Глава 14 Химик-экспериментатор

Глава 14

Химик-экспериментатор

Из обширного свидетельства Геммингена-Гуттенберга граф Сен-Жермен предстает прежде всего как исследователь, увлеченный своими опытами:

«Трудно сказать, каким занятиям этот необыкновенный человек посвящал свое время. У него не было с собой книг, кроме потрепанного экземпляра книги «Пастор Фидо».[292] Он, вероятно, редко позволял кому-нибудь входить в его комнату, но когда это случаюсь, то посетитель обычно видел, что голова его была обернута черной тканью. Его излюбленным занятием было приготовление разнообразных красителей. Окна его комнаты, выходившие в сад, были так забрызганы краской, что через них ничего не было видно. Вскоре после своего приезда в Трисдорф он попросил разрешения маркграфа на применение своих красителей в изготовлении изделий. Среди них фигурировали красивейшие кожи марокканского, испанского и русского типов, которые получали из кож очень плохого качества, красивая турецкая пряжа и т. д.

Маркграф приказал автору этих заметок записать формулы, и затем были проведены опыты, при которых, по его требованию, соблюдалась максимальная секретность. Работа выполнялась в специально оборудованной лаборатории, за закрытыми дверями.

Даже по истечении многих лет автор все еще живо помнит атмосферу азартного возбуждения, в которой проходили эксперименты, и как часто он и маркграф от всего сердца смеялись, когда смотрели на себя и своих верных помощников, вымазанных дубильными веществами и красками. Они стремились исследовать все, что только было возможно, и использовать это во благо. Однако после проведения тщательных проверок надежда исчезла. Красивая испанская кожа вырабатывалась с малыми усилиями и минимальной затратами. Автор этих заметок с легким сердцем дал для обработки свои собственные ботинки, безукоризненного качества, и через 24 часа они развалились на части. Турецкая пряжа и другие изделия выдержали эксперименты не лучше ботинок. Цароги приписал это нехватке нужных ингредиентов. Он сказал, что мог бы взять дело в свои руки, и целые недели проводил, переезжая из Трисдорфа в Швабах и обратно. Будучи в Швабахе, он часто писал маркграфу и автору, посылая им новые образцы подготовленных кож, окрашенных шелков и материй, и у автора до сих пор хранится целая коробка таких образцов. По большей части они были помечены собственной рукой Цароги, как, например, для кожи:

«Абсолютно неизвестный сорт кожи; поддается разрезанию, стоимость отмечена».

«Очень дешевая кожа; сама по себе, если над ней не провести никакой работы, развалится на куски; после обработки далее ухудшаться не будет».

Об образцах окрашенной материи: «Все эти куски могут быть сделаны более красивыми, более тонкими и прочными. Я думаю, без ограничений. Чтобы убедиться в этом, нужно только сравнить черный с тем, который я послал в прошлое воскресенье. Разницу можно заметить сразу. Можно достичь большего».

О другом образце: «Этот бесценный черный был получен без купороса, чернильных орешков или кипячения. Он не будет выцветать, поскольку был получен из тончайшего русского синего. Не имеющий себе подобных желтый был введен в кристально прозрачную, кристально чистую воду».

Он надеялся, что его попытки приведут к открытию чего-то полезного и дотоле не известного».

После рассказа о встрече с Орловым, который следует далее в этом месте воспоминаний, Гемминген-Гуттенберг добавляет еще несколько размышлений, касающихся научных увлечений графа:

«Я не могу свидетельствовать, что он был великим химиком. Можно было видеть, как его препараты не удавались, а его исследования касались только мелочей; начиная с обработки и изготовления кожи и кончая едкими и вызывающими коррозию веществами, такими как купоросный спирт, купоросное масло и т. п. Это дает пример общего направления, описывать подробно которое было бы утомительно. Находясь в Швабахе, он не сделал ни одного изделия. Большие камни, которые произвели впечатление на фон Гляйхена, были очень красивы, и находясь среди подлинных камней, они могли бы, возможно, обмануть глаз эксперта; но эти камни не были драгоценными. Они не выдержали бы шлифовки и не имели веса подлинных камней. Сам Сен-Жермен представлял их только как бриллианты. У автора до сих пор есть один такой камень и кусок вещества, из которого они изготовлялись. Этот аналог, который Сен-Жермен считал важным изобретением или технологическим достижением, вскоре потерял свой блеск и стал таким же темным, как латунь худшего качества. Фабрика этого металла, организованная в Л., скоро разорилась.

Среди доказательств своих тайных знаний он показывал большой карманный нож, у которого половина была из мягкого свинца, а другая — из упругого, твердого железа. Он предлагал его в качестве доказательства того, что железо могло быть сделано мягким и вязким, как свинец, не теряя присущих ему других свойств. Это открытие действительно могло бы быть полезным, однако его не смогли убедить поставить эксперимент в достаточно большом объеме.

Его химические знания, по всей видимости, были эмпирическими. Городской адвокат Гмайнер из Швабаха, ныне уже покойный, — человек обширных знаний, особенно в технических вопросах, — уверял, что из бесед с ним он вынес уверенность, что Сен-Жермен не имел ни малейших теоретических знаний в этой области».

Как пишет в своих пояснениях к этим воспоминаниям Джин Овертон Фуллер, в свидетельстве Гемминген-Гуттенберга есть первое описание домашней жизни Сен-Жермена из всех, которые есть. По мнению исследовательницы, причина, почему граф Цароги отклонил приглашение присоединиться к семейным трапезам за княжеским столом, скорее всего состояла в том, что он был вегетарианцем. Княжеский стол должен был изобиловать мясными блюдами, и если бы Сен-Жермен не ел вместе с гостями основные блюда, то хозяева были бы обеспокоены, боясь, что ему будет недостаточно еды, и так как, без сомнения, для него приготовлялось бы что-то специально, он не хотел причинять такие затруднения. Кроме того, за столом мясоедов вегетарианцу приходилось бы все время быть начеку, так как в случае, если на кухне было мясо, ему могли бездумно дать что-нибудь не явно мясное, в виде подливки, сала, жира или даже капель жира при жарке. Он чувствовал бы себя более спокойно, приготовляя сам свои овощи и злаки в своей комнате. Возможно, там была установлена небольшая плита, на которой он мог готовить себе еду; и ему не приходилось переодеваться к обеду. Причиной того, что он обматывал голову черной материей, когда работал или просто сидел в комнате, могло быть желание укрыть волосы от попадания краски или даже просто чувствительность его головы к холоду.

«Pastor Fido» («Верный пастор»), единственная книга, которую у него видели, представляла собой длинную итальянскую поэму, написанную Джованни Батиста Гуарини, одним из малозначительных итальянских поэтов, которого даже не всегда можно найти в антологиях итальянской поэзии. Если у Сен-Жермена был оригинальный экземпляр книги «Pastor Fido», то он был опубликован в 1585 году. Содержание книги может показаться не имеющим отношения к исследованиям Сен-Жермена или его внутренней жизни, эта книга скорее относится к вещам, которые человек, не связанный с литературой, приобретает по случаю. Очевидно, что он не стремился производить впечатление литературно образованного человека. Его эрудиция относилась к тому типу, который не требовал доказательств. То, что он, видимо, не имел никаких технических книг, соответствует духу его экспериментов, которые были столь оригинальны, что у него не было причин консультироваться с тем, что написали другие.

Когда Гемминген-Гуттенберг говорит, что изделия не изготовлялись в больших количествах, он мог иметь в виду различие, которое Кауниц проводил между частным экспериментом и коммерческой эксплуатацией. На самом деле никто и не ожидает от химика-исследователя, чтобы он изготовлял достаточно образцов, чтобы посылать их в магазины на продажу. Это должны делать люди другого типа. С точки зрения истории науки, если однажды вещь была сделана, то тем самым заканчивается состояние невозможности ее сделать. Единственное изделие, изготовленное Сен-Жерменом — нож, полностью гнувшийся, как будто весь целиком состоявший из свинца, хотя одна его половина была из железа, — было окончанием невозможности иметь вязкое железо.

Даже неудачи представляли собой интерес. Те ботинки Геммингена-Гуттенберга, которые были хорошими, но развалились после обработки средством для улучшения кожи, приготовленным Сен-Жерменом, по крайней мере продемонстрировали его власть над кожей. Более того, этот случай интересен тем, что показывает, что это средство, возможно, сработало по типу гомеопатических лекарств, которые имеют тенденцию вызывать в здоровых людях те болезни, от которых они лечат. Средство Сен-Жермена предназначалось для кож, которые распадались; примененное для полноценной кожи в нормальном состоянии, оно вызвало ее разложение.

Было ли это формой металлической воды, которая, в случае если кожа оставалась в ней дольше, чем было нужно для окраски в черный цвет, вызывала ее сжатие при одновременном истончении, как это доказал Кобенцль?

Из письма Кобенцля известно, что Сен-Жермен красил в черный кожу (и предположительно, другие вещи, окраской которых он занимался) путем погружения в жидкость (разведенную обычной водой), в которую было помещено железо, напоминавшее золото; это было, должно быть, одно из его соединений, имевшее золотистый оттенок. Черный цвет Сен-Жермена получали без купороса или чернильных орешков потому, что для его изготовления требовалось использование металлической воды. Погруженный в водный раствор соляной кислоты, ферроцианид калия — это соединение железа с химической формулой K4[Fe(CN)6*3H20] известно также под названиями гексацианоферриаат калия, железисто-синеродистый калий или желтая кровяная соль — давал синий; фактически это было действие реактива, что было подтверждено в заявлении Сен-Жермена о том, что он получил черный из синего.

Что долго меня озадачивало, пишет Джин Овертон Фуллер, так это описание того синего, из которого был сделан черный, как «русской лазури». Имелась ли в виду «прусская лазурь»?[293] Это озадачившее Фуллер выражение «русский синий», или «русская лазурь», очень легко вытекает из определения ферроцианида калия на русском языке «железисто-синеродистый» калий, так как побочный выпадающий в осадок продукт разложения этого соединения, так называемая «берлинская лазурь», имеет синий цвет; походя следует заметить, что это вещество в наше время активно используется в виноделии для очищения и осветления белых сухих вин; интересно, что по-венгерски этот заимствованный из немецкого термин буквально переводится как «очищение синим».

В конце концов писательница разрешила для себя это недоразумение, придя к выводу, что граф, должно быть, взял название «русская лазурь» по слуху, не расслышав «прусская» лазурь» или, немного поразмыслив, — что это сделал Гемминген-Гуттенберг. Поскольку, продолжает она, собственных записей Сен-Жермена по его краскам нет, а есть только воспоминания Геммингена-Гуттенберга о них, записанные много лет спустя. Гемминген-Гутенберг не был художником, и был, возможно, под влиянием не только фонетики, но и «русского чая», формы русского генерала и русского флота, которые были связаны с Сен-Жерменом.

Таким образом, Сен-Жермен сделал свой черный из «прусской лазури». Обычный черный делали из кампешевого дерева — дополнительного красителя, который давал различные цвета в зависимости от использованной протравы. В те времена было известно три типа красителей: кубовые красители, то, что на жаргоне красильщиков называлось самостоятельные красители и дополнительные красители. К кубовым красителям относились старинный тирский пурпур, краситель из каракатицы (более не используется) и индиго — из растения, произрастающего главным образом в Индии. Ни один из них не растворялся в воде, они требовали ферментации в чанах с щелочным раствором, и вообще требовали много внимания.

Немногие самостоятельные красители — это те, которые соединялись с волокнами ткани, образуя с ними нерастворимый пигмент. Значительное большинство красителей было дополнительными, они не соединялись с волокнами, если не использовалась так называемая протрава. Старинные протравы представляли собой горькие части деревьев или чернильные орешки-галлы, образующиеся на их листьях. В те времена существовала также салициловая кислота (экстракт из грушевого дерева) и «купорос».[294] Как подчеркнул Бродхерст — ученый-химик, с которым консультировалась Фуллер, термин «протрава» возник из механистической концепции, согласно которой считали, что «протрава» травит маленькие дырочки или поры в ткани, в которых окрашивающее вещество может найти точку опоры и закрепиться. Теперь считают, что она соединялась с красителем и обычно также с волокном.

Но красители Сен-Жермена не относились к этим типам. Сен-Жермен использовал химические красители до эпохи химического крашения.

Так как железо, похоже, было основным его реактивом, то очень вероятно, что, используя его в работе над красителями, он и получил деталь из вязкого железа, превращенную в нож; и если он пришел к этому только мимоходом, это могло бы объяснить, почему он не остановился, чтобы изготовлять его в коммерческих количествах.

Сплав, напоминавший золото, был, конечно, соединением железа, обработанного еще каким-то способом. А что касается того, почему тот краситель, в который вложил средства барон фон Л., потемнел, то очевидно, что это была лишь случайность. Если бы он темнел всегда, Сен-Жермен, конечно, уже давно бы обнаружил, что его внешний золотистый вид был недолговечен. Он мог быть прав, когда сказал, что его случайные неудачи были вызваны недостаточной чистотой ингредиентов или реактивов, которые он использовал. Достать их стерильными, по-видимому, было столь трудно, что практически становилось невозможным. Даже выглядящая чистой вода, полученная естественным путем, обычно не является чистой Н2О, а содержит в себе примеси, бесполезные и, возможно, даже вредные для его целей. Поэтому то, что эта конкретная неудача случилась как раз в том, в чем кто-то хотел оказать ему поддержку, было просто несчастливым стечением обстоятельств.

По-видимому, никто из тех, с кем Сен-Жермен имел деловые отношения, не делал различия между научным открытием, с одной стороны, и достижением и коммерческим применением — с другой. Чистый ученый интересовался только достижением знания. Что с ним делать — это он оставлял другим. То, что ферроцианид калия, соединенный с соляной кислотой и водой, сообщал погруженным в раствор объектам различные изменения цвета, было чисто научной находкой. Но для Сен-Жермена, а также, ранее, Фрэнсиса Бэкона, исследование законов природы было связано с идеей добывания гораздо больших ценностей из сокровищницы неисследованных ресурсов, находящихся вокруг нас. Для Сен-Жермена, как и для Бэкона, понимание и полезное применение нерасторжимо шли рука об руку. В результате появились связи с людьми, которые интересовались только тем, стоило ли в это вкладывать деньги. Здесь его предложения критиковались в другой плоскости.

Портрет Сен-Жермена, упоминаемый Геммингеном-Гуттенбергом, действительно является единственным известным портретом. Он входил в коллекцию, оставшуюся после смерти мадам д’Юрфе, случившейся 12 ноября 1775 года. Подписи художника на нем нет. Изабель Купер-Оукли и вслед за ней Поль Шакорнак высказали догадку, что он был выполнен Пьетро Ротари, что вполне вероятно, учитывая, что во время своего пребывания в Санкт-Петербурге Сен-Жермен жил вместе с этим художником. Предположения Фуллер на тему того, как картина могла оказаться у маркизы д’Юрфе, беспочвенны, если соотнести их с биографией Ротари: «Картина, если она не куплена у художника, является его собственностью. Тогда как она попала в руки мадам д’Юрфе? Она интересовалась Сен-Жерменом, и если она прослышала о том, что с него был написан портрет, то могла послать автору письмо, спрашивая о возможности его покупки. Или, если портрет был сделан перед тем, как Сен-Жермен покинул Францию, она могла уговорить его позировать, хотя то, что портрет не подписан, дает основания предположить, что художник, закончив его, рассчитывал оставить его у себя».

Сложно предполагать, где и когда именно был создан портрет, если его автором и правда был Пьетро Ротари. Вряд ли в России в 1762 году, когда Сен-Жермен в течение короткого времени останавливался там в доме художника, своего давнего знакомого — кстати, вскоре после отъезда Сен-Жермена Ротари скоропостижно умер в Санкт-Петербурге 31 августа 1762 года. Скорее портрет мог быть нарисован в период с 1750 по 1756 год, когда Ротари работал в Вене, Мюнхене и затем в Дрездене при дворе саксонского короля. В одном из этих городов итальянский художник мог встретиться и познакомиться с графом Сен-Жерменом, который, как мы помним, с 1746 по 1758 год проживал по преимуществу в своих владениях в Германии, и написать портрет своего нового знакомого. Саксония в те времена была курфюршеством Священной Римской империи германского народа, куда входила наряду с многими другими небольшими немецкими княжествами, и вполне допустимо, что Сен-Жермен и Ротари встретились в Дрездене. Кстати, это объяснит и то замечание саксонского посла Каудербаха, оброненное в Гааге в 1760 году, что Сен-Жермен очень хорошо знал покойного короля Саксонии Августа Сильного, если он бывал в Дрездене не только во времена правления его сына короля польского и великого князя литовского Августа III Саксонца с 1734 года, немцам более известного в качестве курфюрста саксонского Фридриха Августа II с 1733 года (7 октября 1696–5 октября 1763), но и до 1733 года. Во всяком случае, в Париже Ротари не бывал, и если он написал портрет графа для себя, кто-то из знакомых художника мог увидеть портрет Сен-Жермена среди оставшихся у живописца картин и купить его, а уже от этого промежуточного владельца портрет мог перекочевать к маркизе д’Юрфе. В 1783 году Н. Тома с этого портрета выполнил гравюру. Эта гравюра предназначалась графу де Милли, близкому другу Сен-Жермена, весьма известному в то время человеку, являвшемуся к тому же кавалером Королевского военного ордена Святого Людовика и Красного Орла земли Брауншвейгской. Под гравюрой, по которой только и известен этот портрет, приведены строки:

LE COMPTE DE SAINT — GERMAIN

CELEBRE ALCHIMISTE

Ainsi que Prometr?e il deroba le feu

Par qui le Monde existe, et par qui tout respire;

La Nature a sa voix оb?it et se meurt:

S’il n’est pas dieu lui-meme un dieu puissant l’inspire.

Джин Овертон Фуллер дает максимально приближенный к оригиналу подстрочный перевод:

ГРАФ СЕН-ЖЕРМЕН ЗНАМЕНИТЫЙ АЛХИМИК

Подобно Прометею, он похитил пламя,

Которым мир живет, и дышит всяк которым;

Природа голосу его послушна, и покорна:

И если он не бог, то богом вдохновлен.

Стихотворный перевод:

Он, словно Прометей, похитил пламень тот,

Которым полон мир и всякое дыханье.

Натура жизнь ему покорно отдает.

Он если сам не Бог, то Божье приказанье.

Фуллер считает, что эти строки дописал гравер, когда делал обрамление для портрета. Если бы они уже были под портретом в момент, когда его видели маркграф и Гемминген-Гуттенберг, то последний обязательно упомянул бы это в своих записках, справедливо замечает она.

Рассказ Геммингена-Гуттенберга об экспериментах Сен-Жермена в Ансбахе свидетельствует о подлинности его работ. И убедиться в этом помогают неудачи. У ученого-эмпирика, идущего путем проб и ошибок, успехи непременно сопровождаются неудачами. Шарлатанство неудачи скрывает.