы как по надписе на том конверте значит 20 того ж майя в котором конверте была домовая отпускная данная мне оным Господином моим писанная 4 октября прошлого 1830 года, которую прилагая дело в орегинале Всеподцанейше прошу к сему Дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества Указом повелено было на моё прошение с отпускною в Лукояновском уездном суде принять и учиня неотпускной что явлена подлежащую подпись возвратить мне оную поступя в том по праву законов прошения.
Всемилостивейший Государь! Прошу Вашего Императорского Величества о сём своём прошении решение учинить. Июня дня 1831 года. К поданию надлежит в Лукояновский уездный суд. Сие прошение вчерне и набело писал оного суда канцелярист Пётр Андреев сын Попов вместо просительницы Ольги Калашниковой за неумением грамоте и по личной прозьбе руку приложил губернский секретарь (подпись)»[153].
Наложенная на Ольгино прошение резолюция гласила: «По слушании приказали прошение в повытье отдать, а представленную при нём отпускную записать в крепостную книгу и по учинении над ней, что явлена надлежащая надписи просительнице Михайловой возвратить с роспискою, а дело после решением к хранению в архив отдать. Подлинное приказание скреплено в журнале. С подлинного читал повытчик Васильев»[154].
Тогда же, 2 июня, в журнал Лукояновского уездного суда занесли:
«Прошение отпущенницы от господина 10 класса Александр<а> Сергеевича Пушкина дворовой девки Ольги Михайловой Калашниковой, при котором представила отпускную вышеозначенным господином Пушкиным к явке. Приказали: прошение в повытье отдать и, хотя по приложенной отпускной от написания её протекло почти 8 месяцев, но по уважению тому, что она от дателя её господина Пушкина через Лукояновскую почтовую контору к отцу отпущенницы прислана 25 мая 1831 года, то её записать в книгу и, учиня на ней, что явлена, подлежащую запись с описанием росту и примет отпущенницы[155], выдать оную ей с роспискою»[156].
«Отпускная Ольге Калашниковой была утверждена в уездном суде против всяких правил: написана давно, а главное, подписана не владельцем „дворовой девки“, — констатирует Н. И. Куприянова. — Но нашли ходы-выходы Михайла Калашников и его красавица дочка»[157]. Допускаем, что в закулисных махинациях принял участие и разохотившийся жених, к тому времени уже заимевший в Лукоянове кое-какие связи.
Так Ольга в 26 лет от роду стала вольноотпущенной. И путь к её бракосочетанию с титулярным советником Павлом Ключарёвым был открыт.
Венчание произошло спустя три с половиной месяца, 18 октября 1831 года, в воскресенье, в болдинском храме Успения Пресвятой Богородицы. Этим числом помечена пространная запись в церковной метрической книге:
«Кто имянно венчаны. Осьмого на десять число Нижегородской губернии Горбатовской округи села Новинок помещик, а ныне в городе Лукоянове при земском суде член дворянского заседателя титулярный советник Павел Степанов Ключарёв, села Болдина г-на Сергия Львовича Пушкина управляющего и дворового его человека Михайлы Иванова Калашникова, с вольноотпущенною дочерью девицею Ольгою, жених вторым, а невеста первым браком.
Кто были поручители, или поезжане. Города Лукоянова титулярный советник Сергий Дмитриев сын Сапожников, того ж города титулярный же советник Василий Сергиев сын Травницкий, села Болдина господина Сергия Львовича Пушкина управляющий Михайла Иванов Калашников, Гаврила Михайлов Калашников же.
Сей брак по учинению наперёд узаконенных обысков венчали и подписались священник Иоанн Матвеев, диакон Кирилл Симеонов, дьячёк Андрей Николаев, пономарь В. Фёдоров»[158].
Ольга обвенчалась в один год с Александром Пушкиным. Отныне, согласно узаконениям Российской империи, она становилась (по завершении надлежащей процедуры) дворянкой, титулярной советницей. Хотя дворянство «по случаю» не очень-то и котировалось, обладательница такового имела положенные сословные привилегии. В частности, Ольга Ключарёва получала право на титул ваше благородие и предикаты: госпожа, милостивая государыня и сударыня[159]. Формально она была равной с Пушкиным. Однако и это ещё не всё: вчерашняя «дворовая девка» сделалась помещицей Горбатовского уезда Нижегородской губернии.
Короче говоря, вышедшая в люди Ольга превратилась в главу и «визитную карточку» крепостного семейства Калашниковых.
Наутро после свадьбы всячески довольный Михайла собственноручно доложил Александру Пушкину:
«Милостивый государь Александр Сергеевич,
Зная ваши великие милости, не заме<д>лю как перед Богом я вас благодарить. Слава Богу судба хотя с великим трудом кончина моей дочери. Сего октября 18 числа повенчали, титулярный советник Ключарёв и есть душ 30 крестьян в Горбатовском уезде а ныне служить в Лукоянове в земском суде заседателем дворянским…»
(XIV, 235–236).
Жительствовать, «плодиться и размножаться» (Быт., 1, 22) молодые отбыли в город Лукоянов, к супругу.
Сестра Пушкина О. С. Павлищева, конечно, заблуждалась, утверждая, что болдинский управляющий (она именовала его «Калачников») выдал свою дочь замуж «с порядочным приданым»[160]. Обманулись и Калашниковы, сделав ставку на подвернувшегося мелкопоместного чиновника. Гименей сыграл с ними злую шутку.
Прозрели они скоро, можно сказать — почти сразу.
Почти сразу выяснилось, что титулярный советник блефовал: никакого собственного имения у Павла Степановича не было. Да, он обладал клочком земли (29 десятин) в селе Новинки Горбатовского уезда, — но обладал на пару со своим братом Александром. А вместо 30 объявленных ранее душ в наличии имелось лишь 19 (что тянуло на четыре тягла[161]), и опять же в совместном с родственником владении[162]. Да и эти жалкие оброчные души были заложены-перезаложены, а проценты по закладной в ломбард испокон веку не вносились. К тому же Ключарёв задолжал многим обывателям в городе. Иными словами, он мало чем отличался от нищего. «Дочь толки тем несчастлива что ничего нет у него что было всё описано то теперь при должности живуть кое как а без должности хотя по меру ходи», — сокрушался Михайла Калашников в письме Александру Пушкину от 15 марта 1832 года (XV, 17). (Кстати, поэт той весной работал над беловой рукописью «Русалки»[163].)
Открылось и другое: Павел Степанович оказался горьким пьяницей[164]. Вскоре он бросил службу, и семье, лишившейся последнего источника существования, пришлось вернуться из Лукоянова в Болдино. Ключарёвы превратились в нахлебников управляющего. Между супругами начались раздоры, в которых Ольга частенько брала верх. Ни она, ни Павел Степанович и не помышляли о ладе в доме, не алкали единодушия. Так что прочным и счастливым их брак не стал — получилось только зыбкое и нервное сожительство.
У Михайлы тогда тяжело заболела жена. «Того и глежу что оставить» — так он оценивал состояние старухи Вассы в 1832 году (XV, 17)[165]. Плохи были и дела служебные, хозяйственные. Хлеба ежегодно урождались скудные. Перезаклад кистенёвских крестьян двигался черепашьим шагом. Со сбором оброка в принадлежащей Александру Пушкину части деревни Калашников ещё кое-как справлялся, но в Болдине он, несмотря на все уловки и крутые меры (доходило до привлечения земской полиции), терпел неудачу за неудачей. Крестьяне изнемогали и собирались «идти в С. Петербург», жаловаться на изверга «господину милостивому государю Сергею Львовичу» (XV, 91). Беды, словно калики перехожие, обычно бродят гурьбой: в ту же пору «плут земской» настрочил на Михайлу «донос» (XV, 17), а на селе случился пожар, сгорело четыре дома.
И находившийся в «большом затруднении»[166] Сергей Львович Пушкин, подстрекаемый Павлищевыми, перешёл от порицаний и грозных ультиматумов к решительным действиям. Он вплотную озаботился поисками более смышлёного и добропорядочного наместника.
Отставной чиновник П. С. Ключарёв порою протрезвлялся и отлучался из Болдина в Горбатовский уезд, пробовал что-то сделать для спасения Новинок (которые выставлялись на торги), однако неизменно возвращался оттуда с пустыми руками. И однажды бедствующие супруги — возможно, по инициативе Ольги — воззвали к покровителю Калашниковых. «По-видимому, уверенность этого семейства в безотказности и великодушии поэта была беспредельной, раз они осмелились обратиться к нему с подобной просьбой», — заметила современная исследовательница[167].
11 января 1833 года Павел Степанович Ключарёв от имени (и по поручению?) своей жены адресовал Александру Пушкину душещипательное, с «канцелярским словоизвитием» (П. Е. Щёголев), письмо такого содержания:
«Милостивый государь! Александр Серьгеевич.
Взяла ещё смелость бесспокоить Вас сими строчками, с коими прибегаю к вашему благодетельному покровительству, и будучи уверена в Вашей благотворительной душе, которая истинно создана от Бога, чтоб творить добро людям тем, которые просят руки помощи, и я себя считая участницею оных, не отринте меня, с усердно к Вам прибегающей прозьбой. Теперича срок наступил в продажу, с акционнава торгу, крестьян моего мужа, за которых должно мне взнести 2000 тысячи[168] рублей, за 15-ть душ мужеска пола. Я не имею даже и двадцети рублей, буди же лишусь оных, то совершенна буду без куска хлеба. Одна толька и есть надежда на Вас, милостивый государь, Александр Серьгеевич, Вы можите навек меня осчастливить своим благотворением; за что я буду просить со слезами Всемогущего Творца за сниспослание Вам всех блах, чего Вы от Бога желайте. Могу Вас смело уверить, тем что есть свято, когда я их выкуплю на своё имя, потому что мой муж отдал их мне в полное распоряжение, и когда Вам случится надобность в деньгах, то я тогда их заложу в Апекунской совет и получа деньги, могу Вам с благодарностию доставить. Итак прошу Вас не оставить меня вашим милостивым ответом, я буду льстить себя надеждою, что сии строчки прочтены будут Вами, ответом Вашим прошу покорнейше уведомить отца моего.
И наконец ограничиваюсь к Вам с истинным моим почтением и преданностию покорная к услугам Ольга Ключарёва.
Генваря 11-го дня 1833-го года. С<ело> Болдино» (XV, 41–42).
Поэт получил данное послание в Петербурге. По всей видимости, Пушкин, распознав «мужскую руку»[169], догадался, кто выводил слезливые строки. Откликнулся он быстро, но его ответ (адресованный Михайле Калашникову) был неутешительным для Ключарёвых[170]. Правда, Александр Сергеевич пообещал заехать в обозримом будущем в Нижний Новгород и имение, однако просьбу о деньгах отклонил, а само письмо из Болдина назвал «кудрявым». Очевидно, у него при чтении chef-d’?uvre’а произошло разлитие желчи.
Почувствовав это, Ольга постановила действовать впредь по-иному — тоньше, с меньшим размахом. Ей надо было разжалобить раздражённого Пушкина, подвигнуть-таки бывшего любовника на благотворительность и прочие пользительные действия — и не потерять при этом его расположения окончательно. Тайком от мужа Ольга подговорила конфидента — брата Гаврилу, который служил тогда конторщиком при болдинской вотчинной конторе[171], — соорудить ещё одно письмецо в столицу.
В заговоре участвовал и отец. Продумывая всякое слово, сверяясь с пушкинским текстом и стараясь ничего не упустить, они сочинили 21 февраля дипломатичную и сентиментальную эпистолу.
Сперва, после этикетных расшаркиваний, новообращённая дворянка принесла в жертву репутацию никудышного супруга:
«Милостивый государь Александр Сергеивич,
Я имела счастие получить от вас письмо, за которое чувствительно вас благодарю что вы не забыли меня находящуюся в бедном положении и в горестной жизни; впродчем покорнейше вас прошу извинить меня что я вас беспокоила насчёт денег, для выкупки моего мужа крестьян, то оные не стоют чтобы их выкупить, это я сделала удовольствие для моего мужа, и стараюсь всё к пользы нашей но он не чувствует моих благодеяний каких я ему не делаю, потому что он самый беспечный человек, на которого я ни надеюсь и нет надежды иметь куска хлеба, потому что какие только могут быть пасквильные дела то всё оное есть у моего мужа. Первое пьяница и самой развратной жизни человек; у меня вся надежда на вас милостивый государь что вы не оставите меня своею милостию, в бедном положении и в горестной жизни, мы вышли в одставку и живём у отца в Болдине, то и не знаю буду ли я когда покойна от своего мужа или нет…»
И тут, буквально на середине фразы, Ольга сменила тему и обратилась к более значимым для неё и остальных Калашниковых материям:
«…а на батюшку всё Серьгей Львович поминутно пишит неудовольствия и строгие приказы то прошу вас милостивый государь защитить своею милостию его от сих наказаний; вы пишите что будите суда или в Нижний, то я с нетерпением буду ожидать вашего приезда, и о благополучно<м> пути буду Бога молить, о себе вам скажу что я во обременении и уже время приходит к разрешению, то осмелюсь вас просить милостивый государь, нельзя ли быть восприемником, естьли вашей милости будет не противно хотя не лично, но имя ваше вспомнить на крещении».
Финальные же строки Ольгиного послания способны были вызвать у Александра Пушкина грустную усмешку:
«О письмах вы изволити писать, то оные писал мне мой муж, и не понимаю что значут кудрявые, впродчем писать больши нечего, остаюсь с истинным моим почитанием и преданностию известная вам, — [172]
Село Болдино. Февраля 21 дня 1833 года» (XV, 49–50)[173].
Сударыня с квазиромантической вуалью («известная вам») не могла взять в толк, каким образом бумажные письма становятся вдруг «кудрявыми». Зато она прекрасно знала, что восприемники, в том числе заочные, делают, по обычаю, подарки роженицам и младенцам. Разумела Ольга и то, что никакие, даже самые щедрые, гостинцы не будут в радость, если её отец лишится должности управляющего. Отправить же Калашникова в отставку раздосадованные господа могли, увы, со дня на день, и посему брюхатая титулярная советница горячо молила покровителя побыстрее добраться до Болдина — дабы тот здесь, на месте, как-то обелил гонимого Михайлу, предотвратил близящийся крах семейства.
Три письма направила она Александру Пушкину после памятной болдинской осени 1830 года, — и в каждом из них были только очередные назойливые просьбы. Значение этих женских писем для русской литературы трудно переоценить; самой же Ольге они принесли гораздо больше вреда, чем пользы.
В конце зимы 1832/33 года уснул навеки пасынок Ольги Ключарёвой, девятилетний Михаил[174]. А вскоре, в первый день апреля, она разродилась. Появившемуся на свет мальчику дали имя недавно умершего. В метрической книге болдинской Успенской церкви, в графе «У кого кто родился», записали 1 апреля: «Титулярного советника г-на Павла Степанова Ключарёва вторым браком законной жены ево Ольги Михайловой Калашниковой сын Михаил». В столбце же «Кто были восприемники» значилось: «Титулярный советник Александр Сергеевич Пушкин, полковника Николая Николаевича Анненкова жена Евдокия Васильевна»[175].
Судя по этому документу, поэт удовлетворил просьбу Ольги. Сверх того, тороватый Александр Пушкин отписал Михайле Калашникову, чтобы тот оставил себе часть собранного оброка; сие означало прибавку к жалованью. «Получил от вашей милости письмо, — жеманно отвечал управляющий 17 апреля 1833 года, — в котором изволите писать чтобы я взял жалованья, то я как могу без воли вашей себе положить сколько вашей милости пожалует я всем доволин сим буду ждать приказание…» (XV, 60). На какой сумме сошлись стороны и когда это произошло, мы не знаем.
Одним словом, февральское письмо Ольги Ключарёвой возымело действие. Однако главные надежды Калашниковы связывали всё же с приездом Александра Пушкина в Болдино.
Управляющий и его домочадцы не могли знать, что самое для них худшее уже стучится в дверь. 27 июня Н. О. Пушкина, будучи в Петербурге, уведомила дочь: «Наконец-то нашли мы превосходного Управителя для Болдина, скоро ждём его, но не говори то Петрушке»[176]. Надежда Осиповна осторожничала: она допускала, что пребывавший в Варшаве у Павлищевых лакей Петрушка, то есть Пётр Михайлов Калашников, загодя предупредит свою родню об опасности.
«Жизнь моя в П<етер>Б<урге> ни то ни сё, — откровенничал Пушкин в письме П. В. Нащокину в конце февраля 1833 года. — Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, [без<заботной> <?>] вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.
Вот как располагаю я моим будущим. Летом после родов жены, отправляю её в калужскую деревню к сёстрам, а сам съезжу в Нижний, да может быть в Астрахань. Мимоходом увидимся и наговоримся до сыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически» (XV, 50–51).
Во время путешествия поэт намеревался собирать в Поволжье и на Урале материалы, касающиеся крестьянского бунта, который потряс Россию более полувека назад. Особенно его интересовали свидетельства уцелевших очевидцев. Он трудился над «Историей Пугачёва» и задумал роман о тех событиях.
Пушкинская жена благополучно разрешилась от бремени 6 июля[177]. Удостоверившись в этом, получив дозволение императора и завершив самые неотложные дела, Александр Пушкин 17 августа покинул Северную столицу. Конечным пунктом маршрута им был избран Оренбургский край.
До Москвы поэта сопровождал Сергей Александрович Соболевский, или «Калибан», короткий приятель. А в Нижнем Новгороде, куда Пушкин, по жаре, приехал 2 сентября 1833 года, к нему — в качестве камердинера — присоединился Гаврила Калашников, вытребованный из имения. Когда миновали Казань и Симбирск, барин уже жалел о своём поспешном распоряжении. «Вообрази себе, — возмущался он в письме супруге от 19 сентября из Оренбурга, — тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные, дорожные рябчики, пьёт мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только» (XV, 81)[178]. Дорожные проказы Гаврилы, вероятно, были замечены и нижегородскими губернскими властями[179].
Завершив — и довольно удачно — «археографическую» программу поездки, поэт повернул назад и направился в Болдино. Вечером 1 октября, на Покров, он прибыл в имение родителей. «При сём уведомляю Вашу Милость, — доложил по горячим следам Михайла Калашников Сергею Львовичу Пушкину, — что Александр Сергеевич изволил приехать 1-го октября нечаянно»[180].
А через несколько дней, 13-го числа, перебравшаяся из Петербурга в сельцо Михайловское Н. О. Пушкина поделилась новостью о приезде сына Александра в Болдино с О. С. Павлищевой. К этому сообщению Надежда Осиповна прибавила, что туда, в Нижегородскую губернию, они с мужем «только что отправили нового Управителя, дабы заместить Мишеля»[181].
Субституция вступала в решающую стадию. Свергать с болдинского престола Михайлу Калашникова, которого Сергей Львович, уже не миндальничая, называл «негодяем»[182], двинулся Иосиф Матвеевич Пеньковский. В кармане моложавого белорусского дворянина лежало «верющее письмо», позволявшее ему распоряжаться всеми делами[183]…